16 июля 2013 года психически неуравновешенная жительница Нью-Йорка похитила собственного семимесячного сына из учреждения на Манхэттене, где младенец находился под временной опекой[213]. Известно, что в таких случаях шансы найти ребенка падают с каждым часом, к тому же у полиции был повод опасаться за жизнь мальчика, поэтому было решено использовать специальную систему оповещения, созданную для объявления о чрезвычайных ситуациях. Около четырех часов утра миллионы жителей города получили на свои мобильные телефоны специальное текстовое сообщение:
В тексте объявления был указан номер машины, использованной для похищения[214]. Через некоторое время ее заметили на улице, в полицию поступил звонок, и младенец был спасен. Жизненно важная информация пробилась через фильтр внимания жителей города.
Три недели спустя дорожная полиция Калифорнии с помощью этой же системы «Эмбер Алерт» разослала вначале региональное, а затем и общенациональное сообщение о похищении двух детей недалеко от Сан-Диего. Текст был отправлен на миллионы мобильных номеров жителей Калифорнии, опубликован в твиттере калифорнийской дорожной полиции, появлялся на дорожных табло основных магистралей, которые обычно используются для объявлений о ситуации на дорогах. Жертвы похищения вскоре были найдены целыми и невредимыми.
В обоих случаях все закончилось хорошо не только благодаря технологиям, но и потому, что большинство людей готовы защитить ребенка, даже незнакомого. Читая о террористических атаках или жестоких военных действиях, мы приходим в ужас именно от сообщений о пострадавших детях. Такое отношение проявляется вне зависимости от культурной принадлежности человека.
Система «Эмбер Алерт» работает по принципу краудсорсинга: в решении масштабной проблемы участвуют одновременно тысячи, а то и миллионы людей. Краудсорсинг как механизм организации совместной работы используется в самых разных областях: для подсчета численности популяции диких птиц или животных, поиска примеров и цитат для редакторов Oxford English Dictionary или расшифровки текстов. В американской армии и органах охраны правопорядка этим подходом тоже заинтересовались, так как за счет привлечения большого числа добровольцев можно радикально увеличить объем собираемых данных.
Краудсорсинг – лишь один из примеров организации общественных отношений, позволяющий объединить энергию, опыт и знания и организовать взаимодействие многочисленных групп. В известном смысле это тоже способ разгрузить мозг и перенести часть нагрузки на внешнюю среду.
В декабре 2009 года Агентство оборонных перспективных исследовательских разработок США (DARPA) назначило премию в размере 40 000 долларов любому добровольцу, который обнаружит десять надувных зондов, размещенных у всех на виду в разных точках страны[215]. Агентство DARPA – это подразделение министерства обороны США, оно считается создателем интернета (точнее, в DARPA спроектировали первую компьютерную сеть Arpanet[216], на базе которой и был разработан современный интернет). Эксперты агентства занимаются поиском решений масштабных задач в сфере национальной безопасности и обороны, а также проверкой готовности страны к мобилизации в случае острого кризиса. Чтобы оценить всю важность поставленной перед добровольцами задачи, попробуйте заменить «надувные зонды» на «грязные ядерные бомбы» или «взрывоопасные вещества».
В назначенный день сотрудники DARPA спрятали десять красных метеозондов диаметром 2,4 м в разных местах по всей стране. Приз ожидал первого человека или группу, которые смогли бы точно определить местоположение всех шаров.
Когда появилась первая информация о проекте, многие эксперты утверждали[217], что с помощью традиционных методов сбора информации эту задачу не решить. Начались споры об оптимальных подходах: несколько недель обсуждение шло и в университетах, и в лабораториях по всему миру. Большинство считали, что победить удастся тем, кто использует спутниковую съемку, – но это снимало лишь часть проблем. Участникам проекта придется поделить территорию США; но как получить достаточно качественные изображения и успеть быстро проанализировать колоссальное число фотографий? Как будет организован анализ изображений: придется собирать толпу добровольцев или найдется способ написать компьютерный алгоритм, который выявит снимки, на которых видны красные шары нужного диаметра? (По сути, это та же задача, что и в книжках «Где Уолли?»[218], и до 2011 года компьютерные программы с этим не справлялись.)
Некоторые эксперты предполагали, что волонтеры в ходе поисков попытаются использовать разведывательные самолеты, телескопы, эхолокаторы или радары. А может, они применят спектрограммы, химические сенсоры или лазеры? Том Томбрелло, профессор физики из Калифорнийского технологического института, предложил довольно хитроумный подход: «Я бы нашел способ добраться до зондов перед запуском и установил бы на каждый из них GPS-трекер. Тогда найти их было бы проще простого».
В конкурсе приняли участие 53 команды, или 4300 человек. Победила группа исследователей из Массачусетского технологического института: они справились с задачей меньше чем за час. Как им удалось? Никаких спутниковых изображений они не использовали; вместо этого – как вы наверняка уже догадались – сформировали громадную сеть из добровольцев. Это и есть краудсорсинг в действии. На поиск каждого из десяти зондов институт выделил 4000 долларов. Если вы замечали красный надувной шар и сообщали поисковой команде точные координаты, то получали 2000 долларов. Если шар находил ваш приятель, которого вы уговорили участвовать в поиске, он получал свои 2000, а вам доставалась 1000 долларов – просто за то, что вы привлекли еще одного участника. Если шар находил приятель вашего приятеля, вам причиталось 500, и так далее. Конечно, для отдельного человека вероятность заметить один из десяти шаров была крайне мала. Но если каждый ваш знакомый уговорит своих знакомых поучаствовать в эксперименте, а те убедят своих знакомых, быстро сформируется целая сеть, все члены которой общими усилиями смогут внимательно осмотреть каждый закоулок по всей стране. Интересно, что эксперты в области социальных сетей и сотрудники министерства обороны не смогли оценить, сколько человек придется мобилизовать в случае реальной экстренной ситуации, скажем, если нужно будет найти ядерную бомбу. Для обнаружения десяти зондов-шаров, установленных DARPA, хватило 4665 человек.
С помощью больших групп – широкой публики – можно решать серьезные задачи, не вовлекая ни корпорации, ни государственные учреждения. Пример краудсорсинга – Википедия[219]: любой, кто владеет информацией, может размещать здесь статьи, благодаря чему сайт стал одним из крупнейших справочных источников в мире. Википедия – это энциклопедия нового формата. Проект Kiсkstarter стал новаторской площадкой в области венчурного финансирования: свыше 4,5 миллиона человек[220] инвестировали с его помощью более 750 миллионов долларов и поддержали почти 50 000 разнообразных проектов, авторами которых стали кинорежиссеры, музыканты, художники, дизайнеры и другие творческие личности. Создатели платформы Kiva использовали инструменты краудсорсинга в банковской индустрии и сфере предоставления микрозаймов для начинающих предпринимателей из развивающихся стран. В первые несколько лет работы Kiva почти миллион частных кредиторов предоставил займы на общую сумму 500 миллионов долларов миллиону заемщиков из 70 стран мира.
Чаще всего в краудсорсинговых проектах участвуют далеко не эксперты в сфере реализации проекта, но искренне интересующиеся этой темой. Думаю, что наиболее заметные результаты краудсорсинг обеспечил проектам Yelp и Zagat: на этих сайтах потребители могут оставлять отзывы об услугах и формировать рейтинги. Этот подход отлично работает и на сайтах вроде Amazon.com, где покупатели имеют возможность написать отзыв о купленном товаре. В прежние времена, до интернета, в газетах и журналах, например в Consumer Reports, публиковались отзывы профессиональных критиков о товарах и услугах. А теперь обычные люди получили возможность поделиться впечатлениями на сайтах типа TripAdvisor, Yelp и Angie’s List: скажем, похвалить гостиницу за чистую и тихую комнату или раскритиковать ресторан, в котором недостаточно чисто или маленькие порции. Нельзя не признать, что и у старой системы были преимущества: тогда отзывы писали профессионалы, имевшие серьезный опыт. Читая отзыв специалиста о ресторане, вы точно знали, что автор побывал во многих подобных заведениях и может сравнивать. Отзывы об автомобилях или технических новинках также писали эксперты, сопоставлявшие технические характеристики и обращавшие внимание на детали, которых мы с вами и не заметили бы, но которые тем не менее очень важны (к примеру, эффективность антиблокировочной тормозной системы на мокрой дороге).
Краудсорсинг обеспечил разнообразие отзывов и предоставил возможность всем желающим делиться впечатлениями, но к доступной теперь информации нужно относиться осторожно. Можно ли вообще доверять мнению толпы? И да, и нет. То, что большинству кажется позитивным и правильным, совершенно не обязательно всегда и во всем подойдет лично вам. Наверняка вы без труда вспомните книгу или музыкальное произведение, которые пришлись вам по вкусу, хотя большинство людей их не оценили. Но с точки зрения количественной оценки мнение многих довольно объективно отражает реальность. Приведу простой пример: перед нами большая банка с конфетами, и мы просим людей оценить, сколько их там. Конечно, в основном ответы будут ошибочными, но среднее арифметическое по всей группе окажется очень близким к реальной цифре[221].
Компании, создающие собственный контент, – Amazon, Netflix, Pandora – научились использовать мнение больших групп пользователей в рамках математических алгоритмов, лежащих в основе так называемой стратегии коллаборативной фильтрации: они отслеживают корреляцию или совпадения в поведении отдельных групп и используют эти данные для формирования рекомендаций. Возможно, вы замечали на каких-нибудь сайтах фразы типа «пользователям, купившим это, также понравилось вот это»: так и выглядит коллаборативная фильтрация. Однако здесь возникают и проблемы: компании могут не принимать в расчет отдельные нюансы и обстоятельства принимаемых потребителями решений. Купив книгу по садоводству в подарок своей тете, вы рискуете получить массу ссылок на книги схожего содержания, подобранных якобы специально для вас, – ведь рекомендательный алгоритм не знает, что вы ненавидите садоводство, а книжку приобрели в подарок. А если случалось хотя бы однажды скачать фильм для детей, то очень может быть, что вас стали донимать рекомендациями фильмов для семейного просмотра, хотя вам гораздо интереснее остросюжетные боевики.
Автомобильные системы навигации тоже работают на принципах краудсорсинга. Когда приложения Waze или Google Maps подсказывают оптимальный маршрут, они исходят из состояния трафика на текущий момент – но откуда у них данные о загруженности дорог? Да ведь они получили возможность отслеживать перемещение мобильных телефонов тысяч пользователей и могут оценивать, как быстро все телефоны, которые находятся в этот момент в машинах, движутся по дороге. Если вы застряли в пробке, то GPS-координаты вашего телефона могут по несколько минут не обновляться; если дорога свободна и машины движутся быстро, то мобильник в вашем кармане тоже постоянно движется, и это ясно по изменению его координат. Используя эти данные, система делает предположения о дорожных пробках и строит оптимальный маршрут. Как и в любых проектах на основе краудсорсинга, качество системы серьезно зависит от количества пользователей или участников. В известном смысле эти проекты схожи с работой телефона, факса или электронной почты: если техническая новинка есть лишь у пары людей, в ней нет особого толку – но по мере роста числа пользователей полезность системы резко возрастает.
Художник и изобретатель Сальваторе Яконези использовал краудсорсинг, чтобы провести сравнительный анализ подходов к лечению рака мозга, который у него обнаружили несколько лет назад. Он разместил всю медицинскую информацию о собственном состоянии в интернете и получил более 500 000 откликов; сформировались целые группы врачей, которые стали обсуждать возможные подходы к лечению. «Люди из самых разных стран стали предлагать решения, основанные на накопленных человечеством знаниях и традициях», – писал Яконези. Прочитав комментарии и обдумав предложенные варианты, он согласился на традиционную операцию, но в сочетании с альтернативными подходами. Сейчас Сальваторе здоров[222].
Сфера, в которой краудсорсинг применяется, возможно, чаще всего, остается практически незаметной для большинства: это reCAPTCHA, то есть нечетко написанные слова, которые используются, чтобы не позволить так называемым ботам, то есть компьютерам, получить доступ к защищенным страницам. Человеку прочесть и напечатать предложенное слово довольно легко, а компьютер этого чаще всего не может. (Слово CAPTCHA – сокращение от Completely Automated Public Turing test to tell Computers and Humans Apart, или «Полностью автоматизированный публичный тест Тьюринга, позволяющий отличить людей от компьютеров». Сокращение reCAPTCHA указывает на возможность многократного использования возможностей человеческого мозга.[223]) Откуда берутся эти нечеткие изображения слов[224]? Часто это страницы старых книг или рукописей, которые были оцифрованы, но Google их все же сложно расшифровать. На каждое слово человеку требуется секунд десять; за день удастся разобрать более 200 миллионов слов, а это 150 000 рабочих часов в день. Грех не использовать это время на что-то полезное.
Технологии автоматического сканирования письменных материалов и превращения их в тексты, доступные для поисковых систем, пока неидеальны. Во многих случаях человек может разобрать рукописное слово, а компьютер нет. Вот для примера отрывок из книги, которую Google пытается оцифровать[225]:
После того как текст был отсканирован, две разные системы распознавания (так называемые OCR, системы оптического чтения символов) пытались превратить неразборчивые знаки во что-то читаемое. Те слова, в отношении которых программы дают разный результат, считаются не подлежащими расшифровке, и их используют в программе reCAPTCHA, фактически передавая на проверку посетителям сайтов. А откуда система понимает, что вы узнали слово верно? Система сопоставляет непонятные слова с расшифрованными, исходя из предположения, что если вы можете прочесть известное системе слово, то вы человек, а не бот, и тогда вы, скорее всего, верно прочтете и нерасшифрованное пока слово. Когда несколько независимых пользователей предлагают одно и то же прочтение нерасшифрованного слова, эта версия признается верной и добавляется в сканированный текст.
