Следующие дни я бы, пожалуй, назвала временем ожидания, странных уступок и неожиданного счастья. Потому что проводить в обществе любимого мужчины практически двадцать четыре часа в сутки, ощущать, что, даже занимаясь делами, обсуждая что-то, выслушивая доклады, он неотрывно наблюдает за мной, отслеживает каждое движение и вдох, оказалось поразительно приятным. Воспринималось это совсем не так, как раньше: как давление, тотальный контроль и ограничение свободы. Я — кто-то, имеющий исключительную важность для деспота, вот как это было. И даже если большую часть значимости дорисовало мое воображение, я была согласна пребывать в этой иллюзии бесконечно долго.
Восстанавливать уют никто не торопился. Очевидно, для этого были причины. Ведь помимо общей занятости еще и действовал строжайший запрет на вход в башню любого постороннего. Не самому же деспоту при участии Алево было заниматься ремонтом и обстановкой! Но меня абсолютно все устраивало! Спали мы прямо на полу, в груде подушек и одеял, которые все равно подвергались тщательному ежедневному перетряхиванию лично деспотом, не смотря на то, что я божилась больше в жизни не прикоснуться к любому незнакомому предмету, не показав ему или Алево. Ели фрукты, которые Грегордиан приносил и нарезал собственноручно, и мясо, приготовленное на жаровне, установленной прямо на огромном балконе. И это мне казалось до жути романтичным, и наплевать, насколько глупым и несвоевременным. Мы как будто вообще очутились на изолированном острове, где тратили большую часть суток на элементарную бытовую заботу друг о друге, так, будто мы рядом уже почти вечность. На неспешные простые разговоры, долгие изучающие взгляды глаза в глаза, на все то, что у нормальных пар происходит вначале, до того, как их начинает кружить в смерчах обнаженной страсти или нести по жестким порогам яростных споров. И не столь важно, что была эта зона нашего уединения вынужденной и прямо посреди многолюдного Тахейн Глиффа. Не имело значения знание, что закончиться эта идиллия могла настоящим адским взрывом или стать для меня последним моментом счастья, вообще последним чем бы то ни было. Когда приходили мысли об этом, я воскрешала в разуме свою новую мантру. Здесь и сейчас. И лишь одна деталь являлась причиной напряжения между нами. Грегордиан не прикасался ко мне в сексуальном плане. Совсем. Никаких объятий, поцелуев. Прикосновения не более необходимого. Но и они, казалось, давались ему нелегко. Такое чувство что моя кожа стала для него раскаленным железом или концентрированной кислотой — настолько быстро он старался прервать любой физический контакт между нами. И если я раньше думала, что это больно и унизительно, когда мужчина, от взгляда на которого у тебя останавливается дыхание и тоскливо ноет каждая клетка тела, использует тебя просто как секс-игрушку для разгрузки, то за эти дни выяснила: быть лишенной его прикосновений вовсе, когда он постоянно рядом, вот где настоящая пытка.
Глава 41
Эта навязанная Грегордианом дистанция капля за каплей подтачивала фундамент моего и так иллюзорного спокойствия. В чем причина? В том, что он опасается, что его эта самая Печать действительно снята и есть риск все же сделать меня беременной, если этого не случилось прежде? Или уверен, что худшее на самом деле уже произошло, и просто заранее отстраняется эмоционально, зная, что придется избавиться от проблемы в моем лице? А может, он и не поверил вовсе в мою невиновность и просто затаился в ожидании следующего шага заговорщиков с моим непосредственным участием? Нет. Нет-нет-нет! Не последнее уж точно. Не с темпераментом моего деспота и его умением управлять гневом. Будь это так, он бы, наоборот, всю душу из меня вытрахал, требуя ответов или чтобы не дать усомниться в том, что принял за чистую монету все мои уверения в непричастности. Господи, дай женщине повод в виде холодности ее мужчины и достаточно времени, и вскоре она такого себе нагородит в голове, что и сама в этих дебрях потом надолго потеряется. Аня, а просто подумать, что твой мужик как-никак архонт Приграничья, над которым нависла неведомая опасность, и о том, что предатели в собственном доме ему как кость в горле и в гробу он секс сейчас видал, в голову не приходит? В конце концов, что ему мешало оставить меня и дальше взаперти, а не сидеть привязанным, охраняя мою драгоценную задницу не только от опасностей, но и от собственных страхов?
На четвертое утро я проснулась в одиночестве и, услышав негромкие голоса из гостиной, все же не смогла сдержаться, чтобы не подкрасться к дверям.
— … ничего нового. Следов Хакона не обнаружено, — в голосе Алево отчетливо читалась мрачная озабоченность и что-то еще. — От драконов по-прежнему никакого ответа.
— Фойеты? — отрывисто спросил Грегордиан.
— Ни один из посланных не вернулся. Даже Ерин, — вот теперь мне послышался надлом во всегда самоуверенном и насмешливом тоне асраи.
Это что же получается: синих летунов, в том числе и сына Алево, послали на разведку, а от них до сих пор ни слуху ни духу? От неожиданно острого сочувствия к несносному асраи закололо сердце. Тут же перед глазами встал крылатый нахальный парнишка, дерзкий и острый на язык, весь в папашу и при этом глядевший на моего деспота с безграничной преданностью. Что если с ним случилось что-то очень-очень плохое? И я еще мысленно ною о каких-то дурных предчувствиях? Я тихо вышла из спальни, встала позади мужчин и, конечно, была тут же замечена. Выражения их лиц сразу поменялись с откровенно озабоченных на нечитаемые, и Грегордиан даже едва заметно улыбнулся мне.
