— Не спишь, День?
— Не сплю…
Глаз Веры не было видно, и голос звучал едва слышным намеком — но вдруг ее узкая, сухая ладонь сжала его руку, мимолетно и горячо, как целуют на ночь уставшего малыша. И — спряталась в зыбкой пустоте меж двух миров, двух советских республик, двух рельсов, меж ночью и явью, нежностью и пустотой.
И он провалился в сон. Без Оригена.
А утром — утром за окном уже плыли травы, туманы, хутора, деревянные станции с певучими названиями. А Вера, нежная, милая Вера, проснувшись прежде него, уже любовалась наплывающей Латвией. И сосны — островки соснового леса — были вестниками моря, солнца и детства.
На вокзале в Риге он сбегал купить билеты на электричку. Показалось даже немного странным, что советские рубли и копейки еще принимали, да и вообще никаких следов наступающей независимости нигде на вокзале обнаружить не удалось, разве что в газетном киоске продавали газету Народного фронта с неясным названием «Атмода» и багрово-белым национальным узором слева вверху. Тут же лежала ее русская версия, называлась «Балтийское время» — Денис не удержался, купил, в дороге полистать.
В Юрмале всё сложилось как нельзя лучше. Моряк оказался лысым, усатым и с виду грозным, но добродушным, Веру принял с объятиями, Денису подсказал, у кого спросить насчет жилья — и пусть не сразу, но в тот же день Денис снял себе крохотную комнатку всего за три квартала от моряцкой дачи. Сдавала ее местная семья, большая и немного бестолковая, занятая собственным огородом и изготовлением флагов тех самых цветов, что в заголовке газеты, но Денису было это как-то все равно, у них он собирался только ночевать.
Всё было таким простым и понятным… они встречались утром у Вериного дома и «ходили на море», как нормальные отдыхающие, как парень с девушкой из какого-нибудь советского романа. И девушка была — ну просто обычная смешливая милая девчонка, в юбочке легенькой или в джинсах, в маечке или курточке по погоде, ну никакого тебе тут экстремизма-фундаментализма, только крестик на шее. Переболела она, что ли, этими армейскими ботинками и жуткими кофтами? Или просто… просто не достать раньше было? Да ладно, Верка бы точно достала, если бы захотела. Или… нравился он ей?
А море, оно было в меру прохладным и спокойным, чтобы брести по нему чуть не до горизонта, пока станет хоть немножко глубоко — и точно такой же была с ним Вера. А еще море могло, Денис это помнил, вздыбить барашки, нагнать воды потеплее от горизонта, чтобы можно было прыгать в волнах, дать им протащить тебя почти до самого берега, до крепких папиных рук. Но папы не было, он был взрослым, а Балтика — безмятежной.
Самым прекрасным море бывало на закате, и каждый закат был неповторим — рисунком облаков, рябью на воде, шелестом, шорохом, дуновением. Можно было брести босиком по тончайшему белому песку, а можно было углубиться в прибрежный сосновый лес, что тянулся до края мироздания, и эти рыжие стволы, словно свечи или колонны, врастали в небо, не затемняя земли…
Не отпустит надолго взоры
и заставит разуться детей
этот тонкий плеск, за которым
вы приехали из гостей,
из сетей городской культуры,
растолкав для него дела —
оглядеть этот очерк хмурый,
за которым Земля кругла.
Чтоб поменьше — нелепых хворей,
вы зимой нашептали путь…
Вы приехали видеть море,
называется — отдохнуть.
И из детского возвратится
на закатной ходьбе — смотри! —
нисходящая колесница
и персты молодой зари.
Или так: в Шестоднев не веря,
пульс живой неземной Руки
угадать, прикоснувшись к зверю,
чья лежанка — материки.
Вам досталось — нащупать берег
жадным слухом меж дюн немых,
чтоб сегодня себя соизмерить
не с творением рук своих.
Он прочитал эти только что родившиеся стихи Вере на втором их общем закате, и она, чуть промолчав, только и сказала:
— Как это… красиво!
И Денису стало даже немного обидно. Сказала бы: «я тоже чувствую это», или «а давай сейчас купаться» — а так она ему будто оценку поставила. Садись, пять.
Или просто стихи были такие… слишком детские, ученические? Вымученные немного, что ли? Ну у него сейчас других не получилось. И ведь зато как он это ввернул, про Шестоднев, про всё такое — не только про всякую ерунду, но еще и про самое главное. Про Бога! Ведь теперь — всё должно быть про Него, разве не так?
А на следующее утро было воскресенье, и они вместе пошли в церковь. Что может быть правильней и естественней для такой пары? Встретились на привычном месте, и туда, вглубь поселка, по сонным курортным улицам — в синюю дубултскую церковь Святого Владимира.
И там было все правильно и размеренно: исповедь, на которой Денис рассказывал о своих грехах правильным голосом и в правильном месте стыдился и краснел. Батюшка, задавший только один вопрос: «А ты постился три дня? Положено» — на что Денис, уже искушенный в таких делах, ответил одно: «А я, батюшка, путешествующий». И был с печальным вздохом батюшкой допущен к причастию, несмотря на вечернюю столовскую котлету.
