ПЕРЕКРЕСТОК УТОПИЙ(У истоков советской фантастики)
1
Осмыслить октябрьский переворот средствами искусства — такая грандиозная задача выпала на долю первых советских писателей и художников. Даже тем из них, кто уже имел за плечами солидный творческий опыт, приходилось многое начинать с самого начала, настолько необычной, непривычной, воистину фантастической была наступающая на художников действительность.
Мир строится по новому масштабу.
В крови, в пыли, под пушки и набат
Возводим мы, отталкивая слабых,
Утопий град — заветных мыслей град,—
писал один из первых поэтов революции — Николай Тихонов. Он назвал свое стихотворение «Перекресток утопий» — перекресток, расположенный на дорогах мировой исторйи. Стихи заканчиваются как бы эпиграфом для рождающейся советской фантастики:
Утопия — светило мирозданья,
Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь, —
Иль новый день в невиданном сиянье,
Иль новая, невиданная ночь!
И фантастика, долгое время остававшаяся где-то на отдаленной периферии русской литературы, внезапно оказалась совершенно необходимым литературным жанром. Только она, только фантастика, позволяла увидеть голубые города будущего на месте развалин. Но ее роль этим не ограничивалась. Чтобы вытащить страну из разрухи, чтобы приступить к закладке нового общества, нужно было выстоять. У молодой республики хватало врагов. Не только интервенты, не только «контра», ее тянули в пропасть обыватели, бюрократы, уголовники. Литература сразу вклинилась в борьбу. Оказалось, например, что фантастика великолепно сочеталась с сатирой, вернее — легко и естественно сама становится сатирой, что, впрочем, было известно еще со времен Свифта, но надо было приноровиться к нетрадиционным реалиям. Фантастика могла героизировать и высмеивать, предсказывать, предупреждать, утверждать и отрицать.
Стоит ли удивляться тому, что к фантастике оказались причастны такие разные писатели, как Маяковский и Алексей Толстой, Катаев, Грин, Платонов, Эренбург, Шагинян, Каверин, Булгаков, Асеев, Лавренев, впоследствии прославившие советскую литературу!
Можно, конечно, рассуждать так: через некоторое время писатели повзрослели, посерьезнели и отложили фантастику в сторону вместе с прочими юношескими опытами. Но, во-первых, многие вовсе и не отложили, а во-вторых, не вернее ли предположить, что обращение к фантастике в тот период вовсе не признак незрелости? И хотя большинство тогдашних книг интересующего нас жанра ныне перешло в ведение одних историков литературы — у ее создателей не было ни опыта, ни прочных традиций,— но как документы эпохи они представл'яют острый интерес. Ведь в фантастике непосредственно отражаются идеалы, мечты, стремления современников. Фантастика расцветает тогда, когда перед внутренним взором разверзаются безбрежные дали «земле назначенных столетий», равно как и бездны, от которых захватывает дух.
Сегодняшним глазом легко увидеть и высмеять просчеты, наивности и даже откровенные ошибки молодых авторов. Могло ли быть иначе? Ведь большинство этих просчетов, наивностей и ошибок можно классифицировать, только будучи вооруженным огромным опытом прошедших десятилетий. Но судить их по сегодняшним критериям в константе времени было бы просто несправедливо. Эпоха эта была, по выражению В. И. Ленина, «переходной», и четко сформулированных ответов на множество нахлынувших вопросов попросту не существовало. Их надо было еще найти, а потому нельзя покидать историческую точку отсчета, нельзя не видеть в произведениях того периода как раз те самые разведывательные поиски, без которых не проложить никаких трасс.
Сами несовершенства тогдашних произведений — тоже примета времени. Нам дорог жизнеутверждающий настрой фантастики 20-х годов, дорога ее вера в безграничные творческие возможности человека и человечества, юношеская задиристость и уверенность в своей исторической правоте,— такого удивительного и многообразного социального феномена, как советская фантастика 20-х годов, нигде не было и быть не могло — сравнивать ее не с чем…
Для того чтобы более или менее полно охарактеризовать 10—12 послереволюционных лет, потребовалась бы, вероятно, книга, а этот очерк претендует только на более или менее общий набросок некоторых характерных книг и черт эпохи, может быть, надо сказать, самых характерных. Но и среди них компетентный читатель легко заметит пропуски, два из которых могут показаться необъяснимыми. Речь идет о романах А. Толстого «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина», лучшем из того, что было создано советской фантастикой в те годы. Уже из этой оценки ясно, что их отсутствие — не случайный недосмотр. По романам А. Толстого существует большая и всесторонняя критическая литература; здесь же хотелось затронуть сочинения менее доступные, а на известные попробовать взглянуть сегодняшними глазами.