Созданная компанией Amazon платформа для поиска и предложения краудсорсинговых услуг Mechanical Turk используется для решения задач особого рода: компьютеры справляются с ними не особенно хорошо, а людям без дополнительной мотивации они кажутся скучными. Эта платформа использовалась в ходе проведенного недавно когнитивными психологами эксперимента, результаты которого опубликованы в журнале Science. Добровольцы (каждому заплатили по три доллара) должны были прочесть историю, а потом пройти тест, по результатам которого оценивался их уровень эмпатии. Эмпатия предполагает способность смотреть на ситуацию с разных точек зрения, а для этого нужно использовать задумчиво-мечтательное состояние мозга (сеть пассивного режима работы мозга); при этом задействуется префронтальная кора, передняя поясная, а также зона их соединения с височно-теменным узлом[226]. Подозреваю, что, скажем, республиканцы и демократы, вспоминая друг о друге, эти зоны не используют. Исследования показали, что люди, которым пришлось читать отрывок из художественной прозы (а не текст более легкого жанра или научно-популярный), гораздо успешнее смогли на следующем этапе считывать чужие эмоции. Была сформулирована теория, что художественная проза вовлекает читателя в декодирование мыслей и чувств героев – в отличие от популярных и научных текстов, которые такой задачи не ставят. Для эксперимента потребовались сотни добровольцев, и если бы пришлось работать с ними очно в лабораториях, было бы потрачено гораздо больше времени.
Разумеется, человеку свойственно хитрить и искать более легкие решения, и любой, кто собирается использовать краудсорсинг, должен это учитывать. Читая в интернете отзывы о ресторане, никогда не знаешь, написаны они тем, кто там на самом деле побывал, или родственниками владельца. В случае с Википедией проверка достоверности реализуется автоматически, просто в силу того, что над каждой статьей работают довольно много человек. В основе этого подхода лежит предположение, что обманщиков, мошенников и вообще людей, склонных к антисоциальному поведению, в любой образованной случайным образом группе меньшинство, поэтому добро всегда побеждает зло. К сожалению, в реальности это не всегда так, но в основном принцип справедлив, поэтому результатам, полученным с помощью краудсорсинга, в целом можно доверять. А еще этот метод во многих случаях оказывается удивительно эффективной альтернативой привлечению проверенных проплаченных экспертов.
Находятся люди, верящие, что «толпа всегда права», но ошибочность этого утверждения уже неоднократно доказана. Отдельные личности могут проявлять упрямство и узость взглядов и опираться при этом на неверную информацию, но если собрать группу экспертов, которые смогут оценить и скорректировать результаты работы добровольцев, можно серьезно повысить точность и качество результатов в таких проектах, как Википедия. Адам Гопник, журналист New Yorker, объясняет:
«Прекрасно, когда достичь согласия удается относительно легко, – но в том, что сохраняются группы с диаметрально противоположными взглядами по таким вопросам, как, скажем, природа происхождения капитализма, тоже нет ничего страшного: вы имеете возможность услышать обе точки зрения. Проблема начинается, когда одна сторона права, а другая нет, но не осознаёт этого. На страницах Википедии, посвященных Туринской плащанице или обсуждению авторства Шекспира, публикуется немало сомнительных данных, в силу чего там продолжаются споры. В киберпространстве полно как сторонников теории креационизма[227], так и эволюционистов. Так что проблема не в отсутствии разумных доводов, а в непреодолимом упорстве идиотов»[228].
В социальных сетях действительно полно и скучных старых заблуждений, и фантастических новых возможностей.
Можно ли реорганизовать нынешнее общество
Некоторые из наиболее существенных перемен, происходящих в современном обществе, связаны с культурой, социальными отношениями и подходами к взаимодействию между людьми. Давайте представим, что сейчас 1200 год. Скорее всего, у ваших родителей пятеро или шестеро детей, и еще четверо или пятеро умерли в течение первого года жизни. В вашем доме всего одна комната, в центре которой – очаг, благодаря которому семья не мерзнет. Вы живете с родителями, братьями и сестрами, а также тетями, дядями и их детьми, и вся ваша жизнь тесно связана с жизнью этих родственников[230]. Вы знакомы примерно с парой сотен человек[231], причем поддерживаете с ними отношения всю жизнь. А вот незнакомцев привыкли считать подозрительными, тем более что видеть их приходится довольно редко. Вообще, в те времена вы за всю жизнь столкнулись бы с меньшим числом разных людей, чем если бы в наши дни прошли разок по Манхэттену в час пик.
К 1850 году число живущих по соседству членов одной семьи сократилось в среднем с двадцати до десяти[232]; в 1960 году это количество упало до пяти человек. В наши дни 50 % американцев вообще живут в одиночестве. Все меньше людей решаются заводить детей, и среднее их число в семье снижается[233]. На протяжении десятков тысяч лет центром жизни любого человека оставалась семья – но теперь в большинстве индустриально развитых стран это совсем не так. Вместо семейных отношений мы вовлекаемся в многочисленные и нередко пересекающиеся социальные группы: коллеги, соседи, единомышленники. Мы начинаем дружить с родителями друзей детей или с людьми, чьи собаки играют с нашей. Формируем и сохраняем социальные отношения с друзьями по университету или школе, но совершенно не обязательно с родственниками. В современном обществе люди все чаще знакомятся и устанавливают связи по собственному выбору, а не по принципу родства.
Отношение к защите частной жизни и приватности, свойственное нам сегодня, лет двести назад было совершенно иным. Еще в XIX веке было допустимо делить с посторонними людьми комнату и даже кровать в придорожных гостиницах[234]. В сохранившихся с тех пор дневниках встречаются записи с рассказами, как автору пришлось потесниться, когда к нему в гостинице подселили припозднившегося путника. Билл Брайсон пишет в своей книге «Дома» (At Home), полной деталей о частной жизни: «Слуги вполне могли ночевать в ногах хозяина, причем независимо от того, что он делал при этом в своей кровати»[235].
Социальные отношения могут базироваться на стремлении к взаимности, готовности к альтруизму, а также на коммерческих соображениях, физической привлекательности или желании размножения. Мы многое уже знаем об этих аспектах поведения благодаря изучению ближайших биологических родственников – человекообразных обезьян. Начиная строить и развивать отношения, мы можем сталкиваться и с очевидными минусами: соперничеством, завистью, подозрительностью, болезненными переживаниями, стремлением занять более высокую ступень в общественной иерархии за счет других. Приматы живут в относительно немногочисленных социальных группах, не более пятидесяти особей – гораздо меньше, чем в окружающих сообществах. Если численность возрастает, начинается соперничество, и группы распадаются. Люди же уже несколько тысяч лет живут в небольших и крупных городах, среди сотен соседей.
Владелец ранчо где-нибудь в Вайоминге или писатель, предпочитающий уединенную жизнь в Вермонте, могут не видеть людей по несколько недель, а вот сотрудник гипермаркета Walmart, встречающий посетителей, каждый день приветствует около 1700 человек[236]. Окружающие формируют нашу социальную среду, и мы легко подразделяем это сообщество на категории: родные, друзья, коллеги, а также люди, оказывающие услуги (кассиры в банке, продавцы в магазине продуктов, приемщики в химчистке, автомеханики, садовники), профессиональные консультанты (врачи, юристы, бухгалтеры). Эти категории можно делить на еще более мелкие группы: родные – это и близкие, и более дальние родственники; среди них можно выделить тех, с кем приятно общаться, и тех, с кем встречаться совершенно не хочется. Важен и контекст: с кем-то из коллег вы с удовольствием коммуницируете на работе, но можете быть совсем не рады столкнуться в выходной на пляже.
Социальные отношения порой усложняются в силу профессии, места жительства и личностных особенностей. У того владельца ранчо из Вайоминга социальный круг состоит из относительно небольшого числа людей и более-менее стабилен – а артисты, руководители компаний из списка Forbes 500 и другие публичные фигуры могут каждую неделю знакомиться с сотнями человек, с которыми приходится общаться по личным или профессиональным делам.
Как же не забыть и не перепутать этих многочисленных знакомых, с которыми мы хотим или должны поддерживать отношения? Роберт Шапиро, юрист, работающий со знаменитостями, рассказывает о собственной системе, весьма практичной: «Когда я с кем-то знакомлюсь, записываю – либо на визитке, либо просто на листке, – где и как встретился с ним, чем он занимается, свел ли нас кто-то, и если да, то кто. Так проще вспомнить, что меня связывает с очередным знакомым. Если мы вместе обедали или ужинали, записываю, кто еще был с нами. Потом мой секретарь все это перепечатывает и вносит в базу контактов. Конечно, по мере общения информация накапливается, и со временем я добавляю туда и имена супругов и детей, и перечень их увлечений, а также отмечаю, что еще мы делали вместе, где и когда; иногда помечаю дату рождения»[237].
Дэвид Голд, региональный руководитель подразделения медицинских товаров компании Pfizer, использует схожий подход: «Предположим, в 2008 году я познакомился с неким доктором Вером. В специальном приложении для смартфона я записываю, о чем мы говорили, а потом отправляю эту информацию себе по электронной почте. Если мы снова встретимся лет через пять, я смогу сказать: «Помните, мы обсуждали такие-то препараты или то-то и то-то». Таким образом, мы получаем тему и контекст для беседы и можем продолжить дискуссию. Этот подход помогает всем участникам подойти к общению более системно»[238].
Крейг Коллман – председатель совета директоров и СЕО нью-йоркской звукозаписывающей компании Atlantic Records. Его карьерный успех зависит от способности поддерживать отношения со множеством разнообразных специалистов: агентов, менеджеров, продюсеров, сотрудников и коллег, руководителей радиостанций и розничных компаний, – а также с работающими с ним музыкантами – от Ареты Франклин до Флоу Райды, от Led Zeppelin до Джейсона Мраза, от Бруно Марса до Мисси Эллиот. В электронном перечне контактов Коллмана 14 000 человек; он сохраняет данные о том, где в последний раз говорил или виделся с тем или иным или кто из этой базы данных знаком друг с другом. Благодаря тому, что запись ведется в электронном виде, можно искать информацию по нескольким критериям. Через год после встречи с новым человеком Коллман, возможно, вспомнит лишь пару фактов, скажем, что обедал с ним тогда в Санта-Монике или что их познакомил Куинси Джонс, – но этого достаточно, чтобы найти знакомого в перечне. Отфильтровав базу по дате последней встречи, Коллман легко получит список всех, с кем давно не общался[239].
Как мы видели в главе 3, категоризация особенно удобна, когда сохраняется возможность варьировать состав отдельных групп. Понятие «друзья» может меняться в зависимости от того, как далеко мы от дома, насколько насыщена наша социальная жизнь, а также от многих других обстоятельств. Если вы, гуляя где-нибудь в Праге, наткнетесь на старого школьного приятеля, возможно, вы будете рады с ним поужинать. А вернувшись домой, где и так полно тех, с кем вы с удовольствием проводите время, может, про этого одноклассника и не вспомните.
Мы выстраиваем дружеские отношения в зависимости от текущей мотивации и потребностей. Важны исторические причины (мы бережем отношения с одноклассниками, так как хотим сохранить связь с давними периодами жизни), взаимная привлекательность, общие цели, физическое притяжение, дополняющие друг друга личностные качества, соображения честолюбия… Идеально, если в числе друзей окажутся те, с кем мы можем вести себя естественно, не боимся ослабить защиту. (Говорят, что близкий друг – это тот, в чьем присутствии мы позволяем себе погрузиться в задумчиво-сонную мечтательность и быстро переключаться между состояниями, не боясь выглядеть нелепо.)
Разумеется, дружба требует хотя бы частичного совпадения интересов: проще дружить с теми, кому нравится примерно то же, что и нам, но и здесь есть нюансы. Если вы обожаете рукоделие и в вашем городке нашелся лишь еще один человек с таким же хобби, вполне вероятно, что вы станете приятелями на почве общих интересов. Но, оказавшись на слете любителей рукоделия, вы можете познакомиться с кем-то, чьи вкусы и пристрастия совпадают с вашими в гораздо большей степени, в силу чего у вас сложатся более тесные отношения. Вот почему мы бываем рады встретить в далекой Праге кого-то из родных мест. (Наконец-то! Хоть кто-то, говорящий с нами на родном языке, будет рад обсудить последнюю игру домашнего футбольного чемпионата!) А дома, где есть привычный круг общения и люди, с кем у нас больше общих интересов, мы можем и не испытывать особенного интереса к этому человеку.
В силу того, что наши предки проводили жизнь в рамках практически неизменной социальной группы, то есть общались с одними и теми же людьми, они легко запоминали все важное, что касалось их друзей и родных. Но нам довольно сложно помнить все, что касается и давних, и новых знакомых. Когнитивные биологи считают, что всем полезно учиться перекладывать задачу по запоминанию хотя бы части информации на внешние носители, разгружая таким образом мозг. Вот почему Роберт Шапиро и Крейг Коллман создают файлы с информацией о своих знакомых: где познакомились, о чем говорили, кто свел. К этому можно добавить примечания, которые помогут лучше организовать базу: коллеги, одноклассники, друзья с детства, лучшие друзья, приятели, друзья друзей; к некоторым записям можно применять несколько таких примечаний. Благодаря тому, что база контактов составлена в электронном виде, можно не просматривать все записи в поисках нужной, а искать по ключевому слову.
Я понимаю, что этот подход может казаться слишком трудоемким: нужно все записывать, да еще и правильно организовывать – не лучше ли просто общаться? Но ведь можно хранить информацию о днях рождения или любимом вине кого-то из них и иметь достаточно времени на свободное общение без необходимости все планировать. База данных поможет систематизировать данные, чтобы спонтанное общение получалось более эмоциональным и ценным для всех.
