Но уже переброшены мостки, и катят по ним тяжеленные пифосы с зерном, и несут нежные корзинки с фруктами, а мы, мы стоит на берегу, любуясь размеренными хлопотами трудяг и торговцев и не догадываясь, куда идти нам самим. Кому нужны мы в Кесарии Палестинской? Под какой из черепичных крыш нас примут как странников?
— Ориген! Где Ориген? На этом корабле? Он же с вами?
Двое каких-то странных людей в белоснежных плащах суетливо расспрашивают моряков.
— Кто-кто?
— Ориген Адамантий Александрийский! Мы ищем его.
Выступаю, смущенный, вперед:
— Это я. Мир вам! И мой спутник… эээ… Ксанф.
Распахиваются глаза и улыбки:
— Ориген, светоч Александрии, мир тебе и твоему спутнику! Прими наши приветствия и благодарность за то, что ты посетил Кесарию Палестинскую, несравнимую по мудрости блеску с родным твоим городом. И если тебе угодно, мы, двое пресвитеров кесарийской церкви, Аэций и Эвриклет, проводим тебя к нашему епископу Феоктисту — совместно вознести Господу хвалу за твое благополучное прибытие в наши края в надежде принять хотя бы малую частицу Божественной премудрости, исходящую из твоих уст…
И кричат, заливаются чайки над гаванью, как кричали они в Александрии. Нет, не так. Там разбойничали жадные попрошайки, здесь же их крик — это музыка небесных сфер, исполненная гармонии и красоты. Кесария — царский град на Святой Земле. Мой Исход совершился.
Март и крыши
Надя позвонила вечером, часов около десяти — как раз когда мама заканчивала домашние дела и садилась к телевизору смотреть очередной фильм, и просить ее отойти было неудобно, а говорить при ней ни о чем, кроме дел, и вовсе невозможно. Телефон, на беду, стоял совсем рядом с треклятым ящиком для идиотов…
— Деня, привет — Надин голос был так же прост и беззаботен, как и всегда, но что-то звучало в нем такое…
— Привет, — сказал он как можно безразличнее.
— А пригласи… — она чуточку помедлила, а потом все-таки договорила, — а пригласи меня в гости. Завтра-послезавтра. Когда будешь один, поговорить с тобой хочу. Котлеты готовить не стоит, я сама что-нибудь к чаю принесу. Только не вечером, вечерами не могу, к пяти дома нужно быть. И в общем… чтобы мы наедине. Можешь?
Он вздрогнул — кажется, мама не заметила… Это было… ну как если бы Горбачев позвонил, попросил разрешения у них на кухне провести заседание Политбюро.
— Да, конечно, — сказал он наигранно-спокойно, — ну вот завтра… в час или два — устроит?
Мама завтра весь день на работе, он с последних своих пар сбежит, а в УЦ ничего завтра нет, неучебный у них день.
— Конечно, — он буквально видел, как взлетели ее локоны там, на другом конце, от радостного кивка, — на недельке, в полвторого…
— Буду ждать тебя, Петрова, — не удержался он.
— А ты поэт!
— А то! Ну, до завтра.
А то брови у мамы уже поползли вверх. Ну, или так ему показалось.
— Кто звонил? — как можно безразличней спросила она.
— Петрова, наш организатор в УЦ. Ты же знаешь. Обсудить кое-что надо…
Не скажешь же: женщина, которая никогда не будет моей.
Назавтра она позвонила в его дверь ровно в тринадцать двадцать девять — он следил по наручным часам. Успел за полчаса до того вбежать в квартиру, удрав после второй пары. Отыскал в шкафу какой-то особенный чай, что маме подарили коллеги после командировки в Китай, распечатал пакетик, развернул толстую вонючую бомбочку, заварил, продегустировал… чай был черным, как деготь, и странным каким-то, но, кажется, не ядовитым. В общем, на стол не стыдно. Только пьет ли она такой?
Она вошла — нет, влетела! — в их скромную квартиру весенней королевой, совсем не так, как в прошлый раз. Повесила на обшарпанный крючок свою курточку, освободила из-под шапки роскошные свои локоны, сняла сапоги, а от тапочек отказалась:
— Люблю босиком!
И Денька тут же пожалел, что не совсем босиком, что дурацкие цветастые носочки скрывают ее ступни, почему-то заранее виделось — с красным лаком на точеных пальчиках, да только до мая никак этого не проверишь.
— А и то сказать… — она прищурилась, — босиком так босиком! Как в детстве по травке! Я, знаешь, мелкая была — как скидывала в июне сандалетки, до сентября не надевала. И в городе даже, и уж конечно на даче… У вас ведь тепло?
Денька только кивнул. И руки (с розовым лаком!) потянули из-под джинсов эти озорные носки — и пятки у нее оказались розовыми и нежными, как у ребенка, а лака на пальчиках ног не было совсем, и оттого ступни казались детскими, хрупкими, невинными и такими желанными…
— А про свое детство — расскажешь? — она тряхнула волосами снова, словно знала колдовскую их силу. Впрочем, она и знала. Точно знала.
Денис кивнул:
— Расскажу. Пошли чай пить? Я заварил, китайский. Особенный какой-то.
