А вот церковки и часовенки ранневизантийских времен определить очень просто: по этой самой полукруглой апсиде с восточной стороны помещения. Получалось, что были они прямо-таки везде, одно молитвенное помещение на три-четыре дома, не то, что теперь в мегаполисах: бывшая деревенская церковка на три-четыре спальных района. И трудно было представить, каким было это домашнее, простое христианство: в такую церковку много народу не поместится, там в пышном облачении не повернуться, дикириями-трикириями (подсвечники такие особые, Денису уже рассказали) размахивать негде, стены зацепишь. Интересно, как это было?
Стояли рядом стены разбомбленного в войну Владимирского собора, уже совсем другого, имперского, конца XIX века. Вот есть же у империй такое свойство: своей тяжестью придавливать изначальное, настоящее. Впрочем, и в эти стены должна была вернуться церковная жизнь, и в Инкерман, где после двух оборон мало что осталось от монашеских пещер, и вообще всюду. Пусть не так, как в Византии, но здесь снова будут молиться.
А еще интересно стало: почему девушка с именем Джамиля им об этом рассказывает?
— А вы христианка? — спросил ее после такого экскурсионного дня Денис.
— Нет, — ответила она, — сама нерелигиозна, но из мусульманской семьи.
— А почему тогда… — и замялся, как это лучше сформулировать.
— Это же история моих предков! — с жаром ответила она, не дослушав вопроса, — я выросла в Узбекистане, в изгнании, а два года назад мы вернулись на землю предков. Я — крымская татарка.
— Но вы же…
— Мусульмане, да. Но не всегда же мы ими были! Основу крымско-татарского этноса составили половцы, но в него вошли, особенно на Южном берегу, выходцы из многих других народов: греков, аланов, готов. Мы коренные. Есть старые сельские кладбища, где самые древние могилы — христианские. Так что это история моего народа на моей земле.
Она говорила об этом так горячо и убедительно, что казалось: никакая вера во Всевышнего не станет для нее важней веры в свой народ. И в самом деле, если жить из поколения в поколения на чужбине, не смея вернуться домой… Или просто человеку всегда нужно верить во что-то больше, чем он сам? Чтобы было, куда возложить маки? Крымские татары вот только-только, 18 мая, отметили очередную годовщину своей депортации… И сами, как маки, упорно прорастали корнями в родные крымские степи. Сколько их ни срывай — взойдут снова.
— А давайте, — продолжила Джамиля, обращаясь уже ко всем, — давайте посмотрим древние пещерные храмы! Мангуп, он же столица княжества Феодоро, или Чуфут-кале, где жили караимы. Там еще недавно снимали фильм по Стругацким, «Трудно быть богом». Впрочем, Чуфут-кале и так почти все знают. А вот храм донаторов, или трех всадников… Отвезти, показать?
— Конечно! — единым вздохом,
— Только с начальством вашим договорюсь!
И договорилась. В единственный их выходной выпросила где-то микроавтобус, все желающие (хорошо, что Алена не желала!) в него погрузились, тряслись по разбитым дорогам, потом шли и местами даже ползли по скалам, мокрым от недавнего дождя — и вот оно! Огромная глыба, отколовшаяся от скалы в какие-то допотопные времена. И если только долезть до нее по скалам, если найти вход — внутри крохотный храм! Глыбу выдолбили, сделали внутри маленькую молельню — чтобы совершенно невозможно было увидеть ее снаружи, если не знать. Не такой ли должна быть и наша молитва, думал Денис?
Как жаль, что не осталось никаких письменных свидетельств… лишь кусочки фресок, не сбитые завоевателями, не отсыревшие под талыми водами. В одном храме — три фигуры на конях, в другом — люди, видимо, семья. Считается — донаторы, то есть те, на чьи деньги и строился этот храм. А может, зиждители? Может, сами и выдалбливали камень, расписывали его — рисовали сами себя, но не напоказ, а втайне?
На обратном пути в автобусе к нему подсела рассудительная и серьезная Аня. Пока Андрюха горланил всё подряд из БГ, про город золотой и старика Козлодоева, а остальные подпевали, можно было поговорить незаметно.
— Знаешь, чего Ленка не поехала?
— Алена?
— Ну. Не хочу, говорит, смущать нашего мальчика-зайчика, он меня стремается.
— Это она про меня?
— Про тебя, День. Ну что такое? Ну что ты Ленку обижаешь? Она… ну она нормально к тебе, понимаешь? А ты…
— Да я просто…
— Ну ты просто подумай, ладно? Она не велела говорить, но в подушку рыдала всю ночь вот после того, как… А ведь у вас же раньше — ?
— Но я…
Не было у него ответа. Что говорить ей? Что теперь он православный и может только после свадьбы, причем — после церковного венчания? Аня, заранее понятно, что ответит: пальцем у виска покрутит. А в Питере, скажет, мог и так? И что изменилось? И почему Аленка должна из-за его православия рыдать в подушку?
Лучше не говорить ничего, чтобы не слышать этого ответа. Потому что… потому что и она будет по-своему тогда права. Показное православие за чужой счет не катит… а как надо? Надо-то как?
А рядом бурлил, кипел Севастополь.