Вполне возможно, ваш перечень контактов существенно короче, чем у Крейга Коллмана, но вы все же чувствуете, что по горло завалены рабочими и семейными делами, и времени на общение не хватает. Линда, помощник-референт руководителя крупной компании, о которой шла речь в предыдущей главе, нашла неплохой способ сохранять отношения и с близкими друзьями, и с разнообразными знакомыми: использовать напоминания (например, в электронном календаре или в бумажном), подсказывающие, что вы давно не беседовали с кем-то из списка контактов, и тут же отправлять сообщение, звонить или писать короткий текст в Facebook. Довольно скоро почувствуете, что вошли в ритм, и привыкнете регулярно узнавать, как дела у знакомых; возможно, и они станут звонить или писать в ответ.
Чтобы разгрузить память, можно применять не только календари, записки, телефон, карточки или приспособления для хранения вроде крючка для ключей – иногда полезно воспользоваться помощью других людей. Университетский профессор знает массу информации, которая может вам понадобиться[240]. Супруга точно помнит название понравившегося вам ресторана где-нибудь в Портленде. Задействуя для запоминания или вспоминания кого-то еще, мы включаем так называемую трансактивную память[241]: вы знаете, у кого из коллег или знакомых может быть нужная информация, и при необходимости пользуетесь их помощью. Например, если потеряете номер телефона Джеффри, то сможете узнать его у Пэм, его жены, или у детей, Райдера или Аарона. А если не помните, когда в этом году отмечается канадский День благодарения (и интернета под рукой нет), можете спросить у своего приятеля-канадца Ленни.
Супруги и партнеры, давно живущие вместе, прекрасно умеют делить обязанности по запоминанию той или иной информации, причем часто делают это не сговариваясь. В большинстве пар каждый партнер – эксперт в том, в чем другой практически не разбирается, и оба знают, что это за области. Узнавая нечто новое, тот, кто «отвечает» за соответствующую сферу, принимает к сведению некие данные, не беспокоя другого. Если новость не вписывается в область знаний ни одного из партнеров, они чаще всего быстро договариваются, кто займется новой темой. Благодаря использованию такой вот трансактивной, то есть групповой, памяти партнеры точно знают, что хотя бы один из них усвоил всю существенную информацию[242]. Получается, что заметная доля необходимых сведений сохраняется в рамках относительно небольшой группы самых близких людей. Именно по этой причине после смерти одного из партнеров другой порой оказывается в полной растерянности относительно некоторых повседневных вопросов[243].
Чтобы успешно организовать взаимодействие с окружающими, стоит как следует разобраться, чего именно мы ждем от этого общения. С древних времен человек стремился ощутить причастность к какой-то группе[244]. При этом не всем одинаково важно, каков ее состав, – бывает ценно просто найти тех, кто готов принять нас в свой круг, чтобы не остаться в изоляции. Все мы разные, но в большинстве случаев[245] продолжительное одиночество провоцирует нейрохимические изменения[246], которые могут вызывать галлюцинации, депрессию, мысли о самоубийстве, агрессивное поведение и душевные расстройства. Социальная изоляция может также приводить к остановке сердца и смерти, причем даже в большей мере, чем курение[247].
И хотя многие считают, что предпочитают одиночество, мы не всегда хорошо понимаем, чего на самом деле хотим[248]. В ходе эксперимента пассажиров общественного транспорта попросили описать идеальную поездку. В частности, был задан вопрос, что бы они предпочли: поболтать с сидящим рядом человеком или ехать в одиночестве. Подавляющее большинство захотели, чтобы их никто не беспокоил: мысль о необходимости поддерживать разговор со случайным попутчиком оказалась им совсем не по душе (признаюсь, и я ответил бы так же). Потом участники эксперимента отправились в поездку, и некоторым на самом деле позволили сидеть в тишине «и наслаждаться одиночеством», а других попросили поговорить с соседом. Так вот, те, кто имел возможность общаться, получили гораздо больше удовольствия от поездки. И дело не в личностных особенностях: результаты никак не зависели от того, открыт был участник или застенчив[249].
В стародавние времена людям было важно держаться вместе, ведь это обеспечивало защиту от хищников и врагов, давало возможность делиться пищей, а также общими усилиями растить детей и ухаживать за больными. Наличие круга знакомых не только позволяет удовлетворить биологические потребности, но и активизирует зоны мозга префронтальной коры, которые помогают нам определять себя в отношениях с другими и оценивать собственное положение в группе. Общение активирует эмоциональные центры лимбической системы, включая и миндалевидное тело (амигдалу), которое участвует в управлении эмоциями. Думается, предкам было комфортно в окружении соплеменников[250].
И вот появился интернет, а с ним – сайты для общения. С 2006 по 2008 год портал MySpace оставался самой популярной социальной сетью в мире, а также наиболее посещаемым сайтом в США, обогнав даже Google[251]. Сегодня же эта страничка больше похожа на город-призрак с заросшими травой пустынными улицами. В лидеры стремительно вырвался Facebook: туда ежемесячно заходят более 1,2 млрд регулярных пользователей[252], а это больше 1/7 жителей Земли. Как же так получилось? Компания сыграла на нашем стремлении к новизне и желании поддерживать отношения с людьми. (Причем и тем, кто предпочитает избегать людей, Facebook по душе, ведь можно контактировать и не встречаться!)
Прошли времена, когда приходилось тратить уйму времени, чтобы найти давнего знакомого, а телефонные номера и адреса записывать в блокноты или на листочки: теперь можно запросто найти любого в интернете просто по имени, тут же выяснить, чем человек занимается, и рассказать о себе. Как мы уже говорили, за тысячелетия эволюции люди привыкли жить в небольших сообществах и общаться с одними и теми же родными и знакомыми всю свою жизнь. А теперь все изменилось, ведь мы стали гораздо мобильнее: поступая в университет или находя новую работу, легко меняем место жительства; создавая семью, нередко переезжаем. Человеческий мозг с древних времен привык интересоваться тем, как сложилась жизнь знакомых, поддерживать с ними связь, и теперь социальные сети позволяют делать это без лишних усилий и временных затрат. С другой стороны, как многие справедливо замечают, мы теряем контакт с некоторыми из прежних знакомых не просто так, а вследствие своего рода естественного отбора: не поддерживаем отношений с теми, кто начал плохо на нас влиять или перестал интересовать. Но теперь они могут запросто найти нас с помощью социальных сетей.
И все же для миллионов людей преимущества социальных сетей намного превосходят возможные минусы. Раньше источником сплетен и новостей были либо глашатаи, либо цирюльники, а теперь для этого есть лента социальной сети, причем мы ее настраиваем узнавать в первую очередь о том, что считаем важным. Социальная сеть не заменяет личное общение[253], но позволяет его дополнять, сохраняя в поле зрения тех, кто далеко или просто очень занят.
А может быть, все не совсем так: социальные сети дают широту охвата, но редко обеспечивают глубину отношений. Нам по-прежнему нужен искренний личный контакт, и хотя может казаться, что онлайн-отношения решают эту проблему, общение в интернете все же лишь дополнение, но не замена живому контакту. Похоже, возможность оставаться на связи посредством социальных сетей[254] ограничивает физическую способность общаться и отвлекает от этого.
Помимо стремления оставаться частью социальной группы, многие ищут друзей и единомышленников, с которыми можно проводить время[255], заниматься интересными делами или работать. Нам важно окружать себя людьми, которые способны понять наши проблемы и даже предложить помощь[256]. То есть дружеские отношения – это источник помощи, поддержки, признания, уверенности и верности[257].
Партнеры или супруги ищут в отношениях особую духовную близость, которую можно определить как готовность позволить другому видеть нас в интимные моменты и узнавать о сокровенных мыслях, радостях, печалях и страхах[258]. У людей в действительно близких отношениях возникают понятные лишь им шутки, жесты или фразы[259]. Такие отношения дают возможность быть собой, не пытаясь примерить чужой образ, а также предполагают, что мы и партнеру оставляем ту же свободу. Мы открыто говорим обо всем, что считаем важным, и спокойно формулируем мнение относительно спорных или деликатных вопросов, не боясь быть осмеянными[260]. Заметим, что так принято смотреть на близкие отношения в западной культуре: в других традициях сложились иные подходы[261].
Неудивительно, что у мужчин и женщин может формироваться разное понимание близости: дамы уделяют больше внимания верности и устойчивости отношений[262], а противоположному полу нередко важнее физическая связь[263]. Разумеется, любовь, страсть и близость не всегда сосуществуют, это, в принципе, самостоятельные и сложные концепции[264]. Мы рассчитываем, что дружба и близкие отношения подразумевают взаимное доверие, но на деле это не всегда так. Как и наши «родственники» – шимпанзе[265], мы вполне способны на измену и обман, если это соответствует личным интересам (что становится причиной переживаний и разбитых сердец, а также основой банальных киносценариев).
Для современников близкие отношения – понятие гораздо менее однозначное и более сложное, чем для наших предков[266]. Почти никогда раньше, ни в какую историческую эпоху и ни в какой культуре, близость не имела такой важности[267], какую придаем ей мы. Тысячи лет – на протяжении первых 99 % человеческой истории[268] – люди занимались преимущественно размножением и выживанием. Брак и в целом парные связи (этот термин используют биологи) имели целью преимущественно продолжение рода и развитие коммуникаций. Очень часто браки заключались для поддержания или укрепления отношений между племенами, а также для снятия напряженности в борьбе за ресурсы.
Современное понимание близости в отношениях радикально изменилось, в силу чего меняются и наши ожидания от партнера. Теперь мы рассчитываем, что он окажет нам эмоциональную и финансовую поддержку, будет стремиться сохранить отношения, а также станет компаньоном, другом, доверенным лицом, сиделкой, подопытным кроликом и секретарем, казначеем, защитником, директором, группой поддержки, массажистом, даже заменит родителей – и при этом останется сексуально притягательным и способным соответствовать нашим меняющимся предпочтениям и вкусам. Мы убеждены, что партнер должен помочь нам полностью реализовать потенциал. Часто именно так и получается.
Стремление найти партнера, способного в нужный момент сыграть все эти разнообразные роли, основано на биологической потребности в близких отношениях. Когда их нет, мы изо всех сил стремимся их сформировать. А когда они наконец складываются, начинаем ощущать связанные с ними психологические и физиологические преимущества. Люди, сумевшие выстроить прочные близкие отношения, лучше себя чувствуют[269], быстрее восстанавливаются после болезней[270] и даже дольше живут[271]. Крепкие и позитивные связи – это один из наиболее существенных факторов, определяющих уровень счастья и эмоционального благополучия[272]. Как же подойти к построению и сохранению подобных отношений? Немалую роль в этом играют личностные особенности.
Мы отличаемся друг от друга тысячей разнообразных признаков, но один из наиболее существенных – это способность ладить, или покладистость. В научной литературе это качество определяется как умение сотрудничать[273], проявлять дружелюбие, учитывать интересы других, оказывать помощь: все это проявляется еще в раннем детстве и сохраняется всю жизнь[274]. Покладистые люди способны контролировать эмоции, скажем, гнев или разочарование. Такой контроль реализуется при участии лобной доли мозга, которая помогает сдерживать импульсивные проявления и негативные эмоции; эта же доля отвечает и за активную сфокусированную деятельность. В случае повреждения лобной доли – из-за травмы, инсульта, болезни Альцгеймера или развития опухоли – человек, помимо прочего, плохо ладит с окружающими, к тому же теряет способность контролировать эмоции. Отчасти контроль над собственными порывами можно натренировать: если дети демонстрируют способность контролировать гнев и другие негативные проявления[275] и при этом получают положительное подкрепление, то по мере взросления становятся довольно покладистыми. Как мы понимаем, это свойство натуры дает колоссальные преимущества[276] при поддержании отношений в социуме.
В пубертатный период сложнее управлять собой; возникает стремление копировать поведение друзей и приятелей[277]. При этом настоящий признак зрелости – способность думать и действовать независимо и делать собственные выводы[278]. Исследователи приходят к выводу, что подросток, у которого в это время есть близкий друг, становится гармоничным и социально адаптированным взрослым. У молодых людей, не имеющих близких друзей, а также у тех, кого дразнят и обижают, формируется сложный характер. Способность договариваться и учитывать мнение других – ценный навык; не менее важно и наличие покладистого друга[279], который способен защитить хотя бы от части проблем. Все дети, особенно девочки, выигрывают[280], если в этом возрасте у них есть покладистый друг.
Близкие отношения, в том числе и в браке, строятся на том, что в рамках поведенческой экономики принято называть критериями для выбора[281], применимыми к широкому спектру параметров. К примеру, в среднем чаще всего женятся люди, близкие по возрасту, со схожим уровнем образования и привлекательности. Как же мы находим друг друга в человеческом океане?
С древних времен в обществе существовали свахи, помогавшие подобрать романтического партнера; они упоминаются даже в Библии. С начала XVIII века мужчины (преимущественно) стали публиковать в газетах объявления о поиске супруги[282]. В разные периоды истории люди, которым в силу обстоятельств оказывалось сложно найти партнера, – с такой проблемой столкнулись, к примеру, первые поселенцы американского Запада или участники Гражданской войны – искали такую рекламу или сами публиковали частные объявления, указывая в них перечень требований или качеств[283]. В 1990-х, когда интернет стал доступным широкой публике, начали появляться онлайн-службы знакомств, в известной мере заменившие и газетные объявления, и услуги свах: если верить рекламе, на этих сайтах использовались алгоритмы, позволявшие обеспечить максимальную совместимость партнеров.
Наиболее явно изменения в области знакомств за последние десять лет проявились в том, что около трети заключенных в США браков[284] начались с отношений в интернете – а прежде доля таких пар составляла лишь несколько процентов от общего числа[285]. Половина этих союзов зародилась на сайтах знакомств, а остальные – в социальных сетях, чатах, мессенджерах и пр.[286]. При этом еще в 1995 году браки людей, нашедших друг друга в сети, были такой редкостью[287], что газеты рассказывали о них как о странном и даже жутковатом призраке возможного будущего.