— Вот и отлично, — она достала из сумочки простецкий сверток, — а я сыру принесла. «Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один, приноси кусочек сыра»…
Она напевала что-то такое для своих, что стыдно не узнать, но Денис не узнавал. Потопал на кухню, шурша дурацкими тапками, подумал было достать парадные чашки, но… Надя ведь была не такая. Совсем не такая. Достал те же, что и в прошлый раз, обычные, все разные и несуразные.
— Это есть у нас два таких чудика, поют всякое. «А без сыра — что за чай?» Давай я нарежу, пока ты разливаешь.
Денис, конечно, не обедал. Достал батон, сахар, даже масло еще не закончилось, только было твердым, сразу из холодильника — из ревущего старенького «Саратова», ночью таким только грабителей пугать. Чай разлил, а набрасываться на бутерброды — стеснялся.
— Да ты бери, я-то из дома, — она словно читала его мысли, — ой, ты куда это кипяток льешь? Ты что, это же пуэр…
— Что это?
— Пуэр! Китайский самый-самый! Обожаю, спасибо, что нашел! Его пьют по чуть-чуть, но зато крепким. А заваривают пять-шесть раз….
— Ага, — кивнул Денька, — у нас на даче бабушка тоже заваривала по нескольку дней одну и ту же щепотку… краснодарского. Такая бурда была!
— Вот меня папа к хорошему приучил, — деловито сказала Надя, — он во Вьетнам в командировки ездил. Привозил. Лечил там от малярии.
— Мой отец, — деловито ответил Денис, — инженер. Теперь главный на каком-то там производстве в Новосибирске. Он ушел, мне десять лет было. Кедровых шишек не возит. Мы вообще видимся редко. Ну его…
Надя кивнула. Столько в этом жесте было… сочувствия, или нет, лучше — понимания. Уместней любых слов, беспомощных и неуклюжих.
— Я очень на него тогда злился, — сам не зная, зачем, продолжал он, — всё спрашивал, неужели эта вот лучше мамы, зачем ты нас бросил… Может, он потому и уехал, чтобы не отвечать.
— Взрослые — странные… — задумчиво протянула она.
— А мама у меня в Ленинке работает. В библиотеке. В рукописном отделе.
— Хорошая у тебя мама, — вдруг сказала Надя.
Денька удивленно поднял глаза.
— Правда, хорошая, — но продолжать не стала, — А ты расскажи мне про что-нибудь такое твое-твое-твое. Из детства. Ну что не со всеми бывает, мало с каким мальчишкой. Расскажешь? Что особенного было…
Денис горячо кивнул.
— Подожди!
Тапки остались под кухонным столом, в комнате он быстро содрал и носки (кажется, не очень свежие, не с запахом ли китайского диковинного чая он это вот безобразие перепутал), подставил стул, чтобы достать со шкафа детское, давнее, что сдано было в архив — и выкинуть немыслимо, и держать под рукой незачем. Нащупал два альбома для рисования, он их покупал в «Чертежнике» по соседству: толстых, заполненных до последнего бумажного сантиметра, с понятными и нужными лишь ему одному секретами…
— Смотри! — внес их в кухню, как на пиршестве главное блюдо, — это мой Остров.
Надя взяла верхний альбом осторожно, словно что-то ветхое и хрупкое, как у мамы в ее библиотеке, раскрыла:
— Да тут целый континент!
— Ну да, вообще континент, хоть и небольшой, — улыбнулся он, — я начал еще в третьем классе…
— Когда папа ушел?
Ему самому никогда не приходило в голову эти две вещи связать!
— Ну, почти… но нет, пораньше. Тогда он уже редко ночевал дома, всё было им двоим ясно, только я был мелким еще, не понимал. Один раз проснулся от шума: они ругались тут, на этой самой кухне, я не разбирал слов, я только слышал, как мама рыдала, навзрыд, я был уверен, что кто-то умер. Разве бывает еще такое горе, думал я? А утром проснулся — и ничего мне не говорят… Их спрашиваю: почему мама рыдала, папа, что ты ей говорил? А они: ничего, тебе все приснилось. А для меня… ну как мир напополам. Вот тут одна, там другой, между ними пропасть, над пропастью — я. На тонком мостике, веревочном.
— И ты создал Остров.
— Ну, получается, так…
Надя понимала про него больше, чем он сам. Разве так бывает?
— Смотри. Тут…
В прямоугольник листа вписался Остров с причудливыми очертаниями, с горами, реками, озерами, с маленькими островками вокруг. Денька тогда прорисовывал контуры через копирку, потом обводил фломастером. Горы и реки оставались, остальное менялось: возникали и рушились царства, империи покоряли варваров, чтобы вскорости распасться, всё белое пространство листа было исчиркано стрелками военных походов, усеяно крестиками сражений, разорвано прихотливыми извивами границ.
— А самыми твоими были вот эти, — Надя не спрашивала, она показывала на левый верхний угол листа, где была страна с небесно-синим названием «Корляндия» (он тогда еще даже не знал, на что это слово похоже, зато оно звучало орлино и горделиво, правильное имя для лучшей в его мире страны).
— А как ты поняла? — опешил он.
— Поняла, — она пожала плечами, — имя красивое. А еще в этой стране есть всё, что у остальных лишь кусочками: и горы, и озеро, и много моря. Мы же все любим море! И название написал… ну, ярче, что ли, чем вот эти тут.
— Ну да…
— А тут на них напала страна Сьерра. Это Испания такая, да?
— Ну вроде…
— И они отбились. А Кания у тебя похожа на Германию.