На стене около центрального рынка вдруг возникла мощная черная надпись «Кому належить Севастопiль?» и схематическое изображение трезубца — кажется, то был символ украинских националистов. Вопрос казался довольно глупым: СССР он принадлежит, конечно! — а вот дурацкая буква i в названии дико раздражала. И, наверное, именно из-за этой буквы рядом с надписью тут же возник рисунок: бравый паренек в тельняшке отвешивал пенделя карикатурному хлопцу в вышиванке и с казацким чубом. Словом, дружба народов процветала под перестроечным солнцем, как и везде в Союзе.
В гавани бросил якорь французский фрегат, первый со времен Крымской… ой нет, со времен Гражданской войны. По бульварам небрежной походочкой шныряли смуглые красавцы в форменных беретах с помпончиками, причмокивали при виде девчонок, а те падали им под ноги штабелями, в самых лучших своих платьицах и боевом макияже, лямур-тужур.
И даже Николаев, закоренелый холостяк Николаев выспрашивал у замужней серьезной Ани, что лучше всего купить в «Детском мире» для новорожденного, ведь закрытый город Севастополь снабжался по нынешним временам очень хорошо, в магазинах было почти всё, даже мясо в свободной продаже. Ну, а пеленки-распашонки там всякие — какие брать? Это, разумеется, не для него, а просто одна родственница… Видать, в семейной жизни Николаева назревали большие перемены.
А Денька чувствовал себя — ну не пришей кобыле хвост. Хорошо было в весеннем, летнем уже Крыму, но… скорее бы в Москву. К экзаменам, книжным шкафам и библиотекам. С ними ведь много проще, чем с людьми.
Да и маки в степи — отцветали.
Сон о свободе
Море не может надоесть. Каждый раз оно — иное, и каждый закат неповторим. Здесь, в Кесарии, Солнце, повинуясь на своей идеальной круговой орбите замыслу Творца, опускается прямо в морские волны — или, вернее, огибает земной шар. Но хочется все же думать, как в далеком детстве, что Солнышко на ночь уходит спать. Что Земля на самом деле огромный шар, подвешенный в пустоте — одно из тех чудес тварного мира, которым я не устаю удивляться.
Как же люблю я эти долгие предзакатные прогулки по берегу Срединного моря: слушать гул и ропот волн, впитывать солоноватый ветер, наблюдать, как клонится к горизонту пылающий диск (или оно — тоже шар?), как багровеет, как скрывается вдали, чтобы осветить другие, нам пока не ведомые моря и страны. И там, верно, живут люди, они плачут и смеются, любят, страдают и умирают. Знают ли они о своем Творце, или нашим потомкам еще предстоит донести до них эту весть?
Море недаром сравнивают с богословием. Отец в детстве, когда ходили мы с ним купаться на пресное озеро, кричал: «Не заплывай далеко, утонешь!» Это повторяют и они, кто читает сегодня мои книги. Глупцы, они не знают, что человек не может утонуть, ибо он легче воды, и, как открыл еще Архимед, погружаясь, теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им вода. В спокойных и теплых водах можно плавать бесконечно, если не пугаться, не барахтаться, не вдыхать вместо воздуха влагу. Нет, я не утону.
А есть еще притча про богослова, которая особенно нравится мне. Он шел по берегу моря, размышляя о Боге, и увидел малыша, что зачерпывал воду и наливал ее в ямку.
— Чем ты занят? — спросил его богослов.
— Хочу перелить море в эту ямку, — ответил милый малыш.
Богослов рассмеялся:
— Разве не видишь ты, насколько безбрежное море больше нее?
— Разве не тем же занят и ты, — сказал ему малыш, — когда пытаешься вместить в свой разум Предвечного Бога?
Я не пытаюсь поставить Богу границ. Я радуюсь Ему, я дышу и живу Им. Я свободен.
И если встать над дальним обрывом, если раскинуть руки навстречу закату — кажется, ты летишь над бездной, прозревая дальние страны и все тайны мира. Бренное тело забыло, что ему седьмой десяток, ему снова семнадцать, нет, ему семь лет, мир открыт, прекрасен и удивителен, а мальчик — свободен.
Свободен. Спокоен. Уверен… не в себе, нет, а в Том, Кто направляет меня. Кусок хлеба, глоток воды, прекрасные люди рядом, любимое дело, насыщенная жизнь — что еще нужно? И всё это даровано мне в изобилии. Обещано нам много больше: не приходило на ум человеку, что приготовил Господь.
Юлия Мамея — мы беседовали с ней в Антиохии. Юлия Мамея, мать и соправительница императора Александра Севера, пожелала узнать о христианской философии, ей назвали мое имя. Властная и домовитая, прекрасная, невзирая на свои годы (мы ведь, кажется, ровесники), с цепким взором и гибким умом — она первой из всех женщин не только взяла власть над городом Римом и всем кругом земель, но и получила из рук Сената титул соправительницы своего малолетнего сына. Императрица, повелительница — не смешно ли звучит само это слово? Как женщина, тем более, сириянка родом, может вести за собой римские легионы? Но она стала императрицей. И легионы встали вокруг нее, оберегать покой, в ожидании, пока ее сын поведет их на парфян.
Мы бродили с ней по весенним садам ее дворца, мы беседовали о Боге и человеке. Что мог я сказать той, которую с почтением выслушивал сам император Александр Север? Сколько же было советчиков и охотников до власти ее и богатств!