– Тяжело, но ничего не поделаешь. Такая работа, – ответил я как можно безразличнее, но Джон Пол восторженно улыбнулся:
– Рассказывай мне сказки о том, как тяжело. Я же знаю про боевую регулировку эмоций. Чтобы вы не колебались и потом не терзались за то, что убивали детей. Ты спускаешь курок без всякого зазрения совести. Или я не прав?
Я молча слушал, что он скажет дальше.
– «Такая работа». Знаешь, сколько зверств с начала девятнадцатого века совершили самые обычные люди, которые обычно и мухи не обидят, прикрываясь фразой «такая работа»? Нацисты загоняли евреев в газовые камеры – «такая работа». Пограничники расстреливали беженцев из ГДР в ФРГ – «такая работа». «Такая работа», «такая работа». Никто не заставляет идти в солдаты и телохранители. Всякая работа существует, чтобы подавить совесть. Капитализм – изобретение протестантов. Они завещают трудиться и откладывать деньги. Немного перефразирую: работа – это религия. По части фанатизма разницы никакой. Мне кажется, люди это подспудно замечают. И некоторые даже готовы признать.
– Ты сам трудоголик похлеще меня. Катаешься по всему миру и учиняешь резню со спокойной миной.
– И не поспоришь! Мы с тобой одного поля ягоды.
– Не смешно.
– Я и не смеюсь. Хочешь, кое в чем признаюсь? Я всего лишь произношу заклятья. Лично я не сделал ни одного выстрела и не поджег ни одного дома. Я не чувствую, каков результат моих трудов. А вот про тебя – не знаю… Ты что-нибудь чувствуешь отрегулированным для боевой задачи мозгом? Чувствуешь облегчение или вину за то, что отстреливаешь детенышей? Скажу тебе. Просто и прямо. После того, как военные врачи оптимизируют твои чувства, ты расправляешься с врагами хладнокровно, с полным отчетом своим действиям. Еще раз подчеркну. Ни ты, ни, боюсь, твои товарищи, не чувствуете всей реальности происходящего, хотя лично участвуете в настоящих боевых действиях. Вам не хватает эмоций, которые полагается переживать человеку после убийства врага. Я уверен, ты сомневаешься, сам ли ты испытываешь жажду крови или ее тебе тоже отрегулировали.
Он попал в яблочко. Я почувствовал ненависть к этому болтуну. Весь вагон трясся, и только он один, казалось, сидел спокойно и неподвижно. Словно дрожащий фон отсняли на другой студии и потом смонтировали их вместе.
– Я понимаю. Душевная травма на работе – не дело. Поэтому вы проходите регулировку. Вот как рабочие на заводе надевают перчатки, вы защищаете себе психику. Точнее, разрешаете защитить. Позволяете себе отнимать жизни, притом маленькие жизни, и ничего при этом не испытывать. В каком-то смысле это даже ужаснее, чем просто убивать детей.
– Вот от кого не хочу такого слышать, так это от тебя.
– Признай: мы оба жестоки. Хочешь, расскажу кое-что любопытное? Ваши консультации перед миссиями очень напоминают то, что делает с мозгом грамматика геноцида.
– Я не такой, как они, – бросил я, кивая на офицеров Хинду-Индии. – Мы проходим процедуру, которая повышает в нас инстинкт самосохранения. Мы не отрезаем детям руки под видом всяких бессмысленных ритуалов.
– Все то же самое. Между нападением и защитой не такая большая разница. Грамматика геноцида регулирует функции мозга, связанные с совестью. Подавляет их, перенаправляет систему ценностей в определенном направлении. Это ничем не отличается от того, как вы запечатываете альтруизм, который, может, в вас даже сам по себе никуда не девается. Сдерживаются отдельные модули мозга. Просто вы добиваетесь этого эффекта через передовые технологии, а я – древней силой слова.
– Если ты пытаешься всякой научной болтовней убедить меня, что человеку по натуре свойственна доброта, то наш психолог мне уже все рассказал. Звучит как что-то сектантское, – с саркастической ухмылкой заметил я.
– Думаю, просто слово «совесть» не самое удачное, – на полном серьезе возразил Джон Пол. – Я подразумеваю под этим понятием баланс системы ценностей в мозге. Мозг обрабатывает требования и запросы, которые формируют различные модули, оценивает возможные риски и последствия. Совесть – результат оценки. В нашем сознании сталкивается огромное число ценностей, и чистая совесть балансирует на тонкой грани между ними. Ослабление отдельных модулей приводит к тому, что силы уравновешиваются немного иначе. Грамматика геноцида блокирует крошечную функциональную область мозга. И в результате общество скатывается в лихорадочное состояние, а на поверхность вылезает то, что сидело глубоко в подсознании: массовая резня. То же самое, что частичное подавление совести, которое вам перед миссией навязывают через процедуры и консультации.
Эти, из Хинду-Индии, поддались на колдовство Джона Пола и пропахали борозду на убийственном поле. Так же и мы выстроили башню из детских трупов с помощью медицинской процедуры, которую провели заключившие контракт с американским военным ведомством врачи.
Я не нашелся, что возразить.
Но… В отличие от той встречи в Праге, на этот раз я чувствовал в голосе Джона Пола возбуждение. Может, у загнанного в угол чудовища развязался язык? Джон Пол много болтал. Кажется, даже наслаждался процессом. Может быть, таким образом он пытался скрыть волнение, но все-таки больно он жизнерадостный. При этом я не чувствовал в нем истерического экстаза, столь характерного для эйфории, вызванной страхом. Он сохранял странное спокойствие.
