о как вспомню, так вздрогну! Я еще спрашивал тетушку: как ты можешь ручаться, что это не переодетый Сталин? А тетушка отвечала: не говори глупостей, разве стал бы Сталин переодеваться для такого ничтожества, как ты?
Через неделю Шимс примчался, тетушка была посрамлена, инфернальное создание отправилось обратно в ад, бессильно щелкая пятью хвостами. И жаворонок полз по небу, и улитка заливалась на ветвях, и по тучкам, точно пролитое виски, разлилось золотое сияние.
— А он всегда такой помороченный? — полюбопытствовала будущая теща, обращаясь к дочери, имея в виду меня.
— Нет, мама, он по дороге увидел большую кучу… большую собачью кучу, — ответила моя избранница. — Это заставило его всерьез задуматься о смысле жизни.
— Очень большую?
— Огромную! Я и сама даже в жизни не видела таких куч! А он же из Лондона, мама. У них там пекинес присел, и тут же звучит сирена и мчится полисмен с совочком.
— Не, ну этого у нас нет, — уточнил я, — хотя мысль неплохая. Надо подать проект в соответствующие инстанции.
— Надо смотреть под ноги, я всегда тебе говорила. А ты не смотришь, куда там! Хороша же ты будешь с расквашенным носом, когда поскользнешься.
— Я не поскользнусь, мама.
— Поскользнешься, ты ходишь, как слон, все сшибаешь. У тебя же две левых ноги! Брала бы пример со Стивена. Когда старик Лайонс, это наш лесничий (объяснила она мне) целится в косулю, Стивен с тяжелым подносом проходит мимо, Лайонс стреляет, косуля падает, поднос — нет.
— Конечно, мама, Стивен воровал печенье из буфета возле папиного кабинета. Папа дверь держал открытой.
— Ну а ты не воровала?
— Никогда!
— Очень странно, почему же ты такая жирная, а он худой? Ведь я вас всех кормила одинаково.
— У меня женские гормоны, мама. Орли такая же.
— Еще не хватало, чтоб Орли была другая.
— Мне пришло в голову, — включился я в их семейную перебранку, — что эту кучу могла навалять только собака Баскервилей после того, как нашла добычу.
— Тогда не страшно, — возразила миссис Селден. — Если она уже так хорошо подкрепилась, то бояться нечего. Сам подумай, сынок, сколько веков живет эта собака и с какой частотой она ест. Где-то раз в поколение. Теперь она заляжет в каком-нибудь склепе и будет себе дрыхнуть.
— Наверно, это гоблин-пес, — предположила Элиза. — Бастинда у нас гоблин-кот, потому она царапучая, а это гоблин-пес, и потому он кусючий.
— Он не только кусючий, этот ваш гоблин-пес… — сварливо заметил я.
— Бастинда, кстати, тоже хороша! — ответила моя радость. — Почему-то ей нравится место за диваном. Уж я как ей ни объясняла, как носом ни тыкала, но я понимаю ход ее мыслей, она думает: знаю, что нельзя, но, во-первых, никто не увидит, во-вторых, я в свободной стране; и потом, нет такого закона…
— Она думает: я же закопаю.
— Это мужской ход мысли.
— Гоблин-пес, по крайней мере, так не рассуждает, — сказала миссис Селден. — Вполне воспитанный зверь. Так что зачем этот ажиотаж. Ну, крупная себе там собака. Подумаешь. Сэр Чарльз столько лет прожил в Африке, спокойно охотился на тигров и львов, с носорогами только потому не целовался, что охотнику необходимы оба глаза… А при виде крокодила он радостно потирал руки и прикидывал, что ему нужнее, саквояж или ботинки.
— Мамочка, ты еще не слышала эту историю, мне утром Джон рассказал… ой!
— Ничего, продолжай, — сказал я ледяным тоном. — Что нам Джон рассказал утром в супружеской постели?
— …как сэр Чарльз, — продолжила она послушно, — когда первый раз ночевал в Баскервиль-Холле, ночью пошел бродить по замку и встретил этих трех старушек и спрашивает мисс Оливию: «Мэм, вы, я вижу, сидите тут не первый век, подскажите, где в этой чертовой коробке нужник?» А она ему со всем аристократическим достоинством, чопорно так отвечает: «То, что вы ищете, мистер, находится под кроватью, оно похоже на вазу».
— Не очень-то был галантен наш сюзерен.
— Какая разница, мама, ведь если женщина всю жизнь прожила старой девой, отбившись напоследок от толпы французов, она не может рассчитывать, что через столько веков после смерти ей вдруг станут расточать тонкие комплименты. Сама знает, что на мужчин эволюция не действует.
— Твоя правда, дочка. Он не был глуп, этот Чарльз. Он бы не стал поднимать столько шума из-за какой-то дворняжки, ведь я не думаю, что у нее даже есть родословная. Ну, пламя из ушей…
— Изо рта, мама.
— Ну, изо рта. У дяди Джона шимпанзе тоже курил. Здесь впору побеспокоиться о бедном животном. Курить вредно, да и дорого. И конечно, курящая обезьяна рано или поздно сожжет дом. Но собака, гуляющая по болотам, не представляет подобной опасности и вообще не создает неудобств. Ее даже не приходится прятать от страховых агентов, а скорее наоборот, ее бы с некоторыми из них следовало познакомить, чтобы узнали, что такое страх. Первое упоминание о баскервильской собаке относится к 1642 году, как я помню, и она тогда уже курила. Так что теперь бросать поздно, и все, что можно ей посоветовать — продолжать в том же духе.
