шие, находил места для парковки, улаживал споры и помогал разгружать и уносить в дом подарки некоторых гостей (мешок с рисом, клубни батата, ящики с дорогим вином, телевизор в упаковке…), а один раз, когда ленточки, обвязанные вокруг статуи льва, порвались, он с коллегами повязал на статую новые.
Когда она увидела его, он не нашел, что ей сказать, потому что такое дело выскабливает из нутра человека все слова, оставляет его пустым. Он даже не мог ответить на ее вопросы: «Кто это сделал с тобой? Где твоя одежда? Где?.. Что случилось?» Он смог только сказать голосом, по которому можно было подумать, что он постарел за то время, что провел в привратниках:
– Пожалуйста, отвези меня домой, умоляю тебя именем всемогущего Господа.
Празднество было в полном разгаре, и Оливер Де Кок производил неразборчивые звуки, сродни тем, что производят термиты, ползущие по мертвому дереву, и гости ревели, как бестолковые овцы. Все это, все они исчезли, когда фургон выехал за ворота. Совершенно хаотичные воспоминания, мгновения прошлого – словно надуваемые каким-то управляемым ветром – наполнили его мозг и вытеснили и гостей, и все случившееся. Он не обращал внимания на Ндали, которая плакала всю дорогу, пока он медленно вел машину по шумным улицам Умуахии. Но даже в своем могильном молчании он, насколько я мог видеть, прекрасно осознавал, что она, как и он, тяжело ранена.
Чукву, то, что сделали с ним, было так мучительно – он ни одной подробности не мог прогнать из головы. Воспоминания о случившемся налетали на него, как насекомые на комок тростникового сахара, заползали в каждую извилинку его мозга, наполняли его своим черным ароматом. И Ндали проплакала бо́льшую часть вечера, пока он не утешил ее любовью, после чего дремота одолела ее. Темнота сгустилась, он лежал рядом с ней на кровати. В тусклом свете керосиновой лампы он смотрел на нее и видел, что даже во сне можно разглядеть знаки злости и сочувствия – эмоций, которые редко проявлялись на ее лице. Его отец как-то сказал ему, что истинное содержание человека в данный момент можно узнать по тому, что остается на его лице, когда он погружается в бессознательное состояние.
Ранее этим днем, когда он исполнял обязанности привратника во время празднования, он думал о том, как ему отомстить ее брату за то, что он сделал с ним. Но понял, что ничего у него не получится. Что он мог сделать? Избить его? Но как человек может избить брата женщины, которую любит так сильно? И опять ему пришло в голову, что при его встрече с Чукой события могут развиваться лишь по одному сценарию. Избитым будет только он – потому что не сможет нанести ответный удар. Семейство Ндали, словно трусливые кузнецы, выковало оружие из его желания, из его сердца, а против этого оружия он был бессилен.
И все же, Эгбуну, он знал, что единственное возможное решение – покинуть ее и покончить со всем этим – лежит в центре его мыслей, уставилось на него, обратив к нему свое мрачное лицо с жестокими глазами. Но он продолжал смотреть мимо этого решения, словно его там и не было. А оно не уходило. Тогда он начал размышлять над другим возможным вариантом развития событий, страх перед которым регулярно возвращался к нему: страх перед тем, что Ндали в конечном счете устанет от него и уйдет. Сама Ндали и заговорила об этом чуть-чуть раньше, перед тем как уснуть.
– Нонсо, я боюсь, – сказала она вдруг.
– Чего, мамочка?
– Я боюсь, что они в конечном счете добьются своего и вынудят тебя уйти от меня. Ты уйдешь от меня, Нонсо?
– Нет, – ответил он гораздо громче, чем ему хотелось бы, страстно. – Я от тебя не уйду. Никогда.
– Я только надеюсь, что ты не уйдешь от меня из-за них, потому что я никому не позволю выбирать за меня, за кого мне выходить замуж. Я не ребенок.
Он больше ничего не сказал, только вспомнил тот момент, когда регулировал потоки машин у ворот, и тот человек, который раньше сидел рядом с ним в тени шатра, увидел его теперь, покидая празднество, и изумился. Он опустил тонированное стекло своего «Мерседес-Бенца», наклонил голову:
– Вы сидели со мной раньше? – У него не хватало слов. – Вы кто? Привратник?
Он отрицательно покачал головой, но человек рассмеялся и сказал что-то, чего мой хозяин не разобрал, потом поднял окно и уехал.
– Ты уверен, Нонсо? – взволнованным голосом спросила Ндали.
– Уверен, мамочка. Ничего они не добьются. Не смогут, – сказал он, и его сердце забилось чаще от ярости, прозвучавшей в его голосе. Он не знал, Эгбуну, что судьба – это странный язык, которому ни жизнь человека, ни его чи никогда не могут научиться. Он снова поднял глаза на Ндали и увидел слезу, стекающую по ее лицу. – Никто не сможет заставить меня уйти от тебя, – повторил он. – Никто.
