Бархат вытянулся рядом и, кажется, даже не дышал, похожий больше на кусок неподвижного гранита, нежели на живое создание. Вместо привычного тепла от него исходили волны гнева, столь хорошо знакомые мне по его человеческой ипостаси. Мой зверь сердился на меня, причем очень сильно, настолько, что даже отказывался и взглянуть в мою сторону. Придется подлизываться.
— Ба-а-арха-а-ат! — не сказала, а почти подобострастно промурлыкала я, обхватывая мощную шею и подтягиваясь так, чтобы, по обыкновению, взобраться на широкую спину. — Ты это из-за Ерина?
Никакого отклика не последовало. Передо мной все еще было натуральное недвижимое изваяние, но и попыток стряхнуть меня не последовало. Вот и хорошо.
— Лапа моя, — пробормотала я и потерлась лицом об его короткую, чуть колкую шерсть. — Все же обошлось. Ну пойми, не могла я по-другому поступить! Просто не могла! Как бы с этим потом жила?
Зверь продолжал кукситься и отказывался хоть как-то реагировать на мои слова и прикосновения, оставаясь напряженным до предела, будто готов был в любое мгновенье сорваться с места, избавляясь от моего настойчивого внимания. Но ведь и я так просто отступать не собиралась.
— Бархат-Бархат-Барха-а-ат! — сипло пропела я, продолжая гладить и прижиматься, отогревая своим теплом. — Зверюга ты моя драгоценная, котик мой обожаемый, сокровище мое единственное во всей вселенной! Ну куда я от тебя денусь-то? Ни за что я тебя не покину!
Никогда не была поклонницей сюсюканья и чрезмерных нежностей, но сейчас все это говорилось и ощущалось абсолютно естественно, и сердитый зверь наконец оттаял. Тяжкий, долгий вздох вырвался будто из самой глубины его существа, и в нем, почти беззвучном, было больше тоскливого упрека, чем в сотне самых эмоциональных слов. Очень медленно огромная голова повернулась, и необычайно-печальные, черные, сверкающие глаза встретились с моими, умоляющими о прощении. И, конечно, я не получила отказа. Все огромное тело Бархата стремительно расслабилось, словно оттаяло, взгляд окатил меня волной тепла и обожания, отчетливо читаемыми даже в полумраке спальни, и новый протяжный вздох трансформировался в низкое раскатистое урчание, рождающееся где-то совсем близко к сердцу моего зверя. Я прижалась щекой к шкуре цвета самой густой тьмы, впитывая этот бесконечно-уютный и любимый звук и вибрации. Обрадованная и умиротворенная тем облегчением, что подарило прощение и близость моего монстра-защитника, я снова уснула.
А вот окончательное пробуждение качественно отличалось от предыдущего. Грегордиан исчезал из постели обычно еще засветло, и просыпалась я чаще все одна. Но не в этот раз. Энергетика его присутствия беспрепятственно проникла сквозь сонную дымку и, окутав мое сознание, властно потребовала покинуть мир грез. Хотя грезами принято называть нечто приятное, а вот мои видения такими не были. Ничего такого там не происходило. То есть вообще ничего. Я находилась в некоем пустом пространстве, лишенном звуков, запахов, цветов, но не темном. Как будто оказалась внутри толстостенного стеклянного шара, отделенная от чего бы то ни было. Спрятанная. Но вместо покоя и безопасности ощущала тревогу, которая постепенно росла до тех пор, пока не стала настоящим страхом. Я стала звать Грегордиана, но голос словно тонул в плотном окружающем воздухе, как в пушистой плотной вате. Повышала голос, пока не перешла на крик. Перебрала всех: деспота, Эбху, Илву и даже Алево, но абсолютно никто меня не слышал, а сама я никак не могла проникнуть за невидимую преграду, отделяющую меня от всего остального мира. Поэтому и не подумала сопротивляться властному призыву, который легко разрушил этот неприятный сон. Я распахнула глаза резко, будто хотела застать моего деспота врасплох. И не прогадала. Выражение лица Грегордиана почти мгновенно стало непроницаемым, но я успела поймать стремительно ускользающее отражение того же трепета, что раньше улавливала только в черных глазах Бархата. И я позволила себе думать, что мой деспот любовался мною спящей. И плевать, что красотой лица и совершенством тела мне и близко не сравниться с фейринскими моннами. Мне не нужно быть самой прекрасной в глазах моего мужчины, достаточно стать единственной. И да, запросы у меня те еще, но чего уж мелочиться?
— Доброе утро? — горло уже почти не болело, но голос все еще напоминал скрип несмазанного механизма.
Вместо ответа Грегордиан взялся за край покрывала и медленно стянул его, оставляя меня обнаженной. Его веки тут же отяжелели, прикрывая моментально вспыхнувшие хищным огнем глаза, которые пустились в неспешное путешествие по всему моему телу. Я задержала дыхание от того, насколько же интенсивно ощущался этот тяжелый взгляд. Не изучение, а обладание. И не поддразнивание, а повеление отдаться без оговорок и колебаний. И, как всегда, я была более чем рада ему последовать. Неужели мне так мало надо, чтобы вспыхнуть и начать истекать для Грегордиана влагой? Но ведь и он готов для меня всегда, так зачем же усложнять и требовать больше там, где и так через край? Зачем нам изощренное взаимное соблазнение, если едва переносимое предвкушение — это постоянное состояние, когда мы рядом? Искушение нужно, когда ты колеблешься, стоит ли поддаться бесстыдному наслаждению, а для меня же прелюдия — просто изощренная пытка и разжигание и так зверского голода.