— Могу порадовать тебя, Эдна, — развернувшись, ненатурально бодро заговорил Алево. — На данный момент сам замок превращен в настоящую крепость в крепости: все входы, кроме одного, перекрыты и запечатаны. Внутри остались только те, кому мы с архонтом доверяем безоговорочно, так что скоро твое вынужденное заключение и неудобства закончатся!
— Не так быстро, — нахмурившись, буркнул Грегордиан. — Ты все равно не можешь никуда выходить без меня.
— Меня все и так устраивает, — беспечно пожала я плечами. — А монна Илва внутри этой крепости или снаружи?
Мужчины переглянулись, причем Алево многозначительно поднял одну светлую бровь, будто на что-то намекая деспоту. Грегордиан в ответ качнул головой, то ли отрицая нечто, то ли просто отмахиваясь.
— Внутри, — ответил он сухо. — И который день испрашивает разрешения приходить к тебе. Не хочешь мне сказать зачем?
— Как ни крути, мы обе человеческие женщины, — сказав это, я вызывающе сверкнула глазами на асраи, но он удержался от комментариев. — Желать общения с себе подобными — для нас нормально и даже необходимо.
— То есть прямо сейчас тебе общения недостаточно? — неожиданно с полпинка завелся деспот, с места переходя на грозное рычание.
Вот и с чего бы опять? Разве я сказала что-то, способное задеть его?
— Я закончил с докладом и, пожалуй, пойду, — заявил Алево, и Грегордиан отпустил его движением руки, даже не взглянув, а продолжая требовательно пялиться на меня.
— Разве я это сказала? — спросила как можно мягче и коснулась его предплечья. И деспот ожидаемо сместился, разрывая наш контакт, да еще и поморщился. И вот тут уже невольно стала заводиться и я.
— Твое лицо слишком красноречиво говорит о том, как тебя тяготит необходимость быть запертой со мной. — Да что за ерунда! — Думаешь, я не вижу, что ты последние сутки уже и смотреть на меня не хочешь!
Да потому что хочу тебя до слез, хочу хотя бы коснуться кончиками пальцев, провести по коже губами, прижаться во сне, окунаясь в твой запах!
— Да неужели? А не ты ли сам шарахаешься от меня как от прокаженной? — не выдержав, упрекнула я. — Я что теперь типа какая-то запятнанная и дотронуться до меня тебе противно?
Грегордиан дернул головой так резко, будто пропустил мощный удар в челюсть и стал метаться по гостиной, как запертый в ловушке зверь, кривясь и гневно дыша.
— Не знаешь, о чем говоришь, женщина, — буквально огрызнулся он.
— А я и не спорю. Конечно, не знаю! И откуда бы мне знать, если ты говоришь со мной о чем угодно, кроме того, что произошло тогда, когда мы были под воздействием того проклятого амулета, и о том, что это поменяло между нами! — я шагнула ему наперерез и потянулась остановить, обнять, прекратить эти его метания.
— Не о чем говорить, — отрезал Грегордиан, и мои руки опустились, так и не коснувшись его, а вместе с ними и сердце, оборвавшись, рухнуло вниз. Ну и чего ты, Аня, хотела? Разве сама не догадывалась, что все сказанное в магическом угаре просто не может быть правдой и истинными чувствами Грегордиана ко мне. Я сжала зубы и шумно вдохнула раз, еще и еще, стараясь прогнать стремительно подступающий к глазам горячий поток и осадить гигантский ком горького разочарования внутри. Но губы все равно не послушались и задрожали, из груди вырвался предательский судорожный всхлип, и по щекам хлынула соленая влага.
— Эдна? — вот теперь деспот наступал на меня, глядя немного недоуменно, а я пятилась, стремясь сохранить расстояние между ним и моей нарастающей истерикой.
— Не могу я так больше, — едва протолкнула слова сквозь рвущиеся наружу рыдания, которые удерживала и сама не знаю как. — Ты был другим тогда… говорил мне такие потрясающие вещи, что я умирала от счастья! От счастья, понимаешь, от него я огнем горела больше, чем от всего того навязанного безумства! Впервые с самой нашей встречи в мире Младших я ощущала, что все правильно, никаких компромиссов с душой, никакой боли от того, что только для меня это по-настоящему, а для тебя только секс! И после того, как всего на несколько часов дал себя ощутить любимой, нужной, жизненно необходимой тебе, ты просто берешь и отнимаешь все! Все! Даже чертов секс, который хоть как-то заполнял всю эту пустыню твоей бесчувственности!
Зажав рот рукой, я вжалась спиной в стену, к которой оттеснил меня Грегордиан, и повернула голову, будучи просто не в силах смотреть на него. Не желаю видеть холодное, отрезвляющее безразличие в его глазах, просто не выдержу, словно я неожиданно достигла своего предела, зависла на цыпочках на краю пропасти, куда он с легкостью может меня столкнуть. Деспот уперся руками по обе стороны от меня, сохраняя между нами дистанцию в несколько убийственных миллиметров. Ровно столько, чтобы, не касаясь, позволить мне ощутить жесткий жар, исходящий от его большого тела, и заставить вдыхать его экзотичный и неповторимый во всех мирах запах. Тот самый, что опьянял до невменяемости с самого первого вдоха, рушил все внутренние запреты, стирал даже память об упрямстве, гордости, обидах, перемещал молниеносно в это полное через край предвкушением первого прикосновения наше личное «нигде», покинуть которое я могла, лишь когда он решит меня отпустить. А я и не хотела, чтобы отпускал. Никогда. И он мне обещал. Прошептал, прорычал, поклялся в этом