— 1642… в этом году мы, то есть британцы, захватили Бенгалию, — сказал я. — Может быть, речь идет не о собаке, а о расплодившихся на болотах черных бенгальских тиграх?
— В этом же году была открыта Тасмания, — парировала моя ненаглядная. — Может быть, в Гримпене буянит сумчатая кенгуровая собака-дьявол?
— В сумке у нее фонарик.
— Там у нее вставная челюсть.
— Фляжка с керосином, — подключилась к обсуждению моя будущая теща. — Точно фляжка с керосином. И коробка спичек. Она отглатывает из фляжки, подносит спичку, а потом подымает свою окровавленную морду и делает «ха!».
Глава 27
Я шел по болотам заплетающимися ногами человека, который только что обручился и вдобавок познакомился с будущей тещей. Кочки качались у меня перед глазами, скалы скакали. Элизу я отвел в «Четыре петуха», там ни Степлтона, ни Генри не оказалось, а сам отправился пешком в Баскервиль-Холл и, конечно, сбился с пути. Солнце уже клонилось к закату, и стало слегка подмораживать. Я влез на торчащий посреди зеленой равнины гранитный столб и с его неровной, уступчатой вершины оглядел расстилавшиеся внизу болота, окаймленные мглистым туманом. Сквозь него, словно сказочные декорации, проглядывали холмы. Вдали, по левую руку, виднелось странное нагромождение камней, из центра которого, разлетаясь на ветру хлопьями, шел агатовый дым. Похоже, там были жилища древних людей; их нынешние обитатели оказались, по крайней мере, достаточно продвинутыми, чтобы раздобыть спички. «Возможно, у них есть сведения о том, как добраться до Баскервиль-Холла, — подумал я — ведь замок тоже не вчера воздвигли». Собственно, выбора у меня не было, и я пошел на дым.
Кругом было удивительно тихо, лишь тяжелый, похмельный ворон хрипло клялся в вышине: «Больше никогда! Больше никогда!». «Не зарекайся, пьянь» — мимоходом ответила чайка. Голые просторы болот, безлюдье, неразгаданная тайна, важность предстоящего события и в значительной степени холод — все это заставляло находящихся у меня в организме жуков и сороконожек разминать конечности с особым рвением. Наконец, из тумана вынырнули каменные пещеры, и подойдя к ним, я с радостью убедился, что место здесь обжитое. Между камней шла довольно внятная тропинка, вдоль которой, как вехи, валялись окурки. Не сказал бы, что мне в совершенстве знакомы методы Шерлока Холмса, но полагаю, если бы он решил определить, в каком табачном магазине куплено большинство представленных здесь экземпляров, его бы постигла неудача, весьма обидная для честолюбивого сыщика. Поэтому у него наверняка бы хватило ума и наблюдательности этих окурков не заметить — именно в таких вопросах гении превосходят нас, простых смертных. Они умеют произвести впечатление, а мы погрязаем в деталях.
Упс! — мимо меня резво пронеслась банка (Холмс бы сразу определил, что это банка из-под сардин) и ударилась о ближайшую скалу, после чего, естественно, упала. То ли она героически перелетела через гряду камней, то ли ее выбросил часовой, который прятался неподалеку. Если ты занят разглядыванием окурков, то, конечно, не будешь отвлекаться на всяких там часовых, даже если их обижает подобное невнимание, и они швыряют банки.
Я крадучись подходил к каменной дыре, за которой, по моим предположениям, мог быть костер — точь-в-точь, как Степлтон, когда его сачок уже занесен над бабочкой! До сих пор пещерные люди, видимо, сидели тихо, но тут их словно прорвало. Послышался грубоватый смех и пение на варварском наречии, кажется, славянском. В этом суровом месте оно производило тоскливое, гнетущее впечатление. Сколько их, куда их гонит, что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… в общем, добавь сюда сани и пару волков, и выйдет вылитая Москва, Красная Площадь, час пик.
Выглянув из-за валуна, я увидел людей, копошащихся у очага. Первым в глаза мне бросился Шимс (у меня глаз наметанный, это был он). Как всегда важный и подтянутый, он разносил спиртное и сардины. Этот последний продукт он нежно любит. Каждый раз, когда я неосторожно заговариваю при нем о сардинах, у него лицо становится, как у кота. Поднесите коту под нос тряпочку, смоченную уксусом, и вы получите то же самое выражение лица. Или морды? В общем, они будут словно братья-близнецы, вот что я хотел сказать, кот туда впишется пятым.
Затем я разглядел поющих. Одного из них я знал, это был американский продюсер Блуменфилд, а второй — мужчина лет шестидесяти, колоритный тип в медвежьей шубе. Сделав интеллектуальное усилие, я понял, что, пожалуй, это шуба Генри Баскервиля. Приехав на родину предков, Генри принял решение одеваться как англичанин. Свои американские чемоданы он подарил Бэрримору. А тот, разумеется, поспешил от них избавиться, тем более что все вещи, кроме того, что сами по себе были ужасны, были еще и ему малы. Присутствие Шимса проливало свет на то, каким образом осуществлялась передача шубы между Бэрримором и таинственным славянским гостем.