Подобные изменения поведения произошли не просто потому, что появилась Всемирная паутина или люди стали иначе относиться к знакомствам, – дело в том, что выросло поколение интернет-пользователей. Раньше онлайн-знакомства воспринимались как не вполне нормальное продолжение сомнительной традиции публиковать личные объявления, которые давали совсем уж безнадежные и отчаявшиеся. Но первоначальный скептицизм быстро прошел: для нынешних молодых виртуальные контакты стали понятной, достойной и привычной формой общения. Как это было в свое время с телефоном и факсом, система стала эффективной, как только появилось достаточно большое число пользователей. Рост популярности интернет-знакомств начался около 1999–2000 года[288]. Подозреваю, что пользователи среднего и более старшего возраста[289] вряд ли оценят этот формат, так как либо уже создали семью, либо предпочитают независимость, а молодежь ведет себя очень активно, так как привыкла использовать сеть с раннего детства и по самым разным вопросам: обучение, покупки, общение, игры, поиск работы и чтение новостей, просмотр видео и слушание музыки.
Как мы уже отмечали, некоторым благодаря интернету стало проще общаться и поддерживать отношения. Другим, и особенно интровертам, хорошо освоившим сеть[290], удалось легче отгородиться от людей, вследствие чего они погрузились во все нарастающее одиночество, а то и вовсе в депрессию. Исследования доказывают серьезное падение уровня эмпатии среди нынешних студентов[291], которые, судя по всему, гораздо реже осознают[292], что важно уметь поставить себя на место другого или хотя бы попытаться понять чьи-то чувства. И дело не в том, что они теперь не читают художественной литературы, а в том, что больше времени проводят в одиночестве, хотя и думают, что прекрасно умеют общаться.
Онлайн-знакомства организованы иначе, чем традиционные, и основные отличия проявляются в четырех аспектах: доступность, стиль общения, поиск пары и асинхронность[293]. Сайты знакомств позволяют завязывать отношения с гораздо большим числом потенциальных партнеров, чем это возможно при личном общении. Традиционно люди находили друзей и партнеров среди тех, кого знали лично, с кем сталкивались по работе, ходили в одну школу или церковь или с кем рядом жили. А теперь многие сайты знакомств имеют многомиллионную аудиторию, что радикально увеличивает число контактов[294]. Получается, мы можем начать общение практически с любым из двух миллиардов пользователей. Разумеется, возможность доступа к миллионам профилей еще не означает возможности личного или онлайн-знакомства: мы видим других, но они вполне могут не заинтересоваться нами и не захотеть коммуницировать[295].
Общение в интернете позволяет ближе узнать человека, прочитать что-то о его жизни и обменяться информацией, прежде чем договариваться о встрече, что теоретически помогает избежать неприятного впечатления при личном контакте. Как правило, подбор пар выполняется на базе математических алгоритмов, позволяющих определить потенциально привлекательных кандидатов и отсеять неподходящих.
Сохраняющийся при виртуальном общении принцип асинхронности дает возможность предстать перед собеседником в наилучшем свете, что не всегда получается при личном, то есть синхронном, общении. Почти каждому удавалось придумать страшно остроумный или убедительный ответ на чью-то реплику – но спустя несколько часов после окончания живого разговора. При онлайн-общении такой проблемы не возникает: времени на ответ сколько угодно.
Нужно признать, что не всегда в рамках интернет-коммуникаций все четыре ключевые особенности играют нам на руку. Во-первых, далеко не все из тех, чей профиль в социальной сети нам нравится, оказываются такими же привлекательными при встрече[296]. Кроме того, как замечает Эли Финкель, психолог из Северо-Западного университета, легкий доступ к профилям тысяч потенциальных партнеров «заставляет постоянно искать и оценивать все новых собеседников, в силу чего пользователи привыкают рассматривать друг друга как объекты и гораздо менее охотно вступают в долгосрочные отношения»[297].
Люди позволяют себе чаще принимать необдуманные или неверные решения, так как перегружены информацией и вынуждены все время что-то решать[298]. Исследователи, занимающиеся вопросами поведенческой экономики и, в частности, решениями, связанными с покупкой автомобилей, техники, недвижимости, а также поиском партнера, давно объяснили, что при необходимости сделать серьезный выбор человек не в состоянии удерживать в голове больше трех вариантов. Это напрямую связано с естественными ограничениями возможностей рабочей памяти, о которых речь шла в главе 2, а также с ресурсами системы внимания. Когда мы рассматриваем и сравниваем нескольких вероятных партнеров или знакомых, мозгу приходится переключаться между деятельным состоянием, чтобы не упустить из виду существенные детали, и задумчивой мечтательностью, в которой мы пытаемся представить последствия выбора каждого варианта: как сложится совместная жизнь, хорошо ли мы будем смотреться вместе, удастся ли найти общий язык с друзьями нового партнера и даже как будут выглядеть дети. Вы уже знаете, что постоянное переключение между двумя противоположными состояниями, то есть деятельной расчетливостью и задумчивостью, истощает силы[299], а потому нам все сложнее фокусироваться на актуальной информации и игнорировать все несущественное. Видимо, следует признать онлайн-знакомства не самым удачным форматом социализации, ведь принятие решений усложняется, а не упрощается.
Ради стабильных моногамных отношений, независимо от того, начались ли они с онлайн-знакомства или нет, важно сохранять верность и «отказываться от запретного плода». А это в известном смысле зависит от наличия привлекательных альтернатив[300]. С появлением площадок для интернет-контактов доступных альтернатив стало в тысячи раз больше, в силу чего соблазн нередко бывает слишком сильным, причем как для мужчин, так и для женщин. И очень часто пользователи (все же чаще мужчины) «забывают» закрыть профиль на сайте после того, как начинают строить с кем-то серьезные отношения.
Треть из вступающих в брак людей знакомятся в интернете, поэтому начинают появляться аналитические данные касательно поведения тех, кто ищет партнера. Исследователи замечают то, о чем мы и сами догадываемся: пользователи подобных сайтов легко идут на обман. 81 % указывает неверную информацию относительно своего роста, веса или возраста[301]: мужчины чаще скрывают фактический рост, а женщины – вес, и все дают неверный возраст. В результате исследования профилей на сайтах знакомств было выявлено, что указанный и фактический возраст отличаются в среднем на десять лет[302], вес занижен на 15 кг, а рост увеличен на 5 см. И ведь всем понятно, что обман немедленно вскроется при встрече, а потому такое поведение кажется особенно странным. Любопытно также, что при виртуальном контакте пользователи гораздо реже сообщают о своих политических пристрастиях, чем о физических параметрах: выходит, мы скорее готовы признать, что у нас лишний вес, чем сознаться, что поддерживаем республиканцев[303].
В подавляющем большинстве случаев люди прекрасно осознают, что обманывают визави. Почему же они это делают? Дело в том, что при знакомстве в интернете у любого есть огромный выбор, и, заполняя очередной профиль, каждый разрывается между стремлением предстать в наиболее выгодном свете и нежеланием обманывать[304]. Часто информация на сайте знакомств оказывается лишь немного устаревшей (скажем, еще недавно у пользователя на самом деле была работа) или отчасти выдающей желаемое за действительное (заполняя анкету, человек всего-то скинул 5 кг и 10 лет).
Ваш покорный слуга однажды познакомился с приятной женщиной на сайте Lavalife и отправился на свидание с ней. Я вошел в кофейню, держа в руке ее фото из профиля с сайта и рассчитывая быстро узнать. Не найдя никого похожего и решив, что меня просто разыграли, я был готов уйти, но тут ко мне подошла какая-то женщина и сообщила, что она-то и пришла на свидание со мной. «Простите, что я прошел мимо вас, – сказал я, – но я… пытался найти человека, похожего на вашу фотографию». – «А, да я ее в интернете нашла», – ответила моя собеседница. «Это фото вашей знакомой?» – «Нет, просто какая-то женщина». – «Хм… а для чего вы это сделали?» – «Я боялась, что никто не захочет со мной встречаться, если увидит, как я в реальности выгляжу. А так я хоть кофе получу бесплатно». (Ну уж нет, мне вообще пора бежать.)
Не знаю уж, можно ли утверждать, что отношения в современном обществе и правда разладились, но в том, что касается онлайн-знакомств, прослеживается как минимум одна довольно любопытная тенденция: если партнеры познакомились в интернете, риск, что отношения быстро прекратятся, оказывается ниже на целых 22 %[305]. Пока это мало влияет на общую ситуацию: факт знакомства в интернете снижает вероятность развода с 7,7 до 6 %. То есть если бы все супружеские пары, которые встретились в реальном мире, знакомились в интернете, это позволило бы предотвратить лишь один развод на каждые 100 браков. При этом пары, познакомившиеся виртуально, в среднем имеют более высокий уровень образования, а значит, и шансы сохранить работу – в сравнении с теми, кто познакомились в реальности. Уровень образования и наличие работы оказываются важными факторами, положительно влияющими на продолжительность брака. Так что наблюдаемый эффект может быть в большей степени связан не с онлайн-знакомствами, а с тем, что в интернете коммуницируют люди более образованные и с хорошей работой.
Как вы наверняка догадываетесь, пары, познакомившиеся с помощью электронной почты, часто оказываются несколько старше, чем те, кто встретился в социальных сетях или где-то еще в виртуальном пространстве. (Молодежь менее активно задействует электронную почту.) Как в свое время DARPA, Википедия или Kickstarter, сайты онлайн-знакомств все чаще используют инструменты краудсорсинга. Приведу лишь три примера сайтов и приложений, в работе которых применяется система рейтингования партнеров, схожая с моделью Zagat: ChainDate, ReportYourEx и приложение Lulu.
Вот мы вступаем в некие отношения, романтические или платонические. Но насколько хорошо мы знаем своего партнера[306] и до какой степени способны считывать настроение и мысли? Как ни странно, довольно плохо. Мы можем строить предположения относительно того, что думают о нас коллеги или друзья и нравимся ли мы им, но по уровню точности это сравнимо с простым угадыванием. Любители блиц-свиданий крайне плохо оценивают, кто из партнеров хотел бы продолжить общение, а кто нет (вот вам и интуиция). С одной стороны, партнеры, убежденные, что отлично друг друга знают, в состоянии угадать мысли друг друга в четырех случаях из десяти. А с другой – сами-то они думают, что угадали как минимум восемь раз из десяти[307]. В одном эксперименте волонтерам предложили посмотреть видеоролики, в которых люди либо лгали, либо говорили правду о наличии у них ВИЧ-инфекции. Участники эксперимента считали, что в 70 % случаев смогли выявить лжецов[308], но на самом деле результат был гораздо ниже. Одним словом, мы очень плохо распознаём чужую ложь[309], даже если это вопрос жизни и смерти.
Все это может иметь, да и имело поистине печальные последствия в сфере внешней политики. Британцы искренне верили Адольфу Гитлеру, когда тот в 1938 году уверял, что готов сохранить мирные отношения с Чехословакией, и помешали чехам мобилизовать армию. Но Гитлер лгал: к тому моменту немецкая армия уже была готова к вторжению и нуждалась лишь в небольшой отсрочке. И наоборот: в свое время представители США не поверили Саддаму Хусейну, который заявлял об отсутствии у него оружия массового уничтожения, хотя на самом деле он говорил правду[310].
Понятно, что в вопросах, связанных с военными планами и общей стратегией, ложь нередко используется как тактический прием. Но для чего люди обманывают друг друга? Одна из причин – боязнь негативной реакции, когда мы сделали нечто, чего не должны были. Человеку свойственно лгать, хотя тут и нечем гордиться. Даже шестилетний малыш готов заявить: «А это не я!» – если его застукали за чем-то запрещенным. Сотрудники печально известной нефтяной платформы Deepwater Horizon, расположенной в Мексиканском заливе южнее Луизианы, знали о нарушениях требований безопасности, но боялись сообщить о них, так как опасались потерять работу[311].
Но человеку свойственно и прощать ложь, когда ей находится объяснение. В одном из исследований участники стояли в очереди; нескольких попросили нарушить порядок и встать впереди всех. Оставшиеся позволяли им это, даже если бесцеремонное поведение объяснялось совершенно абсурдными причинами. Чтобы попасть быстрее других к копировальному аппарату, можно привести не особо убедительный аргумент вроде: «Простите, можно я без очереди? Страшно тороплюсь», – или произнести нечто совсем уж абсурдное: «Извините, дайте я пройду первым? Мне нужно сделать копии!» – и в обоих случаях люди с равной вероятностью сочтут причину уважительной, пропустят вперед и даже не обидятся.
Когда врачи в больнице Мичиганского университета стали сообщать пациентам о допущенных просчетах, число судебных разбирательств по претензиям в связи с врачебными ошибками снизилось вдвое[312]. До этого урегулировать претензии до суда было довольно сложно[313], так как пациентам приходилось додумывать, чем руководствовался доктор, принимая неверное решение, и чтобы разобраться, приходилось назначать разбирательство. А тут стало возможно услышать от самого врача, в чем причина ошибки. Когда мы узнаём, как доктор рассуждал и какую проблему пытался решить, мы более готовы понять и простить ошибку[314]. Николас Эпли, профессор школы бизнеса Чикагского университета (и автор книги «Язык интуиции»[315]), пишет: «Если открытость и правда способствуют укреплению социальных связей, придающих жизни смысл, и помогают другим прощать наши недостатки, почему не использовать их почаще?»
Разумеется, люди обманывают друг друга по массе разных причин, и вовсе не только из боязни наказания. К примеру, мы можем опасаться ранить чьи-то чувства, а иногда мелкая и в целом безобидная ложь позволяет не допустить вражды и серьезных конфликтов[316]. И вот тут мы почти безошибочно чувствуем, что с нами не вполне правдивы, но все же готовы с этим мириться. Примерно по этой же причине мы стараемся просить людей об услуге как можно более любезным тоном и часто не напрямую – чтобы избежать конфронтации.
