— Пап, а когда ты узнал про это? Проклятие, ад и рай?
— Сколько помню себя, всегда знал. Только раньше я думал, что избран — спасён, понимаешь? Я верил, что спасён, хотя вся жизнь показывала обратное. Когда Иван умер, я понял, как страшно обманывал всех. Сам себя. Я с самого начала был проклят. Я шёл к погибели и вёл за собой других. Они прокляты вместе со мной.
Он говорил о нашей семье — своём отце, братьях, друзьях. Я бы, наверное, сошёл с ума, если б хоть на секунду в это поверил. Но, к счастью, я родился атеистом. Во многом я похож на дедушку, отца отца.
— А Изя? — спросил я его тогда. Мне очень нравился его друг Изя. Он мне помогал с математикой, физикой, рассказывал истории из древних царств. — Пап, Изя тоже проклят и пойдёт в ад?
— О, Изя отправится в ад ещё прежде меня, — оживился отец. — То есть, конечно, одновременно со мной. И провалится как бы не глубже. Кто использовал жизнь свою на погибель спасителя своего…
Во как.
— Тогда я, значит, тоже пойду в ад? Вместе со всеми вами?
— Ты? Ну уж нет. — Он положил руку мне на голову. — Ты будешь спасён, об этом я позабочусь. Поэтому я и отдал тебя в русскую школу, поэтому и назвал Станиславом. Чтобы на Страшном Суде ты был причислен к лику святых — к семье мамы — твоего дяди, Ивана — а не к моей.
— Не получается, — заявил я. — Как же я буду среди святых, если вы будете гореть в аду — ты, дедушка, твои друзья и братья, Изя… Что, я буду смотреть на ваши адские муки и наслаждаться счастьем рая? Не могу. Ничего у тебя не выйдет.
— Выйдет, Стэн. Выйдет. Это тебе здесь кажется, что так нельзя, сейчас, при жизни — а там, в раю, ты уже будешь знать, что я сделал. Не просто так, как здесь, когда изучаешь историю, слышишь новости, смотришь фильмы. Там ты будешь всё понимать. До конца. Ты увидишь, как страшны мои грехи, как я зол. Изнутри, весь целиком. Я нераскаянный убийца. Я прогнил. Иногда я при жизни горю в аду. У Бога ты обретёшь любовь к справедливости и будешь рад, что меня заслуженно покарали. Мои страдания не смогут запятнать твой рай, Бог этого не допустит. Ты будешь счастлив, Стэнли. Ты будешь свят.
О святости мы тоже говорили. Мне было тогда восемь лет. Я прочитал про большевизм в учебнике истории и спросил у отца, как это мамин брат Иван может быть святым после того, как он бросал в ямы умирающих от голода людей и заживо их хоронил. А они ему ничего не сделали. Отец ответил, что всё это не имеет значения, потому что такие вещи мало кто не делал, и все ради собственной выгоды, и только Иван делал их для того, чтобы устранить любое страдание и всю земную несправедливость навек. Больше я никогда не задавал отцу вопросов по этике.
В своей броне отец похож на потемневшие образы Рима — картины, фрески, статуи в музеях. Даже в лице есть какое-то сходство, причём непонятно откуда, потому что мы точно не потомки римлян. Мы германцы.
— Почему ты больше не носишь тот, другой доспех? Радужный? Он такой красивый.
— Я не хочу быть красивым перед этими свиньями, Стэн.
Он достаёт из-за пояса флягу и протягивает её мне, хлебнув. Виски. Фляга почти полна. Всё, что он делал эти три дня, он делал на трезвую голову. Отец, Небесный Капитан, Радужный Воин. Когда-то я его так звал, пока он не убрал тот свой волшебный доспех прочь. То был настоящий индивидуальный шедевр — оружие красоты и ума, духа, а не силы. Доспех, который он носит сейчас, в принципе мог бы соорудить любой воин. Доживи Рим до наших дней, такую броню носил бы каждый центурион.
Я пробую виски и морщусь. Отец отбирает у меня флягу и ставит её к стенке, будто бы для расстрела. Целится пальцем:
— Бамм!
Я чую, что он собирается встать, и снимаю с его живота пакет молока. Мы понимаем друг друга без слов. Иногда я воображаю, как было бы круто, если бы он действительно взял меня с собой на войну, и я летал бы в его эскадрилье по-настоящему, а не только в игре. Мы бы сработались. Были бы очень хорошей командой.
Я догоняю его уже в коридоре, сообразив, куда он идёт. Хватаю за руку.
— Мама спит.
Он сразу распознаёт ложь. Смотрит с немым укором.
— Сколько таблеток она выпила за три дня?
— Не знаю. Не скажу. Пойдём, я тебе покажу игру. Совсем новая, только скачал. «Песчаные змеи». — И я тяну его к себе, в другое крыло дома, прочь от мамы, прочь. — Войнушка такая.
— Я знаю, Стэн. Сам её программировал.
— Пап, я не знаю, сколько она выпила, окей?! Выпила и лежит. Уже поздно. Пускай себе спит, а?! — Я изо всех сил тащу его в сторону, торможу и кусаю от напряжения губы. Всё равно что пытаться плечом сбить с курса авианосец. — Папа, скажи, зачем ты так делаешь?
— Я её люблю, Стэнли.
Я чуть не плачу. Я ненавижу его и люблю.
— Ты разве не хочешь младшего братика? Или сестру. Хочешь сестрёнку, Стэнли?
— Хочу! Хочу — но не так же!..