Назовем для начала имя, которое совсем не упоминается в «фантастоведческих» работах, хотя автор своеобразных, ни на что не похожих то ли стихотворений, то ли поэм в прозе Алексей Гастев вовсе не забыт, его имя можно найти в любом курсе советской литературы.
Может быть, именно гастевские поэмы (будем их так называть) надо считать тем самым последним и первым звеном в цепочке, которая связывает дореволюционную фантастику с советской.
Его поэмы пользовались огромной популярностью в первые годы Советской власти, они воспринимались как непосредственный отклик на революционные события. На деле же они были созданы еще до Октября. Просто поэт сумел заранее почувствовать настроения, которые овладели народными массами после великого переворота, сумел воспринять всеобщую жажду переустройства. А. Гастев, один из основателей небезызвестного Пролеткульта, считается певцом машин — это верно. Но не холодное, обездушенное железо возникает перед нами в его строках, он поэтизирует создания человеческих рук и мозга, сливает их с человеком, наполняет металлические артерии живой кровью.
Его башня пробила шпилем высоту, разорвала, разбросала облака, его рельсы опоясали весь земной шар и рвутся дальше, в космос, их пытаются «поднять и продвинуть в бездонных, безвестных, немых атмосферах к соседним, еще не разгаданным, чуждым планетам». Конечно, перед нами романтические гиперболы, но в их стилистике, в специфике поэтического видения уже есть зачатки новой фантастики, которая с самых первых своих опытов замахнулась на безбрежные горизонты земли и неба: недаром В. Хлебников называл поэзию А. Гастева «миром научных образов», «странных научных видений».
Вот, например, поэма «Кран». Гигантских, глобальных размеров кран, который строился годами, даже веками как олицетворение рабочей мощи, творческих свершений человечества. Нет таких препятствий, нет таких тяжестей, которые были бы не по плечу этому исполину. Кран начал с малого, с домиков, потом перенес железнодорожный виадук и водонапорные башни, поднял со дна моря затонувший корабль. Кран все время растет, становится сильнее и сильнее, он уже затевает неслыханные дела: «В Азии транспортным постройкам помешали Гималаи... Никто и не подумал о туннелях: краном приподняли весь горный кряж и низвергли его в индийские болота». Но и этого мало. Новая дерзновенная мысль возникает у лихих «такелажников»: они хотят сдвинуть с места самое Землю! Зачем? А вот зачем: «Эй, вы, тихие потребители жизни! Разве вы не видите, как неудобно посажена Земля, как неловко сидит она на орбите? Мы сделаем ее безбоязненно-гордой, дадим уверенность, пропитаем новой волей». Здесь Гастев, в сущности, предвосхитил главную тему будущей советской фантастики, ее пафос, пафос решительной, революционной переделки, пафос создания нового мира.
Весьма современно звучит и гастевский «Экспресс». Поэт совершает путешествие по преображенной Сибири в чудо-поезде, восхищаясь великими делами, стройками, заводами, научными учреждениями, которые проносятся за окнами его безостановочного состава. Он называет вымышленные и существующие города — Иркутск, Красноярск, Якутск, он переименовывает Новониколаевск в Сталь-Город, не зная еще, что он будет называться Новосибирском...
Некоторые совпадения с сегодняшним днем Сибири поразительны, не будем забывать, что все это писалось до революции: «...Экспресс мчится по залитым солнцем пашням, где все лето бороздят и ровняют поля стальные чудовища-машины», «только что закончен постройкой сибирский музей, ставший целым ученым городом. Университет стоит рядом с музеем, кажется маленькой будочкой, но он уже известен всему миру своими открытиями...», «Все... сопки давно одеты стальными асбестовыми кожухами, дар земли собирается, немедленно трансформируется и переводится в энергию...».
И залежи угля на дне океана, и хрустальные дворцы из морского янтаря, и туннель из Азии в Америку, и стремление согнать снега с полюса, изменить направление теплых течений, смягчить весь арктический климат — А. Гастев заглянул даже дальше сегодняшнего дня. Но дело, конечно, не в конкретной осуществимости его проектов; «Экспресс» — вовсе не научно-техническое предвидение, а гимн социальным переменам.