Почему люди не высказываются прямо
Чаще всего мы исходим из того, что вовлеченные в общение стороны готовы сдерживать свойственную всем приматам склонность к агрессии и стараться найти общий язык. И хотя приматы в целом считаются одними из наиболее социальных животных, они редко живут группами, в которых насчитывается более восемнадцати особей мужского пола: при большей численности самцов конфликты, связанные со стремлением доминировать, становятся слишком серьезными, в силу чего группа распадается на несколько. Однако люди уже тысячи лет живут в городах с населением в несколько сотен тысяч человек. Как же нам это удается? Чтобы жить большими сообществами и избегать серьезных столкновений, люди научились использовать бесконфликтное общение, то есть без слишком резких и прямолинейных выражений: мы не говорим напрямую всего, что хотели бы сказать, но даем понять, какова наша позиция. Философ Пол Грайс называет такой формат речи импликатура[317].
Представим, что Джон и Марша работают в одном офисе; стол Марши стоит ближе к окну. Джону стало жарко. Он мог бы сказать: «Открой-ка окно», – но это прозвучит слишком прямолинейно, и Марше может быть неприятно. А она, услышав подобное требование, может подумать, что раз они коллеги и ни один не выше другого по должности, то с какой стати Джон указывает ей, что делать. Если Джон скажет: «Ух, как жарко стало», – он не вызовет несогласия или возмущения, так как лишь намекнет на свое желание в спокойной и вежливой манере. Вполне возможно, Марша догадается, что Джон не просто рассуждает о погоде, а хотел бы, чтобы она открыла окно. И у нее есть несколько вариантов реакции:
• Она улыбнется и откроет окно, демонстрируя, что готова сохранить конструктивный стиль общения и догадалась о скрытом смысле фразы Джона.
• Скажет: «Да ты что, правда? А мне что-то холодно». Она показывает, что игру приняла, но совсем не считает, будто стало жарко. Марша проявляет готовность к диалогу, но не разделяет точку зрения Джона. Если он намерен продолжать взаимодействие, то либо сменит тему, либо станет настаивать, рискуя вызвать конфронтацию и агрессию.
• Ответит: «Да, и правда жарко». В зависимости от того, как именно она это скажет, Джон может воспринять ее слова и как игривые, и как саркастичные, и даже как грубые. В первом случае она предлагает Джону выражаться более прямо, давая понять, что можно прекратить увертки: их отношения достаточно прочны, поэтому можно говорить напрямую. А если в словах Марши слышен сарказм, то она, судя по всему, показывает, будто согласна с самой мыслью о том, что в офисе жарко, но окно открывать не готова.
• Произнесет: «Ну, сними свитер». Так проявляется нежелание сотрудничать и готовность к конфронтации: Марша выходит из игры.
• Парирует: «Мне тоже было жарко, и я сняла свитер. Наверное, включили отопление». Такой ответ воспринимается менее жестким. Марша соглашается с мнением Джона, но не поддерживает его предложения. В некотором смысле она демонстрирует готовность к сотрудничеству, так как подсказывает другой вариант решения его проблемы.
• Ответит: «А мне наплевать». Она явно показывает, что не готова играть ни в какие импликатуры, и демонстрирует открытую агрессию. У Джона остается лишь два варианта: либо не обращать внимания (то есть фактически уступить), либо начать настаивать, отвечая так же агрессивно.
В случае простейшего диалога собеседник произносит фразу и подразумевает буквально то, о чем говорит[318]. Однако менее прямолинейные формулировки позволяют смягчить просьбу и найти общий язык: высказывающийся имеет в виду ровно то, что произносит, но кое-чего как будто не договаривает – и это должно быть понятно слушающему. То есть речь в этом случае становится своего рода театральным действом и одновременно приглашением к совместному разгадыванию спрятанных в реплике смыслов. Философ Джон Сёрль объясняет, что механизм действия таких непрямолинейных формулировок основан на формировании у говорящего и слушающего схожего представления о ситуации, что возможно, если они опираются на схожее понимание социальных традиций и языковых норм. Демонстрируя наличие общего знания, они заключают союз и подтверждают, что и правда рассматривают ситуацию схожим образом.
Сёрль приводит свой пример диалога между собеседниками А и Б.
А: «Пойдем вечером в кино».
Б: «Мне нужно готовиться к экзамену».
Собеседник А не использует импликатуру: его фразу нужно понимать буквально, как предложение; это понятно по использованной повелительной форме глагола. Собеседник Б не отвечает на предложение прямо: его фраза одновременно и информирует («нужно готовиться к экзамену»), и несет неявный смысл («поэтому я не могу пойти в кино»). Большинство из нас согласится, что Б в мягкой форме уходит от потенциально конфликтной ситуации и избегает конфронтации. Если бы Б ответил совсем просто:
Б1: «Нет», –
его визави почувствовал бы, что ему отказали без объяснения причин. Мы искренне боимся таких ситуаций: если нам однозначно отказывают[319] на предложение или просьбу, активируется зона мозга, отвечающая за переживание физической боли[320]. Как ни странно, выходит, что банальный «Тайленол» за счет смягчения боли может снять остроту неприятных ощущений, связанных с общением.
Отвечая, собеседник Б может демонстрировать готовность к сотрудничеству: объясняет причину отказа и дает понять, что и хотел бы пойти, да не может. Это похоже на ситуацию, когда человек пытается без очереди пролезть к ксероксу, объясняя это совершенно абсурдной причиной, и мы все же охотнее пропускаем его, чем когда объяснения нет вовсе. Но импликатура импликатуре рознь. Если бы Б ответил:
Б2: «Мне сегодня нужно голову помыть», – или
Б3: «Я тут пасьянс раскладываю, и мне обязательно нужно его закончить», –
то получилось бы, будто Б предполагает, что А воспримет это как отказ, и не считает нужным демонстрировать особую любезность. Такого рода ответы в этой ситуации воспринимались бы как обидные, хотя импликатура здесь имеет место. И все же последние два варианта – несколько менее жесткие формы отказа, чем первое «нет», потому что хотя бы не содержат открытого отрицания.
В ходе анализа косвенной речи Сёрль рассматривал и реплики, дословный смысл которых понять невозможно, но при этом совершенно ясно, что хочет выразить говорящий[321]. Представьте, что вы – американский солдат в период Второй мировой войны. Вы попали в плен к итальянцам; при этом на вас нет военной формы. Чтобы вас отпустили, вы решаете убедить их, что вы немецкий офицер. Вы можете сообщить на понятном им итальянском: «Я немецкий офицер», – но они могут и не поверить. Предположим теперь, что вы практически не говорите на итальянском и даже такой фразы сформулировать не сможете.
Идеальным ответом в этом случае будет ответ на немецком: «Я – немецкий офицер и прошу меня отпустить». Теперь давайте предположим, что вы и немецкий знаете недостаточно, и сформулировать такую фразу не сумеете. Все, на что вы способны, – это строчка из немецкого стихотворения, которую вы когда-то выучили в школе: «Kennst du das Land, wo die Zitronen blühn?» (в переводе Ф. И. Тютчева «Ты знаешь край, где мирт и лавр растет?» – Прим. пер.). Если ваши надзиратели тоже не понимают немецкого, то по этой фразе они смогут догадаться, что вы немец. Получается, что буквальный смысл вашей речи становится совершенно несущественным: значение имеет лишь то, о чем собеседник в состоянии догадаться. Итальянцы слышат речь, которая звучит для них как немецкая, и вы надеетесь на их вполне логичный вывод, что вы и правда немец, в силу чего вас нужно отпустить.
Еще один важный аспект коммуникации: понимание ситуации может меняться в процессе[322]. К примеру, вы сообщаете приятелю Берту, что Эрни сказал то-то и то-то; Берт в ответ говорит нечто иное, и вы теперь знаете, что Эрни – лжец и верить ему нельзя[323]. Нам сообщили, что Плутон больше не считается планетой[324], – со ссылкой на мнение авторитетной комиссии, чье право принимать подобные решения признается широкой общественностью. Получается, что, согласно сложившемуся в обществе мнению, некоторые экспертные сообщества могут формулировать точки зрения, меняющие картину мира. Доктор, подтверждающий факт смерти пациента, полностью меняет его юридический статус, а значит, и всю жизнь, независимо от того, был ли летальный исход на самом деле. Судья может принять решение о вашей виновности или невиновности, и в этом случае фактическое состояние дел оказывается несущественным: ваше будущее определяется заявлением судьи. Ситуаций, когда пара фраз радикально меняет трактовку момента, не так много, но все они имеют серьезные последствия. Мы наделяем официальных лиц подобными полномочиями, чтобы было проще делать выводы о происходящем.
Грайс и Сёрль исходят из того, что в большинстве случаев – за исключением подобных формальных ситуаций – собеседники готовы к открытому взаимодействию[325], и важно принимать в расчет как буквальный смысл слов, так и все, что подразумевается. Грайс составил систематизированный свод правил, в соответствии с которыми люди ведут диалог с использованием фраз, имеющих буквальный и косвенный смысл. Вот его принципы:
• Количество. Постарайтесь, чтобы ваши реплики в разговоре были достаточно информативными. Не перегружайте собеседника информацией.
• Качество. Не говорите того, в истинности чего не уверены. Не утверждайте того, что не можете убедительно доказать.
• Стиль. Избегайте непонятных выражений (не используйте терминов, которых ваши слушатели могут не знать). Не допускайте двусмысленности. Старайтесь выражаться короче (без ненужной многословности). Стройте речь логично.
• Актуальность. Стремитесь, чтобы ваши высказывания были актуальными.
Ниже я привожу три примера нарушения принципа № 1, «Количество»: реплики второго собеседника недостаточно информативны.
А: «Что ты собираешься делать днем?»
Б: «Прогуляюсь».
А: «Как день прошел?»
Б: «Нормально».
А: «Что нового узнал в школе?»
Б: «Да ничего».
Даже не зная о принципах Грайса, мы понимаем, что реплики Б демонстрируют нежелание разговаривать. Первый собеседник каждый раз дает понять, что хотел бы получить детальный ответ, а второй всякий раз отказывается поддерживать диалог.
Представим теперь, что профессор пишет рекомендацию студенту, собирающемуся поступать в аспирантуру: «Уважаемые господа, господин Х хорошо владеет английским и регулярно посещал мои занятия. С уважением, профессор Каплан».
Нарушив первый из четырех принципов, то есть не предоставив информацию в достаточном объеме, профессор Каплан дает понять, что господин Х не был таким уж хорошим студентом, хотя и не говорит этого напрямую.
А вот пример другой крайности: отвечающий слишком многословен.
А: «Пап, где молоток?»
Б: «На полу, в десяти сантиметрах от двери, у входа в гараж, лежит в луже, где ты и бросил его три часа назад, хотя я просил тебя убрать его в ящик с инструментами».
В этом случае второй собеседник за счет своего многословия предоставляет больше информации, чем содержится в самой фразе, и явно дает понять, что недоволен.
Человек А стоит у заглохшей машины, и мимо проходит Б.
А: «У меня бензин закончился».
Б: «Тут недалеко автомастерская, метров 400 дальше по улице».
Если Б знает, что никакой мастерской там нет или что у них нет бензина, он нарушает принцип № 2, «Качество». Предположим, что Б задумал стащить с этой машины колеса. Собеседник А думает, что Б говорит правду, и отправляется искать мастерскую – а Б получает возможность спокойно поднять машину домкратом и снять пару колес.
А: «Где Билл?»
Б: «У дома Сью стоит желтый Volkswagen».
Б не соблюдает принципа «Актуальность», считая, видимо, что А сделает нужные выводы. Теперь у А есть два варианта:
1. Признать, что Б пренебрегает принципом «Актуальность» и предлагает А порассуждать самостоятельно. И вот А говорит себе: Билл ездит на желтом Volkswagen. Вероятно, Билл сейчас у Сью (просто Б не хочет говорить этого напрямую; возможно, это деликатный вопрос или Билл просил молчать).
2. Не участвовать в игре, навязываемой Б, и еще раз спросить: «Да, но Билл-то где?»
Конечно, Б может ответить на вопрос о том, где сейчас Билл, по-разному:
Б1: «Он у Сью». (Импликатура не используется.)
Б2: «Я видел желтый Volkswagen около дома Сью, а Билл ездит на таком же». (Частичная импликатура, А получает неполный ответ на свой вопрос.)
Б3: «Бесцеремонные у тебя вопросы!» (Прямой ответ, намек на конфронтацию.)
Б4: «Я не могу тебе сказать». (Менее прямолинейный ответ, но намек на конфронтацию сохраняется.)
Б5: «Даже не представляю!» (Нарушение принципа «Качество».)
Б6: [Отворачивается и уходит]. (Отказывается поддерживать диалог.)
Подобные косвенные ответы – типичные примеры использования языка в повседневном общении, и в приведенных диалогах нет ничего особенного. Труд Грайса и Сёрля ценен тем, что они смогли систематизировать привычные нам подходы к ведению диалога, благодаря чему мы можем проанализировать речь и разобраться, как она строится. Как правило, сами мы, ведя разговор, над его структурой не задумываемся и лишь подсознательно следуем правилам. Людям, страдающим расстройствами аутистического спектра, часто сложно использовать или распознавать косвенную речь именно потому, что в силу биологических особенностей развития мозга они далеко не всегда понимают иронию, притворство, сарказм и в целом любые выражения, не предполагающие исключительно буквального понимания[326]. Существуют ли нейрохимические процессы, обеспечивающие способность общаться и поддерживать социальные связи?