Не надо. Только не опять. Не это. Нет…
…Мы ехали на воздушной дороге. Кабина была открыта. Великая высота над землёй — над городами, домиками — страна-игрушка. Альпы вдалеке.
— …Рассказывай.
Я рассказал.
— В школе… ну и не только в школе — в сети…
Отец подбадривает меня взглядом. Продолжай.
— …и вообще… Говорят, я родился…
Смелее. Ну же, Стэн…
— Говорят, будто ты изнасиловал маму, пап.
— И что ты родился от насилия. — Он явно не удивлён. Я вдруг понимаю, что он давно знает про эти слухи. Их всю дорогу знали все. Кроме меня.
— Они утверждают, что ты пришёл к ней в сопровождении солдат. Через три дня после похорон. Что ты приказал солдатам её держать — …
Я шевелю языком через силу. Язык омертвел, словно я никогда больше не смогу ничего сказать. Я онемею, как мамин брат, когда умер его Отец и он не разговаривал несколько лет, а всё сидел у могилы, молча, страдая, как скорбный дух.
Отец считает что-то на пальцах, у него шевелятся губы.
— Ты был зачат в начале октября. Посчитай по календарю. К тому времени мы с твоей мамой были уже женаты.
Я молчу, ощущая на вкус свой позор.
— Она вышла за меня замуж, Стэнли. Брак означает, что люди согласны друг с другом спать.
Я был безмолвен. В тот миг я уже понимал, что он мог просто заставить её выйти за него замуж и жить с ним. Кто бы ему помешал? Сколько я себя помню, нас с мамой всегда охраняют его солдаты. Ими кишит участок, ворота, подъезд. Мама никогда не уходит из дома одна — она вообще почти не выезжает — но если бы она хотела? Может, её бы просто не пропустили? Покинуть нас без согласия отца она бы точно не смогла. Я это знал, но не мог его ненавидеть, не мог даже по-настоящему обидеться на него, потому что я хотел жить. Я предпочитал жить и быть, как бы оно так ни вышло, что я живу. Мне было не всё равно, но я не мог игнорировать причинно-следственные связи. Если бы мама не жила с отцом, я бы не родился. Если б она решила уйти и отец её отпустил, у меня бы не стало мамы. А я хотел, чтобы она была.
— Мы тебя очень любим, Стэн, — сказал он. — Твоя мама и я.
— …Не так!
— Стэнли, это естественный способ делать детей. — Мы уже почти у спальни. — Если не так, то как же?
— Скай!..
Мама зовёт его, завёт отца, и мне приходится выпустить его руку, потому что теперь она сама его зовёт.
— Скай? Опять очки нацепил, — кривятся мамины губы. — Чёрные. В темноте.
— Не нацепил, а снять не успел. — У него другой голос, задорный и грубый, как будто он чем-то пьян. Он стоит у ног мамы, снимает очки. Совсем молодое лицо. Волосы у отца белые, словно платина. Они седые. Этого никто не знает. Все думают, что он их красит по личным причинам. А он поседел. Мама вздыхает и прикрывает глаза рукой.
— Небо ты моё, небо… — тянет она по-русски, глядя в его голубые глаза сквозь пальцы, будто бы смотрит в свет. — Ясное моё солнце…
Её приподнятые ноги обрисовываются под пледом, чуть раздвинутые в коленях. Русые косы расплелись, рассыпались по груди, перепутались на подушке, на шее. Мама наматывает прядь на неуверенные персты, отводит руку, обнажает шею. Рука отца играет с поясом доспеха.
— Скай… — шепчет мама, почти поёт. — Слава, иди к себе.
— Иди играй в «Песчаных змей», сын.
— Прикончи парочку арабов, Слава, — дразнится мама и шевелит под пледом пальцами ног. — А мы тут сделаем ещё кого-нибудь, чтоб их всегда было кому убивать.
Их улыбки зеркальны. Сияют глаза. Что отражают зеркала, стоящие друг перед другом? Я закрываю за собой дверь. Ухожу. Я хочу младшую сестру, очень хочу. Я её заберу к себе, закрою дверь, и никто её больше не обидит. Никто ей не расскажет такой дряни, как мне в школе. Я им всем язык вырву.
Сначала я почему-то пошёл на кухню и, только дойдя, понял, зачем пришёл. У стены стояла недорасстрелянная фляга виски. Я взял её и пошёл играть дальше в «Песчаных змей». Надел шлем, сел в игровое кресло и выпил виски маленькими глотками, морщась от неприятного вкуса, пока шла заставка игры.
Я принялся убивать арабов.
Всё было настоящим там, в пустыне — вонь, огонь, хруст песка на губах, обещание скорой разборки в сердце тьмы, в красных морях. Мой брат Орион — Орион-Светоносец — помогал марксистским партизанам и арабским радикалам так же исправно, как когда-то его отец, мамин брат. Мы то и дело находили подарки с Марса в песке — герметичные полусферы, битком набитые боеприпасами, оружием и пайком. Пустыня полыхала день и ночь. Прожектора чертили чёрное от жара небо в клетку, чадили, сгорая свечой, кипарисы и пальмы, и самая большая ловкость заключалась в том, чтобы вовремя распознать прущего на тебя с товарищами шахида. На днях (во время утренней игры) мы прочесали всю пустыню, захватили столицу и космопорт. Я пропустил следующий уровень (транспортировка на Красный Марс), прибегнув к чит-коду, и отправился истреблять марсиан. Красные орды, commies. Людей Ориона. Нас нёс к его столице ветер Марса. Бессильный шелест, песок и пыль, крик и стон, вой плавящихся металлов и свист бури пуль —