8. Помощник
Осебурува, я стою здесь, свидетельствуя перед тобой и прекрасно зная, что ты разбираешься в нравах людей, твоих творений, разбираешься лучше, чем сам человек. А потому тебе известно, что человеческий стыд – он как хамелеон. Поначалу он является в личине добронравного духа, допуская отдохновение во всякое время, когда униженный не находится в обществе тех, ради кого или кем он подвергся оскорблениям, – тех, от кого он должен прятать лицо. Опозоренный может забывать свой стыд, пока он не встретится с теми, кто был свидетелем его позора. И только тогда позор скидывает с себя маску сомнительного добронравия и предстает в своем истинном обличии злонравия. Да, мой хозяин мог спрятаться от всех остальных, от всех людей Умуахии, даже от всего мира, и тогда все случившееся с ним переставало существовать. Нищий может выдать себя за короля в таком месте, где о его нищете никто не знает, и там его будут принимать как короля. А потому особенности затруднительного положения, в котором оказался мой хозяин, состояли в том, что свидетелем его унижения была Ндали. Она видела его в одеянии вечернего сторожа, мокрого от пота, регулирующего движение. Это был удар, от которого он не мог оправиться. Такой человек, как он, человек, знающий границы своих возможностей, объективно оценивающий свои способности, – такой человек легко падает духом. Потому что гордость воздвигает стену вокруг внутреннего «я» человека, а позор пронзает эту стену и поражает внутреннее «я» прямо в сердце.
И все же я достаточно долго прожил с людьми и знаю: когда человек начинает падать духом, он пытается сделать что-нибудь, чтобы как можно скорее спасти ситуацию. Вот почему ндиичие в своей древней мудрости говорят, что лучше всего искать черную козу днем, пока не опустится тьма, в которой найти ее будет затруднительно. Так что даже еще до того, когда он принес клятву Ндали, что никогда ее не покинет, он уже начал искать решение. Но ничего, что бы казалось достойным, ему не приходило в голову, и он дни напролет ходил без дела, как покалеченный червь в грязи отчаяния. В четвертый день следующей недели он позвонил дяде попросить у него совета, но слышимость была такая плохая, что мой хозяин почти ничего не понимал. И ему пришлось напрягаться изо всех сил, чтобы, невзирая на негодную связь и заикание старика, разобрать, что лучше всего ему оставить Ндали. «Ты вс-все еще мальчик. Вс-всего двадцать шесть, да. За-за-будь об этой жен-жен-щине сей-час. Их мно-го, мно-го вокруг. Ты ме-меня по-понимаешь? Ты их н-н-никогда не убе-бедишь принять т-тебя».
Иджанго-иджанго, я был счастлив, что его дядюшка дал ему такой совет. Я тоже думал об этом, после того как с ним так обошлись в доме Ндали. Мудрые отцы часто говорят, что, если кто подвергся оскорблению, это распространяется и на его чи. Семейство Ндали унизило и меня. Но я знал, что она к этому не причастна и найдет способ выйти из кризиса. Поэтому я не стал настаивать на предложении его дядюшки. Кроме того, мне пришло в голову, что мой хозяин – один из тех на земле, кому везет в жизни и кто всегда добивается своего. До его рождения, пока он еще пребывал в Беигве в виде оньеувы и мы путешествовали вместе, чтобы начать слияние плоти и духа для образования его человеческого компонента (отчет о котором я представлю во всех подробностях в ходе моего свидетельства), мы совершили традиционное путешествие в великий сад Чиокике. Мы шли сияющими тропами между светящихся деревьев, на которых изысканнейшим образом висели шлейфы изумрудных облаков. Между ними летали желтые птицы Бенмуо, они появлялись из открытого туннеля Эзинмио, имели размер со взрослого человека и двигались по своим зигзагообразным траекториям. Травяной ковер покрывал края дороги, ведущей к воротам в ува. Там находился большой сад, куда часто заходят оньеува, чтобы найти какой-нибудь из даров, возвращенных туда теми невезучими, которые умерли либо при рождении, либо во младенчестве, либо еще в утробе матери. Хотя сад был заполнен сотнями чи и их потенциальными хозяевами, которые прочесывали непроходимые заросли, мой хозяин все же нашел маленькую косточку. Некоторые духи поспешили собраться вокруг и сообщили, что это кость какого-то животного, которое обитает главным образом в великом лесу Бенмуо, где жил когда-то сам Амандиоха в облике белого барана. Они сказали нам, что находка кости означает: мой хозяин всегда будет получать от жизни то, что хочет, если будет упорен. Они сказали, это объясняется тем, что животное, кость которого он нашел, обитает исключительно в Беигве и никогда не имеет недостатка в еде, поскольку живет в лесу.
Гаганаогву, я могу назвать многочисленные подтверждения этого дара удачи в жизни моего хозяина, но не хочу уходить слишком далеко от свидетельствования. В то время я не сомневался: белая косточка ему пригодится. А потому я был доволен, когда он решил, что лучше всего ему попытаться завоевать поддержку ее семьи. И поскольку он опасался, как бы ее длящееся отсутствие в семье из-за него не привело лишь к эскалации кризиса, он попросил ее вернуться.
– Ты не понимаешь, Нонсо, не понимаешь. Ты думаешь, что просто не понравился им, да? О'кей, ты можешь мне сказать почему? Ты мне можешь дать хоть одно объяснение, почему ты им не нравишься? Ты мне можешь сказать, почему они так обошлись с тобой в прошлое воскресенье? Или ты забыл, что они с тобой сделали? Это же случилось всего шесть дней назад. Ты что, забыл, Нонсо?