Задняя часть гипофиза выделяет особое вещество под названием окситоцин, которое в популярной прессе часто называют гормоном любви: раньше считалось, что именно он заставляет людей влюбляться. Окситоцин выделяется во время оргазма[327]; благодаря ему между людьми формируется все более тесная привязанность. Исследователи в области эволюционной психологии раньше полагали, что в этом и заключается природный механизм, помогающий парам сохранять длительные отношения и воспитывать общих детей, – а дети, безусловно, выигрывают от наличия любящих мамы и папы. Так в ходе эволюции сложился механизм, укрепляющий за счет гормона взаимную привязанность родителей и повышающий вероятность, что потомство будет воспитываться в полной семье.
Помимо сложностей с пониманием речи, в которой используются фигуральные выражения, люди с расстройствами аутистического спектра часто не ощущают особой привязанности к другим, и им сложно проявлять сочувствие. У страдающих аутизмом естественный уровень окситоцина остается ниже нормального, но прием препаратов, повышающих его, помогает осваивать навыки общения и различать эмоции (а также снижает склонность к повторяющемуся поведению).
Окситоцин участвует и в процессах, связанных с формированием доверия. В одном из классических экспериментов участникам предлагалось видео с выступлениями политиков. Половину роликов они смотрели, приняв препарат, который стимулирует выработку этого гормона, а другую половину – выпив плацебо (они, разумеется, не знали, что именно и в какой момент получили). Когда их попросили оценить, кому из политиков они доверяют в наибольшей степени или за кого, скорее всего, стали бы голосовать, испытуемые выбирали тех кандидатов, речи которых слушали при высоком уровне окситоцина[328].
Ученые давно и убедительно доказали, что люди, получавшие во время болезни поддержку знакомых и родных (речь о простой заботе), восстанавливаются в более полной мере и быстрее[329]. Дело в том, что, если мы во время болезни контактируем с кем-то, у нас вырабатывается окситоцин, способствующий улучшению самочувствия за счет снижения уровня стресса и кортизола – гормона, который может подавлять иммунную систему.
Как ни парадоксально, уровень окситоцина повышается и в периоды временного перерыва в общении (выходит, в разлуке чувства и правда крепнут). Изменение уровня этого гормона может восприниматься как сигнал опасности и заставлять вновь искать общения. Так что такое окситоцин и каково его действие? Он заставляет нас любить или наслаждаться отсутствием близких отношений? Разрешить этот парадокс помогает недавно сформулированная теория: окситоцин регулирует значимость связанной с общением информации[330], и под его влиянием личность может испытывать от общения как позитивные, так и негативные эмоции, в зависимости от ситуации и самого человека. Основная роль этого гормона заключается в регулировании социального поведения. Результаты некоторых исследований указывают, что лечение препаратами с его добавками может способствовать укреплению доверия и снижению напряженности, особенно у людей с выраженной социофобией и пограничными расстройствами личности. Безмедикаментозная терапия, скажем, с использованием музыки, дает схожий эффект именно за счет регулирования уровня окситоцина[331]: доказано, что мелодии способствуют его росту, особенно если люди слушают или исполняют их сообща.
В мозге есть белок под названием аргинин-вазопрессин, который, как и окситоцин, влияет на способность к общению и формированию дружеских и романтических связей. Если вы и правда думаете, что полностью контролируете собственное поведение, то вы серьезно недооцениваете роль нейромедиаторов, влияющих на ваши мысли, чувства и действия. Представим, что перед нами две особи степных полевок: одна моногамная, другая нет. Если второй ввести вазопрессин, она станет моногамной; если заблокировать вазопрессин у первой особи, она начнет вести себя как Джин Симмонс в фильмах Джона Холмса.
Инъекции вазопрессина позволяют контролировать врожденную агрессию, что защищает партнера от эмоциональных (и физических) вспышек[332].
Исследования показывают, что легкие наркотики, вроде марихуаны и ЛСД, могут вызывать особое чувство общности между теми, кто их принимает, и их приятелями, а во многих случаях и ощущение более тесной связи с миром. Активные элементы в составе марихуаны воздействуют на каннабиноидные рецепторы мозга: подопытные крысы под воздействием наркотика взаимодействуют гораздо активнее (пока могут двигаться[333]). ЛСД стимулирует дофаминовые и некоторые серотониновые рецепторы, притупляя восприимчивость к информации, поступающей от зрительной коры мозга (что может отчасти объяснять появление зрительных галлюцинаций). Однако пока неясно, почему ЛСД вызывает ощущение единения со всем миром.
Чтобы ощутить связь с другими, нам важно чувствовать, что мы их знаем и в некоторой степени можем предвидеть их поведение. Вспомните кого-нибудь хорошо знакомого: близкого друга, родственника, супруга – и оцените по предложенным ниже критериям.
Человек, о котором я подумал, чаще всего:
А теперь оцените по этим же критериям себя.
Большинство при оценке друзей или родственников выбирают варианты из первых двух колонок, а при оценке себя чаще пишут вариант «зависит от ситуации»[334]. Почему? Да потому что, оценивая других, мы оперируем только доступной информацией о них, то есть об их наблюдаемом поведении. А в отношении себя мы знаем не только о совершенных действиях, но и о том, какие варианты рассматривали и как поступали, когда никто не видел. Собственная жизнь видится нам более наполненной разнообразными оттенками отношений и ощущений, чем у других.
В главе 1 мы сравнивали когнитивные иллюзии со зрительными. Подобные упражнения – это своего рода окно, через которое можно подсмотреть, как работают наши мозг и разум, и узнать кое-что о внутренних структурах, поддерживающих работу сознания и восприятия. Как и зрительные иллюзии, когнитивные формируются автоматически, то есть, даже когда мы знаем об их существовании, бывает сложно, а то и невозможно отключить внутренний механизм, который поддерживает их существование. Из-за них мы неверно воспринимаем реальность и принимаем неоптимальные решения в отношении вариантов развития событий, возможных действий, методов лечения, а также неправильно трактуем поведение других людей, особенно входящих в наш круг общения. Ошибочное понимание чьей-то мотивации ведет к межличностным конфликтам, а в некоторых ситуациях даже к войнам. К счастью, многие когнитивные иллюзии преодолимы с помощью осознанных усилий.
Социальные психологи убедительно доказывают связь между нашей способностью интерпретировать действия других и упомянутыми выше экспериментами. Существует два подхода к объяснению мотивов человеческих поступков: диспозиционный и ситуационный. Диспозиционные объяснения основаны на постулате, что каждому присущи определенные качества (врожденные склонности), которые остаются более-менее неизменными на протяжении всей жизни. Как мы только что увидели, люди в целом склонны описывать других в терминах полярных характеристик: интроверт или экстраверт, покладистый или сварливый, душа компании или домосед.
Ситуационные объяснения признают, что обстоятельства могут влиять на нашу реакцию даже в большей степени, чем врожденные склонности. Сторонники диспозиционных объяснений говорят: «Я таким родился (или меня так воспитали)». Сторонники ситуационных объяснений говорят (цитирую комика Флипа Уилсона): «Дьявол толкнул меня на это».
В рамках известного эксперимента студентов принстонской духовной семинарии попросили явиться в деканат и высказаться на тему «религиозного образования и призвания»[335]. Когда часть опросников была заполнена, ведущий сообщил, что стандартные анкеты не позволяют выявить всех нюансов рассматриваемого материала, а потому для финального этапа эксперимента нужно прочесть небольшой текст и записать короткое, на три-пять минут, выступление. Студентов разделили на две группы и предложили одной прочесть отрывок с рассуждениями о том, может ли в наши дни духовенство эффективно заниматься служением и помогать ближним, а другой – притчу о добром самаритянине из Нового Завета (о человеке, который остановился, чтобы помочь лежащему на дороге раненому, мимо которого равнодушно прошли и священник, и левит).
Скажем прямо: авторы психологических экспериментов изо всех сил стараются отвлечь внимание участников от реальных целей происходящего, чтобы те не стали намеренно корректировать поведение. В описываемом случае автор эксперимента сказал участникам, что, так как в их распоряжении маловато места, записывать выступление придется в соседнем здании (это и было сделано, чтобы скрыть цель опыта). Он даже нарисовал карту, чтобы было проще найти нужный дом и аудиторию.
Тринадцати участникам, часть из которых читали современный текст, а часть – притчу, было сказано, что нужно торопиться, потому что их уже давно ждут в соседнем доме. Другим тринадцати сообщили: «Все будет готово для записи через несколько минут, но вы уже можете туда отправляться». Так в эксперимент был добавлен ситуационный фактор: некоторым пришлось спешить, а другим нет. Как мы понимаем, люди в разной степени склонны помогать другим, и это, судя по всему, проявляется в поведении более-менее одинаково на протяжении всей жизни. Однако можно предположить, что у членов рассматриваемой группы, то есть студентов семинарии, стремление помогать должно проявляться ярче, чем у людей в среднем, ведь они решили стать церковнослужителями, что предполагает желание действовать на благо человечества. Можно считать, что все участники эксперимента примерно в равной степени проявляют готовность помогать и проявлять сострадание. При этом индивидуальные различия распределены в двух группах относительно равномерно, так как деление на группы было случайным. Иными словами, эксперимент был организован так, чтобы сбалансировать диспозиционные и ситуационные факторы.
В конце дорожки между двумя зданиями находился ассистент авторов эксперимента: он сидел, сгорбившись, почти у двери и, как казалось, нуждался в срочной медицинской помощи. Когда мимо него проходили студенты-теологи, ассистент кашлял и постанывал.
Если вы придерживаетесь той точки зрения, что врожденные склонности человека однозначно определяют его поведение, то наверняка предположите, что в описанной ситуации все или большинство семинаристов остановятся и помогут пострадавшему. Тем более – как удачно построен эксперимент! – половина участников только что прочла притчу о добром самаритянине, который в схожей ситуации помог незнакомцу.
Что же увидели авторы исследования? Студенты, которые спешили, в шесть раз чаще коллег из второй группы прошли мимо человека, который определенно плохо себя чувствовал, и не предложили никакой помощи. Наличие свободного времени было ситуационным фактором, определившим поведение семинаристов, а вот отрывок, который они незадолго до этого прочли, никак не повлиял на них.
Известны десятки случаев, в которых люди неверно оценивают ситуацию, то есть преувеличивают значение врожденных склонностей и недооценивают влияние момента, пытаясь объяснить чужое поведение. Эта когнитивная иллюзия настолько распространена, что ей даже дали название: фундаментальная ошибка атрибуции. Она проявляется еще и в том, что мы не осознаём, как именно роли, которые людям приходится играть в складывающихся ситуациях, ограничивают их поведение. Чтобы это продемонстрировать, Ли Росс с коллегами организовали в Стэнфорде эксперимент-викторину[336]. Росс сам выбрал несколько своих студентов и половину из них назначил на роль задающих вопросы, а половину – на роль отвечающих. Студенты, оказавшиеся в первой группе, должны были придумать вопросы на эрудицию, достаточно сложные, но чтобы на них все же можно было ответить. Причем на любую интересующую тему, к примеру кино, книги, спорт, музыка, литература, учеба или последние новости. Росс особенно подчеркнул, что любой из членов этой команды обладает знаниями, которых нет больше ни у кого из сокурсников. Возможно, кто-то собирает монеты и предложит участникам ответить, в каком году чеканили американские одноцентовики из стали, а не из меди. Тот, кто прошел курс по творчеству Вирджинии Вулф на факультете английского языка, может спросить, в каком году был опубликован рассказ «Своя комната». Конечно, вопросы вроде «Как звали мою учительницу, когда я была во втором классе?» не годились.
Члены первой группы встали перед классом и начали задавать участникам вопросы, остальные наблюдали. Размышлять предлагалось над тем же, что обычно в телевикторинах, к примеру: «Что означают инициалы в имени У. Х. Одена?», «Какова форма правления на Шри-Ланке?», «Каков размер самого длинного ледника в мире?», «Кто из спортсменов первым пробежал дистанцию четыре мили меньше чем за минуту?» или «Какая команда выиграла бейсбольную Мировую серию в 1969 году?»[337].
Участники отвечали не очень удачно. По окончании игры Росс задал два вопроса наблюдателям в аудитории: «По шкале от 1 до 10 оцените, насколько те, кто спрашивал, умнее, чем студенты Стэнфорда в среднем?» и «По шкале от 1 до 10 оцените, насколько те, кто отвечал, умнее, чем студенты Стэнфорда в среднем?» Отметим еще раз: профессор распределил роли между студентами заранее и случайным образом, и все испытуемые об этом знали.
Мы так устроены, что легко замечаем индивидуальные различия. Думаю, в ходе тысячелетней эволюции эта способность не раз оказывалась очень кстати, ведь нашим предкам часто приходилось принимать решения – с кем заводить потомство и кому доверять. Такие свойства характера, как заботливость, нежность, эмоциональная стабильность, а также надежность, верность и ум, наверняка были важными критериями. Если бы мы оказались в той аудитории и понаблюдали за экспериментом Росса, скорее всего, мы были бы очень удивлены уровнем знаний спрашивающих. Где же они все это выучили? Да еще по таким разным темам! Ответов не знали не только участники исследования: наблюдатели тоже не смогли бы осилить вопросы!
Опыт был организован так, чтобы в наиболее выгодном свете предстали именно знатоки, задававшие вопросы, а не отвечающие и не наблюдатели. В ходе анализа отзывов Росс увидел следующую закономерность: как правило, спрашивавших оценивали как заметно более умных, чем среднестатистический студент Стэнфорда, а вот отвечавших – как гораздо менее знающих. Выходит, наблюдатели приняли результаты их действий за перманентные личностные характеристики. Находясь в плену когнитивной иллюзии, они не смогли осознать, что роль задающего вопросы, случайно доставшаяся половине участников, автоматически делала человека более знающим в глазах однокашников; аналогично те, кто по жребию получили роли «учеников», были обречены производить впечатление малообразованных. А ведь понятно, что никто из готовивших задания не спросил бы о том, чего сам не знает, тем более что их и просили подобрать темы посложнее и не слишком очевидные, на которые мало кто мог бы с ходу ответить[338].
