— Так вот, — кивает, — и хорошо, что не скрываешь. Дитятко решило влюбиться в их солиста. И спрыгнуть с мостика, потому как любовь безответна. Въезжаешь?
— Въезжаю, — морщусь. — Только все одно не могу понять: я-то здесь нафига?
Тут он взвыл буквально:
— Да на гастролях они, понимаешь?! Все! Включая продюсера! В Сибири! Иначе бы уже давно вокруг моста маршировали! Строем! И пели бы хором, лишь бы эту дуру несчастную оттуда снять!
— Так, — говорю. — Понятно. Ну, а моя-то роль?
Тут он подуспокоился.
— Понимаешь, — чешет переносицу, — с ней сейчас психолог работает. Пытается что-то сделать. Так она, как узнала, что они на гастролях, — тебя назвала. Видела, говорит, с ними постоянно. Приезжали вместе. Уезжали тоже не порознь…
— Информированный, — качаю головой, — ребенок…
— С ее-то, — вздыхает, — возможностями…
Помолчали.
Я сигареты достал.
Закурил.
— Значит… — говорю.
— Значит, надо тебе к ней туда идти, — кивает. — Обещай ей все, что хочешь, вплоть до высокой чистой любви и свадебного кортежа на ближайшей неделе, но сделай так, чтоб эта сука с перил слезла! Иначе — нам всем кранты. И тебе, кстати, тоже. У папочки, как ты, наверное, слышал, — очень дурной характер. Скверный. Такой скверный, что, если б не был он таким высоким начальством, я б ни с ним, ни с его потомством на одном огороде и срать бы не сел. Так что — не забудет…
— Да плевать я, — говорю, — хотел на ее папочку. Восемнадцать тысяч раз, ночью и в дождь. А девку, и правда, жалко. Так что полезу. Только вот свадебный кортеж обещать, извини, не буду.
— Почему? — удивляется.
— Да потому что ты, полковник, в отличие от этой девочки, человек не светский. — Я как-то незаметно для себя с ним на «ты» перешел.
Тут перейдешь.
Ага.
— И что? — смотрит внимательно.
Я жму плечами.
— А ничего. Был бы светский он знал бы, что он однолюб. И женат уже лет пятнадцать. Но ты-то этого можешь и не знать. А вот она, — киваю в сторону моста, — точно знает…
Он сплюнул на мостовую, помотал башкой и тоже закурил.
— И что же нам тогда делать? — интересуется.
— Не знаю, — жму плечами. — Попробую поговорить, может — пойму…
Он помолчал.
Потом кивнул и протянул мне руку.
Я пожал.
А чего тут еще говорить-то?
И так все понятно…
— Действуй, — говорит, — парень. Карты ее медицинской я тебе, извини, давать не буду. Секрет, только штатным психологам положено…
Я неожиданно и, наверное, довольно гнусно хихикаю.
— Да на хрен, — удивляюсь, — мне ее карта? Я и свою-то не читал никогда. Можно подумать, я там пойму что-нибудь. Давайте, ведите. И бутылку коньяка дайте, холодно ж, блин, там, наверное…
Он кивнул еще раз и махнул рукой какому-то парню в камуфляже.
Тот куда-то рванул и через пару минут вернулся с бутылкой.
Я посмотрел на этикетку, покачал головой: говно, конечно, но в данной ситуации сойдет…
Пошли.
Идти по узкому карнизу было невесело.
И скользко.
Ветер еще этот, едри его мать…
Насквозь продувает.
Хорошо еще, что перила нормальные.
Провожающий тронул меня за плечо и знаками показал: мол, всё.
Дальше — один.
Кивнул ему да и двинулся потихоньку.
Через некоторое время и ее как следует разглядел.
Сидит, блин, такой воробышек с короткой рыжей стрижкой на перилах, как на завалинке.
Вдаль смотрит.
И плачет.
То ли себя жалеет, то ли еще чего…
Приблизился осторожно.
Любое резкое движение — и хоть сам ныряй.
Следом.
— Привет, — говорю. — Узнаешь меня?
А сам силюсь вспомнить, где же я это создание видел.
А, точно…
В клубах, когда парни работали.
В первой линии визжащих перед сценой.
Каждый концерт.
Повернула голову, посмотрела.
— Узнаю, — отвечает. — Ты Дима, его друг. Я тебя просила прийти.
— Вот, — говорю, — я и пришел. Только «друг» — это громко сказано. Хороший приятель. Близкий. А друзья у него — стихи да гитара…
— А жена? — спрашивает.
Я только плечами пожал.
— А пёс, — говорю, — его знает, друг она ему или не друг. Печальница, страдалица, нянька — это да. А друг ли — тут и не поймешь…
Помолчали.
— Как ты думаешь, — спрашивает, — он может меня полюбить?
— Не знаю, — жму плечами. — Все в этом мире бывает. Может и такое случиться. Наверное. Маловероятно, конечно. Но может. Ага. Только тебе-то это зачем?! У тебя и так есть его песни и стихи, они — лучшее, что у него в этой дурацкой жизни имеется. А вот на фиг в нагрузку к этой красоте вечно обдолбанный алкаш с дурным и злобным характером — тебе самой решать. Но попробовать, конечно, можно. Хоть шанс и невелик…
— Ты правда так думаешь? — спрашивает.
— А мне-то зачем тебе врать?! — удивляюсь. — У него в койке место и куда более страшным особям находилось. Только суета это все…
Помолчали.
— У тебя выпить что-нибудь есть? — спрашивает.