— Что-то случилось? — пробормотала, наблюдая за жадным трепетом ноздрей деспота, от которого собственное дыхание стало поверхностным и частым.
И опять вместо ответа было только действие. Грегордиан подался вперед, практически перетекая сразу всем телом поверх меня, и я без малейшей заминки распахнула свои бедра, позволяя ему устроиться между ними, и с блаженным стоном приняла восхитительную тяжесть его тела. И тут же всхлипнула и мелко задрожала, ощутив, как его эрекция вдавилась в мою уже влажную сердцевину. Сколько прошло с момента нашей последней полноценной близости? Дни? А у меня было ощущение, что я изголодалась по этому почти причиняющему боль давлению жесткой плоти неимоверно. Грегордиан уткнулся лицом мне в шею и, издав протяжный глухой стон, от которого внутри все зашлось умоляющими избавить от пустоты спазмами, лизнул кожу до самого уха и безжалостно прикусил мочку. В голове окончательно загудело и поплыло, и я, заизвивавшись всем телом, стала тереться об моего деспота, понукая хоть к какому-то движению, и остервенело задергала его рубаху, стремясь избавиться от чертовой ткани как можно быстрее. Грегордиан же вместо того, чтобы помочь, вжался своими бедрами сильнее, полностью блокируя все самовольство моих. По очереди поймал мои нахально требующие его обнаженной плоти руки и сковал их одной своей над головой.
— Еще не сейчас! — рыкнул он и впился зубами в ключицу, заставив раздраженно застонать.
— Ну так какого черта ты это начал?! — вырвалось у меня от нахлынувшего разочарования.
— Потому что теперь могу и закончить без всяких ограничений, Эдна, — рассмеялся Грегордиан и вопреки собственным словам отстранился. — Рано утром прибыл гоет. Моя печать по-прежнему нерушима. Амулет работает только при прямом контакте. Осталось лишь выяснить, не нанесен ли ущерб тебе. И я хочу это знать прямо сейчас, Эдна.
Все возбуждение как рукой сняло, и сердце заколотилось уже от страха.
— Прямо сейчас? — сглотнув противный ком, спросила, глядя прямо в серые любимые и умеющие быть такими безжалостными глаза. — Чтобы без промедлений решить: убить меня или все же трахнуть?
Грегордиан тут же нахмурился.
— Разве я недостаточно дал понять, что твоя жизнь больше никогда не будет под угрозой, Эдна? — сердито спросил он.
— Ты говорил только: «Я разберусь, я решу», а это не совсем похоже на гарантию однозначно благополучного для меня исхода. Когда дело касается жизни, кто угодно захочет полной определенности, а я с момента пересечения Завесы нахожусь в каком-то подвешенном состоянии! — Страх от того, что вот он, тот самый роковой час «Х» настал, моментально переплавился в агрессию: — Сказать кому-то: «Я не отпущу никогда» — совсем не значит дать гарантию жизни, Грегордиан!
— Что тогда, женщина? Хочешь от меня клятвы? — Я успела только рот открыть для возражения, как Грегордиан отчеканил: — Клянусь своей жизнью и благосклонностью нашей Богини, что никогда не поставлю твою жизнь под угрозу и не позволю это сделать кому бы то ни было!
Он произнес это обещание, казалось бы, легко и непринужденно, но у меня было такое ощущение, что каждое слово вспыхнуло в сознании огненными буквами и запечатлелось там навечно.
— Тебя саму это тоже касается, Эдна, — ткнул он мне в центр груди пальцем. — Сейчас, по здравому размышлению, я понять не могу, как дал себя уговорить на авантюру с передачей моей энергии Ерину!
Вон оно что. Оказывается, гневается тут не только милейший Бархат, но и мой деспот. Вот только умело скрывал это пока, потому что, очевидно, что злится он больше на себя, чем на меня. Да уж, видно, мне судьба сегодня не со своими страхами бороться, а мужские нервы успокаивать.
Шагнув чуть ближе, я нахально обхватила его шею и, прижавшись к Грегордиану всем телом, прикусила колючий подбородок, беззастенчиво дразня.
— Просто ты ведь пообещал давать мне все, чего ни пожелаю, вот и согласился, — примирительно сказала и потянулась к его губам. — Я пожелала спасти Ерина, как же ты мог мне отказать? Тем более все уже обошлось хорошо, зачем рефлексировать над свершившимся фактом?
Не смогла сдержать короткого испуганного визга, когда деспот в единое мгновенье подхватил меня, развернулся и практически впечатал в стену, прижимаясь так, что едва могла вдохнуть. Стиснув мой подбородок, он заставил смотреть ему в глаза, в которых бесился и рвался наружу настоящий яростный шторм.
— Ты осталась жива только потому, что мой зверь восстал и наотрез отказался передать свою часть дара Богини, Эдна! Впервые в жизни я от всей души благодарен собственной животной половине за ее непокорный нрав и очевидное наличие большего благоразумия относительно тебя, чем у меня самого! — Короткий поцелуй, последовавший за этим, был жестким и карающим, абсолютно лишенным нежности или чувственности. Он не был ни в коей мере лаской, а только точкой, некой скрепляющей печатью под окончательным вердиктом. — Больше никаких повторений! Никогда!