еноцида предустановлен в человеческий мозг. Я лишь его обнаружил. Как патологоанатом, который «открывает» органы.
– Думаю, Эйнштейн, когда собрали ядерную бомбу, не разделил бы твоих чувств.
– В человеческом мозге прячется много жестокости. Это само по себе неудивительно. Даже без грамматики геноцида люди все равно и убивают, и крадут, и насилуют. – Свободной рукой Джон Пол указал на «Браунинг». – Вот, смотри! Как я тебя сейчас собираюсь убить.
– Разве в первобытном обществе и в регионах, которых не затронула цивилизация, не царит мир?
– Это совершенно беспочвенный миф, который популяризовали в прошлом веке культурные релятивисты… Хотя скорее казуисты. Представители изолированных культур оказались не менее, а иногда даже более жестоки, чем мы. Они точно так же завидуют, крадут, насилуют, убивают. После проверочного исследования оказалось, что самоанский рай, о котором писала Маргарет Мид, попросту сфабрикован. Второй исследователь приводит примеры убийств и изнасилований, совершенных среди самоа.
– А война?
– Воюют, разумеются. У нашей цивилизации нет патента на войну. Изолированные деревни тоже прекрасно дерутся. И война, и грабеж, и убийство, и изнасилования сидят в мозгу, потому что их туда заложила эволюция.
– Человек способен выбирать, – тихо возразил я. – Я виноват. И способен понести за это ответственность. И не собираюсь оправдывать вот эту вот всю грязь, о которой ты говоришь.
– Я тоже не собираюсь.
– Что?..
– Если убийство, грабеж и насилие появились из эволюционной необходимости, то любовь и способность на самопожертвование – тоже. В нас борются разнонаправленные, но порожденные равной необходимостью для выживания модули. Некоторые из функций в данный момент совершенно не нужны, но они упорно сидят внутри. Во времена, когда людям отчаянно не хватало пищи, на авансцену вышел тот модуль, что отвечает за нашу любовь к сладкому, потому что он помогал запасать нашему телу энергию. Но в современном обществе с его переизбытком продуктов эта любовь сильно мешает диете.
– И ты хочешь сказать, что модули, влекущие нас к убийству и изнасилованию, – тоже устаревшие функции?
– Не знаю. Может, они не устарели, но неактуальны именно при современном культурном контексте. Однако совершенно бесспорно, что грамматика, которая подталкивает к массовой резне, тоже заложена одним из модулей.
– Не понимаю.
Джон Пол поглядел на озеро Виктория, которое простиралось за моей спиной, точно полотно, обрамленное рамой окна. Прямо сейчас множество семей вокруг него задыхались от нужды, умирали с голоду и кое-как выживали, торгуя телом.
– Предположим, что случилась засуха. Это я сейчас про то время, когда человечество еще не познало все выгоды сельского хозяйства. Люди обнаружили, что собираться в группы, любить друг друга и помогать, чтобы преодолевать невзгоды, намного выгоднее и стабильнее, чем предавать и подставлять. Кто знает: может, гены так эволюционировали; может, культура развилась, но, так или иначе, механизм способствовал адаптации к окружающим условиям. Но вот поселение разрослось, а тут вдруг случилась засуха, и еды на всех точно не хватит. Что делать? Если не отказаться от альтруизма, то община полностью вымрет, так?
Я начал понимать, к чему клонит Джон Пол.
– Значит, грамматика геноцида сыграла свою роль, когда стала заканчиваться еда?
– Да, – кивнул Джон Пол. – Она пережиток той эпохи, когда человек не мог контролировать количество пищи. У других видов для воздействия на всю популяцию используются феромоны и другие пахучие вещества. Однако у человека обоняние давно регрессировало. Из средств массового воздействия подходит только язык. У нас нет других средств передачи информации не от индивида к индивиду, а от индивида к группе.
Просвещенная жестокость.
Резня ради выживания.
Я дрогнул. Что мешает назвать обществом даже самое примитивное образование, если у него есть средства коммуникации и альтруизм? Эта самая грамматика геноцида не раздувает индивидуальный уровень агрессии. Джон Пол упоминал, что при нацистах сами евреи тоже говорили тем же самым языком. Получается, что грамматика воздействует не на индивидуума. Да, она заражает каждого конкретного человека, но проявляется функция модуля в обществе целиком. Система ценностей искажается в определенном направлении, и по пьяному воздуху разливается настроение грядущего геноцида и резни. Когда процесс достигает определенного порога, люди с ослабленным модулем совести срываются с поводка, и начинается кровопролитие.
– Но ведь… – Я вспомнил, что мне когда-то говорил Уильямс. – Но ведь эволюционный признак, вредящий индивиду, почти не закрепляется в генофонде! На самом деле лемминги не прыгают со скал!
– Он и не вредит, – улыбнулся Джон Пол. – После резни размер популяции сокращается, вопрос недостающего пропитания оказывается решен. Для этого и заваривалась вся каша. На самом деле тут как с маскингом совести: для индивида так даже лучше. Такой механизм вполне стоит того, чтобы его закрепить.