В этом эксперименте игра была устроена так, чтобы вызывать у всех участников и наблюдателей нужную реакцию. Мы с вами то и дело совершаем ту же самую фундаментальную ошибку атрибуции, и осознание этого поможет избежать подобного[339]. Представим, что вы, идя по коридорам своего офиса, встречаете нового коллегу. Здороваетесь, а он не отвечает. Вы можете объяснить его поведение личностными особенностями и сделать вывод, что он либо застенчив, либо грубиян. А можете связать это с ситуацией: видимо, он просто ушел в себя, или опаздывает на встречу, или на вас за что-то зол. К сожалению, мы зачастую склонны игнорировать эти факторы.
Из результатов описанного эксперимента можно сделать и еще один вывод: участники взялись оценивать людей, за чьим поведением наблюдали, исходя из результатов лишь одной игры – своего рода классическая форма когнитивного искажения[340]. Зная, что Джулия успешно прошла сложный учебный курс, а Мартина с ним не справилась, вы можете сделать вывод, что Джулия вообще умнее, работала упорнее или просто лучше умеет учиться[341]. Большинство подумали бы так же. То есть отдельный результат воспринимается как достоверное подтверждение академических способностей в целом. А если выяснится, что у девушек были разные преподаватели? Может, обе на экзамене дали одно и то же количество верных ответов, но у первой студентки был более снисходительный педагог, который всем поставил удовлетворительные оценки, а у второй он оказался строже, и у него почти никто не сдал. Даже зная об этих обстоятельствах, многие продолжили бы считать, что Джулия все-таки поумнее, – так сильно влияние этого искажения в сторону результата[342]. Но почему же мы не пытаемся избавиться от этого заблуждения, если под его влиянием делаем неверные выводы?
Тут вот в чем дело: результат имеет определенное прогностическое значение в большинстве случаев, и мы можем хотя бы приблизительно его оценить[343] и сделать достаточно точные предположения, причем – это особенно важно – с минимальными усилиями. В эпоху информационной перегрузки искажения и примерные, хотя и ошибочные оценки позволяют сэкономить время. Важно осознавать их влияние, так как нередко именно поэтому мы делаем неверные выводы.
Общество на грани
А вот еще одна когнитивная иллюзия, связанная с оценочными суждениями: даже если мы точно знаем, что оперировали ошибочной информацией, ее сложно игнорировать. Представим, что вы выбираете между двумя предложениями о работе: компании А и Б предложили схожие должности с одинаковой зарплатой. Вы начинаете собирать информацию о них, и приятель сообщает, что в организации А работают люди, с которыми сложно найти общий язык. Кроме того, в новостях мелькала информация о судебных исках по обвинениям в сексуальных домогательствах от руководства этой компании. Вполне естественно, что вы перебираете в памяти всех, с кем встречались в офисе А, и пытаетесь представить, с кем будет особенно сложно работать и кого могли обвинять в харассменте. Спустя несколько дней вы снова разговариваете с этим приятелем, тот извиняется и говорит, что перепутал компанию А с какой-то другой: названия похожи. Получается, сделанные вами на основании ошибочных сведений умозаключения нельзя считать верными. Однако в ходе десятков экспериментов убедительно доказано, что та прежняя информация, хотя и очевидно ложная, продолжает влиять на ваши оценки и решения: человек просто не может игнорировать то, что знает. Этим нередко пользуются адвокаты, пытаясь сбить с толку присяжных и судей с помощью заведомо выдуманных утверждений. Даже если после возражений со стороны представителей противной стороны оглашается, что «суд не станет принимать в расчет последние реплики», у участников процесса все же формируется искаженное представление о ситуации[344].
Отличный пример проявления этого искажения мы находим в описании эксперимента, проведенного психологом Стюартом Вэлинсом. Заметим, что дело было в 1960-х, и на сегодняшний взгляд опыт кажется крайне некорректным. Но его результаты по-прежнему актуальны и с тех пор подтвердились десятками схожих[345].
Студентов мужского пола пригласили в лабораторию для участия в исследовании, в рамках которого (как им сказали) ученые хотели выяснить, какие девушки кажутся наиболее привлекательными[346]. Их усадили в кресла, на руки прицепили датчики, а на грудь повесили по микрофону. Ведущий эксперимента объяснил, что это нужно для оценки уровня физического возбуждения в ответ на демонстрацию плакатов из журнала Plаyboy. Всем показывали одни и те же фотографии, но в разном порядке. Сидя в кресле, каждый участник мог через колонки слышать биение собственного сердца: стук учащался и замедлялся в ответ на демонстрируемые изображения молодых женщин разной степени привлекательности.
На самом деле ни датчики, ни микрофон не были подсоединены к динамикам, а звуки, имитирующие биение сердца, были заранее записаны, причем изменение скорости воспроизводимого сердечного ритма было задано исследователями[347]. По окончании эксперимента авторы сообщили участникам, что те слышали вовсе не звуки собственного сердца, и даже продемонстрировали звуковоспроизводящую систему и запись, показав, что провода никуда не ведут.
Попробуем взглянуть на ситуацию с точки зрения участников. В какой-то момент каждому казалось, что он слышит и ощущает физическую реакцию собственного тела на изображения женщин. Потом выяснилось, что это неправда, звуки были записаны заранее и воспроизводились вне связи с ощущениями испытуемых. На следующем этапе эксперимента ученые позволили каждому выбрать одно из увиденных фото и забрать в качестве компенсации за потраченное время. И что же выбрали молодые люди? С точки зрения логики они должны были игнорировать постановочные данные о реакции на плакаты. Однако подавляющее большинство выбрало те фотографии, при просмотре которых слышали звуки бьющегося сердца на максимальной скорости. То есть первоначально сформировавшиеся установки продолжали влиять на решения. Вэлинс считает, что юноши руководствовались навязанными убеждениями: инвестировали время и силы в формирование некоей точки зрения, которая на первый взгляд соответствовала реальности. Решения, принятые на основе навязанных убеждений, ошибочны, но изменить подход крайне сложно. Так проявляется одно из типичных заблуждений, лежащих в основе умозаключений[348]. Николас Эпли говорит, что в большинстве случаев мы вообще не осознаём, из чего строятся наши убеждения и какие когнитивные процессы обеспечивают их генерирование, и даже если выясняется, что некоторые или все факты, которыми мы руководствуемся, не соответствуют действительности, мы продолжаем опираться на сложившееся мнение[349].
Устойчивость привычных убеждений проявляется в повседневной жизни как сплетни. Вообще, это одно из древнейших проявлений человеческой слабости, о них говорится даже в Ветхом Завете и других старинных письменных источниках. Люди судачат по массе разнообразных причин, к примеру, чтобы почувствовать себя выше других или ощутить большую уверенность. Это помогает укреплять межличностные связи и проверять прочность отношений: если Майя готова поболтать со мной о Бритни, значит, Майю можно считать надежным союзником. Проблема в том, что сплетни часто не имеют ничего общего с реальностью, особенно когда история передается от одного человека другому по цепочке и каждый добавляет что-то свое. Однако выявить недостоверную информацию, основанную на откровенной лжи или искаженных фактах, и избавиться от нее довольно сложно: мы упорно держимся за сложившиеся убеждения. В результате страдают личные отношения и карьера.
Многие из нас любят сплетничать и склонны делать выводы о характере человека по отдельным фрагментам наблюдаемого поведения. А еще мы нередко с подозрением относимся к незнакомцам, особенно если они отличаются от нас. Говоря «отличаются», мы имеем в виду широчайший спектр признаков: религия, цвет кожи, место рождения, школа, которую человек окончил, компания, в которой он работает, политические пристрастия, предпочтения в музыке и кино, даже любимая спортивная команда. Старшеклассники часто объединяются в группки по каким-то очевидным (часто лишь для них) признакам. Нередко класс делится на тех, кто считает, что школа нужна и чем-то поможет, и на тех, кто в силу прошлого опыта, семейных обстоятельств, социально-экономического статуса привык думать, что школа – это бесполезная трата времени и в целом часть неработающей социальной системы, от которой нечего ждать добра[350]. Помимо фундаментального разделения существует масса других, по которым ученики формируют разнообразные группировки по принципу «наши – не наши».
Подобное разделение на подгруппы особенно активно в подростковом возрасте, когда мозг и тело переживают радикальные гормональные изменения. Мы начинаем осознавать, что имеем собственные предпочтения и желания. Теперь нам нравится совершенно не все, что советуют или навязывают родители: мы замечаем и развиваем свои вкусы в музыке, одежде, кино и книгах, спорте, учебе и развлечениях. Вот почему в младшей школе формируется относительно мало группировок, а в старшей их так много.
В числе многочисленных когнитивных иллюзий, благодаря которым мы принимаем неверные решения, есть феномен, известный как эффект принадлежности / отсутствия принадлежности к группе. Мы склонны – разумеется, ошибочно – рассматривать людей, входящих с нами в одну группу, как отдельных многогранных индивидуумов, а тех, кто за пределами этого «объединения», как в целом однородную массу. То есть если нас попросят оценить, в какой степени различаются интересы, личностные особенности, склонности и симпатии людей, которых мы причисляем к «нашим», по сравнению с теми, кого мы сюда не включаем, мы чаще всего сочтем «чужих» в целом схожими.
Так что если, к примеру, сторонникам демократической партии предложат порассуждать, насколько одинаково демократы смотрят на мир, они могут ответить примерно так: «Это очень многообразная группа людей, с несхожими опытом и интересами». А если попросят охарактеризовать республиканцев, они, скорее всего, скажут: «Их вообще волнует только Х. Они все на одно лицо». При наличии выбора мы также склонны предпочитать членов своей группы. В целом коллектив воспринимается и оценивается более точно собственными членами, чем внешними наблюдателями[351].
Когнитивные искажения, связанные с эффектом принадлежности к группе, имеют нейробиологическую основу. В зоне мозга, которая называется «префронтальная кора», есть группа нейронов, активизирующаяся, когда мы думаем о себе и о тех, кто похож на нас[352]. Эта нейронная сеть связана с состоянием задумчивой мечтательности, о котором речь шла в главе 3: мы слегка замираем, когда думаем о себе и отношениях с другими или пытаемся посмотреть на ситуацию с разных точек зрения[353].
Предложу одно из возможных объяснений возникновения искажения, связанного с эффектом принадлежности к группе: вероятно, дело в том, что мы знаем гораздо больше членов нашей «команды», чем других, причем существенно лучше. Кажется, в этом нет ничего удивительного: мы же ассоциируем себя с относительно близкими людьми, а не с посторонними. Так что мы регулярно замечаем особенности характера и разнообразные черты тех, кого хорошо знаем, и при этом совершенно неверно полагаем, что все остальные не так сложны и глубоки. Наша префронтальная кора быстрее активируется, когда мы общаемся со «своими», ведь их поведение со всеми нюансами проще разглядеть и осознать.
Но эта гипотеза противоречит удивительному факту: разделение на своих и чужих может основываться на любых, самых случайных факторах[354]: скажем, чья группа угадала, какой стороной упадет монетка. Люди могут объединяться в силу сходства личных обстоятельств[355]. В ходе эксперимента общая судьба всех членов команды зависела от того, какой стороной падает монетка: одни получали небольшой приз, другие нет. После того как группы были сформированы, а монетка брошена, участников попросили оценить, насколько похожи или различны между собой все испытуемые. Даже в случае, когда люди объединялись наугад, в ответах ярко проявлялось искажение, связанное с эффектом принадлежности. Члены одного «союза» – хотя и оказались вместе только что – различали друг в друге массу положительных качеств и отвечали, что предпочли бы проводить время «со своими». В другом эксперименте выяснилось, что люди, собранные по другим, но тоже случайным признакам, были готовы утверждать, что их коллеги отличаются большим разнообразием качеств, нежели остальные[356]. Судя по всему, любое распределение на разные и взаимно исключающие коллективы вынуждает участников думать, что «мы» лучше, чем «они», даже если это ничем не обосновано[357].
Размышляя над группами и категориями знакомых и полузнакомых людей, мы неизбежно подпадаем под влияние эффекта принадлежности: практически любой чаще всего совершенно неверно оценивает тех, кого не относят к числу «своих», в силу чего мы мешаем себе формировать и развивать новые отношения.
Расизм – это форма социального суждения, основанного на сочетании ошибок логических (ошибочная индуктивная аргументация), ошибок на основе эффекта принадлежности группе (и отсутствия таковой) и ошибок категоризации. Мы узнаем о чьей-то неприятной для нас черте характера или поступке – и тут же делаем вывод, что от человека его национальности или расы нечего ждать иного поведения. Рассуждаем примерно так:
1.0. Господин А сделал то-то и то-то.
1.1. Я такие поступки не одобряю.
1.2. Господин А родом из страны Жуть-Жуткая.
1.3. Значит, все из этой страны совершают поступки, которых я не одобряю.
Очевидно, что утверждения 1.0 и 1.1 вполне разумны. Утверждение 1.2 противоречит принципу актуальности, предложенному Грайсом, но в целом законов логики не нарушает: сообщение о том, что человек родом из такой-то страны, является нейтральным с точки зрения нравственности, то есть его нельзя считать ни моральным, ни аморальным. Это просто факт, и к этическим нормам он вообще не имеет отношения – однако моральную оценку можно давать тому, как мы используем эту информацию. Можно упомянуть о религиозной принадлежности человека или о том, в какой стране он родился, с целью установления более близких отношений и лучшего понимания и в итоге принятия культурных различий. А можно ту же информацию использовать для расистских обобщений. В высказывании 1.3, обобщении на основе единичного случая, мы видим логическую проблему. По ряду причин, связанных с историей и когнитивными особенностями, люди привыкли делать подобные резюмирования и в некоторых случаях определенно ими злоупотребляют. Вот я впервые пробую какой-то фрукт, после этого чувствую себя плохо и решаю (индуктивная аргументация), что все эти плоды несъедобны. Мы позволяем себе делать подобные выводы касательно целых групп[358], объектов или явлений, так как мозг – это гигантская логическая машина, использующая все доступные данные.