Вера в платочке, юбке в пол (на сей раз!) в трех-четырех шагах от него. Пение хора, возгласы все того же священника, небольшая очередь к Чаше, сложенные на груди руки, вкус хлеба и вина на губах. Не было одного — радости. Денис помнил это состояние после первого причастия: полет и восторг, когда готов обнять весь мир, и если сейчас, за первым же углом, встретишь архангела с пламенеющим мечом — удивишься не больше, чем усатому милиционеру. А тут — ничего.
А еще у самой двери храма, когда они выходили, стоял и рыдал взахлеб мальчишка лет шести: «я какать хочу! какать хочу!» — а женщина в платочке уговаривала его потерпеть.
— Давайте я его свожу? — неожиданно предложила Вера.
— Пусть терпит! — сурово отрезала дама, — церковь тут!
И они с Верой не стали спорить. К тому же куда его вести, тоже ведь было непонятно. Но все равно, настроение было испорчено окончательно.
— Тут где-нибудь есть столовая или буфет? — как можно беззаботней спросил Денис.
— Кажется, да, — ответила Вера.
Они прежде не ели рядом с домом, гуляли по дюнам далеко-далеко, обедали перекусом из гастронома, ужинали где-нибудь в Дзинтари, и таких мелочей, как столовка, просто не замечали. А теперь после голодного утра есть хотелось — ну просто ужас как. Как тому мальчишке облегчиться, со стыдом подумал про себя Денис.
Решили посмотреть кафешку рядом с ближайшей станцией, ведь должна она там быть. И вдруг — как раньше не замечали? Или не ходили этой улицей? — они оказались возле церкви неправославной, с будто готическими стенами и этим типично рижским колпачком наверху высокой башни. И Денис — встал, как вкопанный.
— Деня, что?
— Знаешь…
Он даже не понимал, как это сформулировать.
— Что, День?
Милая, нежная, верная Вера! Как ей это объяснить…
— Знаешь, я вот после причастия никакой радости не почувствовал сегодня.
— Знакомо, — она кивнула, — у тебя был самый-самый… ну как бы медовый месяц. С Церковью. Он закончился, теперь будни.
— А вдруг я причастился в суд и во осуждение? — спросил он чужим правильным голосом.
— Не думаю, — Вера покачала головой, — это же не так всё прямо: где радость, там и святость, а если вдруг тяжесть, то нет. Ну, настроение разное бывает.
— А на самом деле… — он, кажется, был готов это сказать.
— Что, День?
— Вот я увидел эту церковь. Не нашу.
— Лютеранская, наверное. Здесь в основном лютеране.
— Ну да. И вот наша она — даже архитектурно… ну смотри, колокольня похожа. Только на нашей — луковка, русский купол.
Вера слушала, чуть склонив голову. Какая она все-таки молодец! Тоже ведь, поди, изнывает от голода, а стоит и ждет, пока он бредятину всякую несет.
— И я подумал… наше русское православие — оно ведь только русское, по сути. Вот луковки все эти, вербочки. А тут — лютеранство. Лютое тиранство, как один в Москве у нас в храме там пошутил глупо и неудачно. И вот эта церковь здесь, лютеранская — она как родная. Она как это море, как эти сосны. Она латышская. Верно?
Вера все еще молчала.
— А мы… ну зачем мы им эти луковки? Ну вроде как колхозы при Сталине, насадили, согнали местных хуторян, кого и выслали, как отца той латышки, что с нами ехала. А зачем? Вот кому лучше стало?
— Никому, — кивнула кротко Вера, — у меня в семье тоже…
— Вот и тут не так ли? — горячо перебил ее Денис, — мы принесли им свое русское православие. Русское, понимаешь? А надо бы — Христа. Не русского или византийского, не латышского или там ватиканского, не еврейского даже, хоть Он Сам из евреев по плоти, а просто вот Христа. А мы — вербочки, яички. Нет разве?
Вера молчала, но это было не безразличие, это был поиск ответа, Денис видел это по морщинкам у уголков глаз. Он сам словно плескался у берега в водичке, что твой малыш, а она строгой сосной врастала в небо и с высоты своей кроны не понимала пока, как ему ответить, чтобы понятно стало.
И потому выпалил сразу, как на исповеди:
— И вот я почувствовал: всё, что нас, ну или меня, сюда манит, что мне тут дорого, ценно, значимо — оно про Запад. Про Европу. Вот эта лютеранская, еретическая ведь, наверное, церковь — она мне ближе нашей луковки. А почему так? У меня что, шизофрения?
— У тебя, парень, прозрение, — этот негромкий голос грянул, как гром, Денис чуть не подпрыгнул, обернулся.
— Простите, ребята, что вмешиваюсь, но уж больно мне это на сердце легло — на них в упор смотрел человек лет около сорока: черные кудрявые волосы с проседью, длинный прямой нос, неожиданно ласковый взгляд карих глаз и чуть грустная улыбка. На нем — цветастая курортная рубаха с коротким рукавом, дурацкие парусиновые шорты и сандалии. Какой-то персонаж Ильфа и Петрова, право слово!
Денис ответил отрывисто и сухо:
— Простите, а вы не знаете, где здесь можно позавтракать?