Выглядит замечательно, сэр. Отобо. Позволь, я передам тебе послание: ничего не говорить, ничего не делать. Не пищать. И не вздумай присоединиться к семье на танцевальной площадке – это будет серьезная ошибка с твоей стороны. И вообще ничего такого. Что бы тебе ни говорила моя сестра! Повторяю: что бы тебе ни говорила моя сестра. Ты меня слышишь?
Гаганаогву, я к тому времени знал моего хозяина двадцать пять лет и три месяца, и я ни разу не видел его в таком смятении. Он был ранен, словно Чука не слова ему говорил, а исхлестал кнутом. Но больше всего мучило его то, что он не мог ответить. Мальчишкой он не боялся драк, напротив, боялись его, потому что хотя он драк и не искал, но, если его вынуждали, кулак его превращался в камень. Но в этой ситуации он был бессилен, у него были связаны руки. А потому, хотя и уязвленный, он просто кивнул в ответ.
– Хорошо, церковная крыса, добро пожаловать.
По какой-то причине он навсегда запомнил эти последние слова, смесь языка отцов и Белого Человека: «Одинма, церковная крыса, ибиа во».
Ранние отцы часто говорят, что ожидаемая война даже калеку не застанет врасплох. Но неожиданная война, которую никто не предвидел, может победить даже самую сильную армию. Вот почему они еще говорят в своей остерегающей мудрости, что если ты проснулся утром и обнаружил нечто безобидное, например бегущую на тебя курицу, то тебе следует спасаться, потому что ты не знаешь, не отросли ли у курицы за ночь клыки и когти. Потерпев такое поражение, мой хозяин просидел ошарашенный до конца празднества.
Гости стали появляться вскоре после того, как Чука отошел от него. В приглашении было указано, что событие будет длиться с четырех часов дня до девяти вечера. Но первые гости появились в четверть шестого. Ндали заранее с грустью предсказывала, что это случится: «Ты увидишь, они придут по нигерийскому времени. Вот почему я ненавижу такие праздники. Если бы не отец, я бы сказала: давайте без меня». Он смотрел, как места вокруг него заполняются гостями в разных одеяниях, большинство мужчин – в свободных традиционных одеждах, а их жены – в не менее сверкающих блузах, враппах, обвязанных вокруг талии, с затейливыми сумочками в руках. Дети сидели в двух последних рядах на пластмассовых стульях с высокими подлокотниками. К тому времени, когда большинство мест было занято, в воздухе пахло потом и парфюмерией.
Человек, который сидел слева от моего хозяина, завязал с ним разговор. Мой хозяин ни о чем его не спрашивал, но тот сам сказал, что его жена – одна из тех, кто готовит «там, во дворце», он показал на дом Обиалоров.
– И моя жена тоже, – ответил мой хозяин, предполагая, что это заставит замолчать его соседа.
Но человек принялся говорить о большом числе гостей, потом о жаркой погоде. Мой хозяин слушал с холодным безразличием, на которое со временем, кажется, и обратил внимание его сосед. А когда места с другой стороны от него заняла супружеская пара, он оставил моего хозяина и обратился к ним.
Радуясь тому, что его оставили в покое, мой хозяин оценил произошедшее: появилась чья-то рука, потянула его назад с такой силой, что он чуть не упал со стула. Потом чей-то рот спросил его, почему он пришел, назвал его дураком, поиздевался над его одеждой, посмеялся над его любовью к Ндали и нанес смертельный удар: церковная крыса. Если бы места были заполнены, как сейчас, ничего этого, вероятно, не случилось бы. Все эти люди пришли слишком поздно. Они пришли так поздно, что торжественный выход Оливера Де Кока – его любимого музыканта, великой певчей птицы Игболенда, Оку-на-ачана-абали, вождя музыки «хай-лайф» – не имел никакого значения. Он сидел, словно в оцепенении, когда остальные гости поднялись, чтобы приветствовать певца. Кровь побежала бы быстрее по его жилам, когда конферанс на празднестве, знаменитый актер домашнего видео Осуофия, представил Оливера Де Кока. Но эти слова прозвучали как слова заурядного болтуна. Он бы смеялся шуткам Осуофии, например той, что он взял прямо из своего знаменитого кинофильма «Осуофия в Лондоне», – шутке о том, как белые люди искорежили его имя и называли Оса-опия. Но эта шутка прозвучала как детская тарабарщина, и мой хозяин даже удивился, чему это люди смеются. Этот крупный жирный человек перед ним – как он может так смеяться? Женщина рядом с этим мужчиной, почему она так раскачивается на стуле? Он никак не реагировал на постоянные выкрики Осуофии «Квену!», на которые люди отвечали «Йаа!». А потом, вскоре после представления и приглашения некоторых персон к Высокому Столу и после того, как Оливер Де Кок поднялся на сцену под мелодию «Народного клуба», мой хозяин сидел как чурбан. Даже Де Кок появился слишком поздно.