– Человечество толкает к геноциду древняя функция мозга… И ты поэтому катаешься по отсталым странам и высекаешь из них искры? Ты добиваешься этого, чтобы доказать, что человечество по самой природе склонно к жестокости?
– Это из-за меня? – раздался вдруг женский голос. Не знаю, где она пряталась, но теперь вышла, наставив тонкими белыми руками на голову Джона Пола «Люгер».
Люция Шкроуп.
Ее озарил лунный свет.
Джон Пол не отвел глаз от меня, а точнее – от пейзажа за моей спиной. Лицо Люции от бледных лучей казалось не то холодным, как у мертвой, не то прекрасным.
– Ты не простил себя за то, что, когда не стало супруги, когда исчез Сараево, ты спал со мной. За то, что предал родных. – Ствол пистолета уперся ему в затылок. Девушка плакала. Слезы блестели на белой коже. – Поэтому пытаешься убедить себя, что предательство, насилие… жестокость… сидит в каждом человеке, и от нее не сбежать. Ты пытаешься спрятаться от греха, поэтому доказываешь черноту человеческой души. И для этого принес в жертву столько жизней.
– Нет, Люция. Я ничего не пытаюсь доказать.
– Тогда зачем?
– Я открыл древний механизм поведения. Но еще я совершенно точно знаю, что так же, и даже больше, в нас биологически заложена любовь к ближнему. Я открыл орган геноцида, но вовсе не разочаровался в людях.
Тут я обратил внимание, что в его манере речи и впрямь не сквозит и тени отчаяния. Он смотрел перед собой твердо и здраво.
Наплевав, что он держит меня на прицеле, я шагнул ему навстречу.
– Раз ты убиваешь не из отчаяния, то почему?
Джон Пол молчал. Только шелестело дыхание Люции.
После паузы, которая показалась мне бесконечной, властитель геноцида наконец изрек:
– Чтобы защитить любимых.
5
Когда патриотизм стал поводом воевать?
Пилоты-камикадзе садились в бомбардировщики ради спасения матерей и сестер. Члены французского Сопротивления умирали за то, чтобы отбить страну. Подводники верили, что растворяются среди водорослей, отдав жизни за родину.
Вот за что сражаются люди. До рождения национального государства такого мотива не существовало. До этого воевала только горстка профессионалов – за прибыль. И даже если кто-то присягал на верность выгодоприобретателям, то о «благе целой страны» никто не думал. Горожане порой отправлялись на войну, но лишь как наемники, сдающие внаем боевой потенциал. Патриотизма не существовало до тех пор, пока не появилась государственная армия. И неудивительно: откуда ему взяться без постоянных войск? Я слышал, английский флот, разгромивший Непобедимую армаду, наполовину состоял из торговых судов, которые вооружили для боя. Испокон веков война – удел наемников, которых нанимают исключительно по мере надобности.
То есть состояние духа, когда ты готов пожертвовать жизнью за родину, появилось совсем недавно. ЧВК в смысле военной истории – значительно более древнее явление, чем американская и британская армия.
Получается – и, если так подумать, это совершенно очевидно, – что для рядового гражданина патриотизм стал движущей мотивацией войны только тогда, когда рядовые граждане вообще туда попали. То есть с рождением демократии. Кто сам выбрал развязать войну, тому за нее, разумеется, и отвечать. Патриотизм – и есть та самая ответственность.
Чтобы защитить родных. Ради отцов, матерей и сестер.
В сущности – самопожертвование из соображений ограниченного определенной областью альтруизма. Иными словами, воевать можно за любовь. И странным образом несовместимые, казалось бы, побуждения, альтруизм и жестокость, выступили в гармонии.
Вот о чем говорил Джон Пол.
Я люблю, следовательно, убиваю.
– Когда случился ядерный взрыв и я потерял жену и дочь, твердо решил, что больше такого не допущу. Довольно мы хлебнули горя.
– Ты же сам столько его приносишь! – Люция закусила губу. – Из-за тебя столько людей погибло… Столько страданий!
– Да, но мы этого горя не видим.
Лишь в этот миг мне послышалась в его голосе толика отчаяния.
– Что ты хочешь сказать?
– Люди видят только то, что хотят видеть. Им все равно, какие ужасы творятся в мире. Зачем на это смотреть? Только почувствуешь, что совершено бессилие – и совершено, кстати, обоснованно. Поэтому люди оправдываются, что все равно не в силах что-то изменить, и ничего не делают. И все же я вырос в этом мире. Ходил по «Старбаксам», закупался на «Амазоне», жил и тоже смотрел только на то, что хотел видеть. Я люблю свой деградировавший мир и очень дорожу людьми, которые там живут. Цивилизация… Совесть очень хрупка, она легко ломается. В целом цивилизация идет в сторону счастья для человека, но нам еще так далеко до цели. Если честно, то прямо хочется, чтобы из мира скорее ушло все плохое.
Мир из клиповых каналов CNN. Универсальность «Домино». Пятнадцать минут на стриминговых сервисах. Метаистория, которую прослеживают только до определенного уровня. Вот на какой стадии топчется наша мораль.