В конце 1970-х социальный психолог Мик Ротбарт читал лекцию о межрасовых отношениях в аудитории, где было примерно поровну белых и темнокожих студентов[359]. Белые нередко начинали вопрос так: «А разве темнокожие не считают, что…» И Мик всякий раз думал: «Хороший вопрос». Но если темнокожий студент начинал со слов: «А разве белые не считают, что…» – Мик недоумевал: «Какие еще “белые”? Белые бывают разные: консерваторы и либералы, евреи, неверующие, более или менее чувствительные к проблемам меньшинств. Категория “белые” слишком общая, поэтому ответить на такой вопрос просто невозможно».
Разумеется, примерно то же думали и темнокожие студенты, слыша обобщающие вопросы обо всех темнокожих. Под влиянием искажения, связанного с принадлежностью / отсутствием принадлежности, мы воспринимаем чужую группу как гомогенную и однородную – а собственную любой считает разнообразной и сложной[360]. Вполне возможно, вы сейчас думаете, что для решения этой проблемы нужно помочь членам разных объединений узнать друг друга поближе, и тогда стереотипы неизбежно начнут разрушаться. Это в известной степени верно, но все же искажение, связанное с принадлежностью / отсутствием принадлежности, так давно и прочно укоренилось в сознании, что избавиться от него полностью невероятно сложно. В эксперименте мужчины и женщины должны были оценивать группы противоположного пола и стабильно демонстрировали именно это когнитивное искажение. «Сложно поверить, – пишет Мик Ротбарт, – что это проявляется, даже если между группами есть постоянное взаимодействие и их члены много знают друг о друге»[361]. Как правило, после того как стереотип сформирован, мы не пытаемся его переосмыслить[362], а любые новые и не вписывающиеся в привычную концепцию факты называем «исключениями». Так человек сохраняет комфортные убеждения и верования.
Перед цивилизацией стоят серьезные проблемы, связанные с голодом, войнами, изменениями климата; для их решения требуется участие всех, кого это касается. Ни одной стране не под силу справиться с подобными задачами в одиночку, и даже группа стран вряд ли может рассчитывать на успех, если не удастся избавиться от искажения «свой/чужой»[363]. Не так давно в истории был момент, когда людям почти удалось преодолеть влияние этого искажения. В октябре 1962 года человечество оказалось как никогда близко к тому, чтобы полностью уничтожить планету: президент Кеннеди и председатель Совета министров Хрущев оказались вовлечены в ядерное противостояние, известное в США как Кубинский ракетный кризис (Советы называли его Карибский кризис 1962 года[364]).
Разрешение кризиса стало возможным благодаря тайным переговорам между Кеннеди и Хрущевым. А ведь это был разгар холодной войны! Официальные лица обеих стран были убеждены, что их визави стремятся захватить господство над миром и доверять им нельзя. Кеннеди воспринимал себя и американцев как членов одной группы, а Хрущева и представителей Советов относил к другим, то есть считал «чужими». В критической ситуации ярко проявились все известные когнитивные искажения: американцы искренне полагали себя достойными доверия и легко находили оправдание любым агрессивным (даже по мировым стандартам) проявлениям со стороны США – а вот агрессивное поведение советской стороны считалось подтверждением порочной, бессердечной, нерациональной природы и доказательством склонности Советского Союза к разрушению.
Поворотный момент наступил, когда Хрущев внезапно отказался от этой бравады и пустой риторики и предложил Кеннеди посмотреть на вещи с его, Хрущева, точки зрения, то есть проявить эмпатию. Он несколько раз призывал американского президента: «Поставьте себя на наше место»[365]. А потом указывал на сходство позиций – ведь оба были лидерами своих стран: «Вас по-настоящему заботят вопросы мира и процветания народа, и это ваша главная ответственность как президента, но и я, как председатель Совета министров, не могу не беспокоиться о людях моей страны. Сохранение мира во всем мире должно быть общей задачей, так как если в нынешних условиях война все же разразится, это будет не просто столкновение конфликтующих интересов, а мировая, жестокая и разрушительная война»[366].
Фактически Хрущев показал, что он и Кеннеди принадлежат к одной группе лидеров ведущих мировых держав[367]. Тем самым он превратил президента США из «чужого», то есть члена противоположной группировки, в «своего». И это стало поворотной точкой: открылись возможности для поиска компромиссного решения, и в результате 26 октября 1962 года кризис был разрешен.
Решения о военных операциях нередко основываются на неверных ожиданиях и приводят к неожиданным результатам. Во время Второй мировой войны нацисты бомбили Лондон, рассчитывая заставить британцев капитулировать, но результат оказался противоположным: Британия стала сражаться еще упорнее. В 1941 году японцы попытались не допустить участия в войне США и атаковали Перл-Харбор, но именно это заставило американцев быстрее вступить в войну. В 1980-х американское правительство финансировало военные действия в Никарагуа с целью стимулирования политических реформ. В конце 2013 и начале 2014 года, спустя три года после демократического переворота в Египте, правительство оказалось вовлечено в противостояние с представителями партии «Братья-мусульмане»[368].
Почему же подобные жесткие меры часто оказываются провальными? В силу когнитивного искажения, связанного с принадлежностью / отсутствием принадлежности к группе, мы склонны считать, что противники достойны лишь применения силы[369], а по отношению к нам правильнее проявлять миролюбие и стремление найти общий язык. Бывший госсекретарь Джордж Шульц, вспоминая о сорокалетнем периоде работы в сфере внешней политики США, с 1970 года и до наших дней, говорил: «Я размышляю, сколько денег было потрачено на бомбы и военную технику, и о поражениях нашей армии во Вьетнаме, Ираке, Афганистане и других странах по всему миру… Вместо того чтобы навязывать свою точку зрения, мы должны были строить в этих странах школы и больницы и повышать уровень жизни тамошних детей. Повзрослев, новое поколение стало бы нашими агентами влияния, так как испытывало бы к нам благодарность, а не ненависть»[370].
Когда мы хотим скрыться от всего мира
В цивилизованном обществе мы взаимозависимы и взаимосвязаны. В повседневной жизни мы исходим из того, что, скажем, никто не станет бросать мусор на дорожке перед нашим домом, или что соседи сообщат нам, если заметят около нашего дома кого-то подозрительного, когда мы уедем в отпуск, или, если срочно понадобится помощь врача, кто-нибудь из окружающих обязательно позвонит в службу 911. Жизнь в городе, как в крупном, так и в небольшом, – это постоянное взаимодействие и сотрудничество. Представители власти (федеральной, региональной, муниципальной) принимают законы, определяющие правила поведения в обществе, но им в лучшем случае удается затронуть лишь самые острые проблемы и ситуации. Мы рассчитываем друг на друга не только в том смысле, что каждый станет соблюдать законы, но и в том, что каждый при необходимости не откажется помочь, даже если ничто к этому не обязывает. Мало где прописаны указы, по которым, если, скажем, четырехлетняя Сандра упала с велосипеда, вы обязаны либо оказать ей помощь, либо уведомить ее родителей, – но любой сочтет вас монстром, если вы никак не поможете девочке (Кстати, в Аргентине есть закон, обязывающий предоставлять помощь нуждающимся в ней[371].)
Как бы там ни было, взаимодействие в обществе основывается на сложных механизмах, и в ходе многочисленных экспериментов было установлено, что мы склонны действовать, исходя из собственных интересов (вот уж удивили!), поэтому часто просто предпочитаем не ввязываться. Возьмем для примера вот такой случай: человек оказывается свидетелем ограбления, вооруженного налета или какого-то подобного происшествия. В обществе приняты вполне определенные нормы, предполагающие, что жертвам необходимо предложить помощь, но любой прекрасно понимает, что человек, решивший вмешаться, серьезно рискует[372]. Социальным критериям и стремлению к сотрудничеству здесь противопоставляются психологические факторы, которые заставляют воздерживаться от вторжения. Джон Дарли и Бибб Латане, социальные психологи, считают так[373]: «Люди часто используют отговорки типа “Я не хотел неприятностей”, потому что боятся физического ущерба, не желают оказаться в неловкой ситуации, стремятся не связываться с полицией, предпочитают не пропускать работу и в целом избегают разного рода неожиданностей и опасностей».
Кроме того, во многих ситуациях мы убеждены, что оказались не единственными свидетелями, особенно если опасная ситуация разворачивается в общественном месте. Подавляющее большинство из нас живут в окружении тысяч, а то и сотен тысяч человек; каждый стремится как можно лучше вписаться в социум. Это стремление вынуждает оглядываться на других, чтобы понять, какое поведение будет считаться приемлемым в складывающейся ситуации. Вот мы видим, что на другой стороне улицы кого-то, похоже, грабят или бьют. Мы оглядываемся – и видим десятки людей, наблюдающих ту же картину, и никто не бросается на помощь. «Может, там ничего особенного и не происходит, – думаем мы. – Вон, никто не реагирует; может, они что-то знают, что нам неизвестно. Или это не ограбление вовсе, а просто спорят двое знакомых. Наверное, не стоит нарушать их личное пространство». Десятки незнакомых нам прохожих наблюдают ту же картину, точно так же оглядываются, произносят тот же внутренний монолог – и приходят к выводу, что вмешательство в конфликт будет нарушением приличий. Должен сказать, что этот случай вовсе не умозрительный: в 1964 году 38 человек слышали, как молодая девушка по имени Китти Дженовезе звала на помощь в Квинсе, и никто не вмешался и не вызвал полицию[374]. Китти зарезали. В 2011 году шестидесятиоднолетний Уолтер Вэнс, страдавший сердечной патологией, потерял сознание в магазине Target и вскоре умер[375]. Мимо него прошли сотни людей, и никто не попытался помочь.
Наше стремление не вмешиваться основывается на трех мощных и взаимосвязанных психологических принципах. Один – стремление подстроиться под поведение большинства[376] и не вступать в конфликт с членами привычной социальной группы: мы хотим выглядеть покладистыми и открытыми. Второй связан с привычкой к социальному сравнению[377]: мы оцениваем собственное поведение, используя других людей как эталон.
Третий принцип, вынуждающий нас бездействовать, – это размывание ответственности[378]. Он основан на совершенно естественном и присущем любому стремлению к равенству и желанию наказать дармоедов: «Почему это я должен жертвовать собой, а остальным можно тихо отсидеться? Они справятся не хуже меня и тоже могут что-нибудь предпринять». Дарли и Латане провели эксперимент по вполне классическому сценарию: в смоделированной ситуации ассистент вел себя так, будто ему срочно требовалась медицинская помощь. Участники втрое чаще бросались вызывать врача немедленно, если думали, что никто, кроме них, ничего не видел, чем когда еще четверо наблюдали это происшествие. Размывание ответственности превращается и в размывание вины за бездействие; кроме того, мы начинаем думать, что, возможно, кто-нибудь уже что-то предпринял, скажем, позвонил в полицию. Как писали Дарли и Латане:
«Когда экстренную ситуацию наблюдает лишь один случайный прохожий, только он и может организовать помощь. Конечно, нельзя исключать, что он предпочтет не вмешиваться (потому что испугается или решит «держаться подальше»), но все же он будет знать, что рассчитывать больше не на кого. А если происшествие наблюдают сразу несколько, никто не ощущает единоличной ответственности – она размывается. В результате никто ничего не предпринимает»[379].
Признаём, такое отношение вряд ли достойно восхищения, но здесь в полной мере проявляется вся человеческая природа. Мы существа не только социальные, но и в значительной мере эгоистичные. Одна из участниц эксперимента Дарли и Латане, наблюдавшая, как у незнакомого человека случился припадок, воскликнула: «Ну и везет мне на такие вещи!» То есть она не проявила никакого сочувствия пострадавшему, сосредоточившись на том, какие неудобства пережила сама в связи с тем, что была вынуждена лицезреть неприятную ситуацию. К счастью, не все таковы и не в каждой ситуации: и люди, и животные нередко проявляют альтруизм. Гуси готовы спасать собратьев[380], даже рискуя жизнью; зеленые мартышки[381] криками сообщают друг другу о приближении хищников, хотя и привлекают внимание этих самых хищников к себе; в колонии сурикатов обязательно находится кто-то готовый стоять на страже[382], пока остальные едят. Какой же нейрохимический механизм заставляет живые существа действовать таким образом? Да все тот же окситоцин – гормон, которые стимулирует у людей аффилиативное[383] поведение[384], способствует укреплению доверия и сотрудничества.
Различие между проявлениями альтруизма и эгоизма можно рассматривать как результат ошибочной идентификации. Перекладывая ответственность на других, не желая жертвовать собственным комфортом или стараясь вести себя так же, как большинство, мы воспринимаем себя частью группы, в которую жертва не входит. То есть себя считаем частью основной массы, а жертва или пострадавший оказывается членом другой группы, «чужим». И начинает казаться, что пострадавшему нельзя доверять или что мы не понимаем его мотивов. Вот почему в ходе эксперимента Дарли и Латане многие участники тут же бросались на помощь, если считали, что других свидетелей нет: им не с кем было себя сравнить, кроме как с пострадавшим.
Понимание этих принципов позволит их преодолеть, научиться сочувствовать и не позволять себе поддаваться на знакомое «лучше не вмешиваться».
Ваш круг общения – это ваш круг общения. Кто решает, как организовать взаимодействие? Мы в основном оказываемся связанными друг с другом, и наше благополучие зависит от многих. Один из показателей здоровья общества – готовность его членов действовать на общее благо. Если вы видите объявление о пропавшем человеке, а потом замечаете на улице машину с указанным в объявлении номером, не ленитесь – звоните в полицию. Старайтесь идти навстречу другим. Хотя наше взаимодействие практически переходит в цифровой формат, мы продолжаем сосуществовать.