— Есть, — говорю. — Коньяк. У старшего по твоему спасению выпросил. Правда, предупреждаю честно, коньяк — говно. Но лучше, чем совсем ничего. Это уж, извини, — по-любому…
— Дай, — просит.
— Ага, — фыркаю. — Ща, разбежался. Ты сейчас руку от перил оторвешь — и булькнешь вниз, вместе с бутылкой. Во мне весело будет…
Помолчала.
Подумала.
— Я, — говорит, — в принципе, могу и к тебе слезть, если ты мне одну вещь пообещаешь.
— Пообещаю, — жму плечами, — если смогу выполнить. Я ж тоже, знаешь ли, не фокусник. А врать — не хочу…
— Сможешь, — улыбается. — Просто передай ему, что есть человек, который его очень любит и будет любить всегда. Хорошо?
— Хорошо, — вздыхаю. — Я даже вас познакомить могу, чтоб ты ему это сама сказала. На первом же концерте в любом клубе. Протащу тебя в гримерку — и все дела. Скажу, что со мной. Поверят.
— Не нужно, — смеется. — Ты прав, у меня есть его стихи и песни. А свой телефон оставишь?
— Оставлю, — говорю. — Только учти — я тоже женат.
— Какая фигня, — вздыхает. — Мне не для этого нужно. Давай руку…
Дал я ей руку, она, осторожно опираясь, перелезла через перила на карниз.
Я откупорил бутылку, мы с ней сделали по глотку и потихоньку направились в сторону выхода. На середине пути она вдруг остановилась и с силой сжала мою руку своими ледяными ладошками.
— Правда, передашь? — смотрит прямо в глаза.
Настойчивая какая.
— Обязательно, — отвечаю. — А мой телефон у своих бодигардов всегда найдешь. Если позвонишь — отвечу обязательно. Больше того — буду рад твоему звонку…
— Почему? — спрашивает.
Молчу.
Соображаю.
— Потому что ты, по-моему, очень хорошая девчонка, — вздыхаю наконец. — Не без придури, конечно. Но нормальных людей без придури я в последнее время что-то как-то особо и не встречал…
— Спасибо тебе, — улыбается. — Я обязательно позвоню…
Как только мы сошли с карниза, меня от нее, разумеется, оттерли.
Ее накрыли теплым пледом и куда-то повели, а я уселся на приступочку и достал из кармана бутылку коньяка.
Там еще где-то две трети оставалось, на мое счастье.
Что мы там с ней отпили-то?
Так.
По глоточку…
Пальцы ощутимо дрожали.
Сделал глоток.
Закурил.
Вдруг слышу:
— Со мной не поделишься?!
Оглянулся — точно он.
Полковник Воронин.
Собственной, блин, персоной.
Сидит рядышком со мной, а на лбу, над переносицей — крупные капли пота. Не в каждой парной так пробивает.
Я, в принципе, во всей Москве только пару-тройку таких парилок знаю…
Отхлебнул глоток побольше, протянул ему бутылку.
Посидели.
Он протянул руку.
— Меня, — говорит, — Петей зовут…
— Дима, — пожимаю.
— Да я в курсе, — усмехается.
Еще по глотку сделали.
Опять закурили.
Я — одну от другой.
Кажется, отпускает потихоньку…
— Вот ты можешь мне объяснить, Дим, — вздыхает, — почему так в этой поганой жизни происходит? Не буду тебе втолковывать, что я за эти полтора часа пережил. И тебя спрашивать не буду. Потому что — без толку. Но вот зачем нам это, объясни! Что тебе, что мне…
— По разным, — жму плечами, — видимо, причинам…
— Видимо, по разным, — соглашается. — Пошли, что ли?
— Пошли, — киваю. — Я здесь недалеко один кабачок приличный знаю. И работает круглосуточно…
— Круглосуточно? — спрашивает. — Это хорошо. А кормят там как?
— Нормально, — говорю, — кормят. Только тебе-то какая разница? Лично я сейчас и тушенки бы с картошкой с удовольствием навернул. Да и просто корочкой бородинского обошелся. Лишь бы водка похолоднее была…
— Ну, — смеется, — водка-то будет. Обязательно…
Она мне потом, кстати, так и не позвонила.
И я так думаю — может, оно и к лучшему.
Слишком уж разные миры.
Не то чтобы мой был лучше или хуже — просто разные.
Где-то так…
Леший
— Сержант! — слышу.
И голос, вроде, знакомый.
Нет, не меня.
Точно не меня.
Какой я, к чертям собачьим, сержант?
— Да куда ты? Старшой, погоди!
А вот это — точно меня.
Оборачиваюсь.
Мужик.
Куртка вроде «аляски», синие джинсы, коричневые ботинки на толстой черной подошве, бейсболка утепленная.
Такая, с ушами, знаете?
Вроде как — лысоватый.
И — фикса золотая на месте правого переднего зуба.
Вот по ней и признал…
— Капитан? — говорю, — Горелов? Леший?! Тебя ж убили двадцать лет назад!
— Точно убили? — смеется.
— Точнее, — говорю, — не бывает. Стасик Кудапшин сам тебе глаза закрывал. Старлей. Он и настоял, чтоб тебя не пропавшим без вести записали. Бился, в штаб несколько раз ходил. Доказал. Погиб он потом…
— Знаю, — морщится, — Хорошим парнем был Стас. Жалко его…
— А ты?.. — спрашиваю.
— А я, — смеется, — живой был тогда. Даже не раненый. Только в часть мне возвращаться — ну, никак нельзя было…