К его немалому раздражению, человек, который сидел слева от моего хозяина, приплясывал на стуле и вскоре вспомнил про него. И принялся время от времени наклоняться к нему и отпускать комментарии о собрании, о музыке, о гении Оливера Де Кока, обо всем. Но чурбан только кивал и бормотал что-то себе под нос. И даже эти слова он произносил, наступая себе на горло. Его сосед за столом не знал, что ему было приказано не производить ни звука, ни писка. Теперь он понял, что приказ этот исходил от виновника торжества, от самого хозяина дома, от отца Ндали. В разгар этих мыслей он почувствовал какой-то удар по спинке своего стула. Сердце чуть не выскочило у него из груди. Он повернулся и увидел, что виновник – мальчик, сидевший прямо за ним. Мальчик задел его стул ногой.
Эзеува, бывают времена, когда кажется, будто вселенная, словно обретя непроницаемое лицо, потешается над человеком. Словно человек – игрушка, забава для капризов вселенной. Сядь, кажется, говорит она ему в какой-то момент, а когда человек садится, она приказывает ему встать. Она одной рукой дает человеку еду, а другой – вызывает у него рвоту. Я провел на земле много жизненных циклов и много раз видел таинственные явления. Как, например, можно объяснить, что вскоре после того, как мой хозяин испугался мальчика (всего лишь мальчика!) и снова обратил взгляд на великого музыканта, его по плечу сзади похлопала чья-то рука, и прежде чем он успел пошевелиться, раздался голос: «Обим, обим, скоро нас позовут. Вставай и идем. Вставай и идем»? Видимо, действовать он начал моментально, потому что даже подумать не успел. И поскольку она в присутствии других назвала его «дорогой», высоко подняв его тем самым в глазах тех, кто это слышал, он встал и последовал за ней в величии момента. Его самого поразила ее красота – одета она была исключительно. На шее у нее висела длинная нитка джигида, несколько бусинок были у нее и на запястьях. Разве не было бы наихудшим бесчестьем на глазах у всех этих людей остаться сидеть? И он под громкие одобрительные крики последовал за ней.
То, что говорили люди, когда он уходил с ней, звучало для него как нелепая шутка судьбы. «Посмотрите на него, достойный человек, заслуживший такую женщину!» – сказал один. «Нвокеома!» – похвалил его другой. «Энйи-кво-нва!» – воскликнула какая-то женщина. Человек в штатском, стоящий у высокого напольного вентилятора в конце ряда, встретил его приветствием вождей, протянув руку. Мой хозяин, потрясенный, с неохотой три раза стукнул тыльной стороной своей руки по тыльной стороне руки этого человека. «Поздравления!» – прошептал человек. Мой хозяин кивнул, и его рука, словно вдруг обретя собственный мозг, потрепала человека по плечу. Ему пришло в голову, что события развиваются слишком быстро, словно части его тела подняли мятеж против него и образовали дерзкий союз, не подчиняющийся ему.
С каждым шагом Ндали, зажав его руку в своей, все ближе и ближе подводила его к роковой черте. Но он ничего не мог поделать, потому что на него теперь смотрели все гости в просторном переднем дворе компаунда, и сам Оливер Де Кок прервал музыку, чтобы поприветствовать их на ходу: «Встречайте будущую ориаку и ее мужчину, идущих широкими шагами». Ндали в ответ на это помахала рукой – и он тоже помахал – толпе важных персон, богатых мужчин и женщин, вождям, докторам, юристам, трем мужчинам, прилетевшим из двух стран белых людей – Германии и Соединенных Штатов (один из них с белой женщиной с желтыми волосами), Чувуэмека Ике, сенатору из Абуджи, представителю губернатора штата, Орджи Калу. Он, церковная крыса – человек, который зарабатывал на жизнь, поставляя домашнюю птицу, который выращивал томаты, зерно, кассаву и перец, убивал красных муравьев и разгребал палочками куриный помет во дворе в поисках глистов, – махал всем этим высоким лицам.
На пути в дом они прошли мимо множества людей, среди которых были две женщины, смотревшиеся в зеркало, пудрившиеся; мужчина (один из тех, что из-за океана) в ослепительной белой бариге и красной шапочке озо, покуривавший трубку; полицейский с «АК-47», державший оружие стволом вверх; две девочки пубертатного возраста в свободных платьях, искавшие что-то в телефоне в тени огромной веранды с римскими колоннами; мальчик в галстуке-бабочке и в рубашке, облитой фантой.
Когда они вошли в дом, Ндали прижала губы к его потной щеке. Так она целовала его вместо страстного поцелуя в губы, когда ее губы были накрашены помадой темных оттенков розового или красного.
– Тебе нравится? – спросила она и, прежде чем он успел открыть рот, сказала: – Ты опять потеешь! Ты взял с собой платок?
– Нет, – ответил он. Хотел сказать еще что-то, но она направилась в дом, и он пошел следом. В доме посреди лестничного пролета стоял Чука, который явно удивился, увидев его. Слова оторопело застряли на его губах, когда они проходили мимо Чуки.
– Что такое, обим? Нонсо? – спросила она, когда они прошли мимо Чуки и остановились еще раз, теперь в маленькой комнате, где книжные шкафы разделяли комнату на четыре ряда.
– Ничего, – ответил он. – Попить, ты можешь дать мне попить?
– Попить? Сейчас принесу. – На пороге она остановилась и сказала: – Мой брат – он тебе что-нибудь говорил?
– Мне? Нет… ммм… нет, не говорил.