И вдруг до меня дошло.
– У тебя в правительстве информатор.
Кажется, резкая смена темы немного сбила его с толку:
– Откуда вдруг такой вопрос?
– Мне все время не давало покоя, как тебе раз за разом удавалось уходить от нас прямо из-под носа? О планах, связанных с тобой, знало очень мало людей. Это либо кто-то из нашего отряда, либо кто-то сверху.
– И?
– И ты сказал, что пользовался мощностями АНБ, чтобы найти в стране наиболее уязвимую для грамматического поражения позицию. Ладно бы когда ты работал над исследовательским проектом, но сейчас-то? Как тебе удавалось занять в другой стране такие должности? Выходит, у тебя есть приятели на самой верхушке. Или даже союзники.
Джон Пол кивнул:
– Гм. Не уверен, насколько справедливы твои выводы, но, думаю, если и была утечка, то высшие чины давно это поняли.
– Что ты имеешь в виду?
– Каждый раз, когда у вас не получалось меня убить, число подозреваемых информаторов, по идее, должно было уменьшаться. Я даже подозреваю, что первичной целью ваших миссий была не моя ликвидация, а обнаружение утечки. Поэтому, к сожалению, что бы ни произошло дальше, союзника, как ты его назвал, я, видимо, лишился. Судя по всему, мое путешествие заканчивается.
– Егерь-1! – вдруг прозвучало у меня в ухе. – Срочно в третий вагон.
Меня вызывал Уильямс. Я бросил на Джона Пола последний взгляд и ушел.
– Мы отойдем, – объявил мой приятель остальным бойцам и повел меня еще дальше, в вагон с пассажирами. Индусы вытаращились на вооруженных иностранцев в бронежилетах.
– Что случилось? – спросил я Уильямса.
– Один из пассажиров сказал, что за нами что-то летит. Кажись, вертолет.
– Его видно?
– Из наших вагонов – нет. Так что пошли в жопу состава.
Мы прошли несколько вагонов и наконец оказались в последнем. Индусы сгрудились вокруг нас и на что-то показывали. Мы отвечали универсальным жестом, то есть кивали, что, да, мы в курсе ситуации, и поспешили выбраться на заднюю подножку поезда. Встревоженно подняли глаза, и мальчишка, который сидел, болтая ногами, на крыше, указал вдаль и крикнул что-то непонятное.
Я перевел взглянул в синее небо над уходящими вдаль рельсами.
– Видишь что-нибудь?
– Не-а.
Я надел боевые очки. В дополненной реальности картинка стабилизировалась.
Над самым горизонтом висела черная точка. Вертолет. Он летел низко, над самыми рельсами. И приближался до дрожи стремительно.
– Китайский, – прокомментировал Уильямс.
Как раньше во всех нищих странах воевали на советской технике, в нынешних национальных конфликтах главенство захватил Китай. Их оружие обходилось значительно дешевле американских и европейских образцов, напичканных по последнему слову техники. Большинство калашниковых, которые пользовались неизменным спросом по всему миру, – китайские копии.
Короче говоря, вертолет мог быть чей угодно: Пакистана, Хинду-Индии, Новой Индии или «Юджин и Круппс». Тут я углядел, что на обоих бортах висело что-то, подозрительно напоминающее пулеметы…
– Блу-бой, внимание! С тыла приближается боевой вертолет… – Все это я докладывал уже на бегу, и на последнем слове стена впереди вдруг полетела мне навстречу. Точнее, весь вагон внезапно устремился назад. Я понял, что сработало аварийное торможение, только когда закрутился, точно белье в стиралке, по вращающемуся вагону.
Только потом понял, что потерял сознание. Сколько прошло? Минута? Час?
В ушах пронзительно звенело, и казалось, что все вокруг происходит не со мной. Ах, все как в тот летний день в больнице, когда я убил мать… Тело чесалось. Умный костюм определил, где разрывы ткани, счел, что я в этих местах ранен, и потому пытался остановить кровь, сжимаясь и ослабляясь вокруг повреждений.
Сиденья торчали по правую руку, потолок вагона оказался по левую. Я спокойно прислушался к ощущениям, определяя, куда направлена сила тяготения.
Казалось, меня заперло в мире, состоящем из одного зрения. Что передо мной? Вертикальное или горизонтальное? Пассажиров навалило на окно. И Уильямса тоже. Из-под груды человеческих тел торчала окровавленная рука. Где-то я, кажется, видел такую картину, но почему-то не мог припомнить, где.
Наконец издалека донесся шум, похожий на взрыв фейерверков.
А, выстрелы. Попытался пошевелиться. Весь в синяках, но, к счастью, вроде ничего серьезного. Я понимал, что больно, и даже понимал где, но поскольку не чувствовал, то двигался как обычно. Выбрался из вагона через заднюю дверь.
Рельсы перед нами уехали далеко направо.
А вот передние вагоны отбросило меньше. Нас, видимо, прокатила по земле центробежная сила. Сцепки порвались, и нами выстрелило, как из пращи. Боюсь даже представить, докуда долетели те, кто сидел на крыше. Весь поезд перевернуло. В голове гудело, но я видел, что передние вагоны в огне, а над землей завис, вращая лопастями, черный кусок металла. Тут и там мелькали люди, и в их отточенных, красивых движениях угадывалась стальная выучка спецназа.