я него счет для оплаты «содержания», и моему хозяину не нужно было тащить много денег в кармане. В портфеле у него лежали еще шесть тысяч евро – бо́льшая часть выручки от продажи компаунда. Остаться должны были только сорок две тысячи найра, которые лежали на его счете в банке, в дополнение к тем деньгам, которые он выручит за продажу птицы.
Когда они сели за столик в углу, она повторила недавно сказанные слова.
– Почему ты говоришь это? – спросил он.
– Потому что ты уничтожил себя ради меня, Нонсо! – произнесла она, и в ее голосе моему хозяину послышалась злость. Сказав это, она оглядела зал, так как вроде бы поняла, что не смогла сдержать эмоции и чуть не прокричала эти слова, а потому теперь прошептала: – Ты себя уничтожил, Нонсо.
Чукву, это неожиданное заявление прозвучало для моего хозяина как гром среди ясного неба. Ему показалось, будто что-то раскололо ландшафт его души, расщепило его надвое. С трудом сохраняя спокойствие, он сказал:
– Я не уничтожил себя, я не уничтожил себя.
– Уничтожил, – возразила она. – И гбу о ле онве ги[57].
Пораженный ее переходом на игбо, он не мог произнести ни слова.
– Как ты можешь продать все, Нонсо?
– Я сделал это, потому что не хочу, чтобы они нас разделили.
– Да, но ты продал все, что у тебя есть, Нонсо, – снова сказала она и посмотрела на него, и он увидел, что она снова плачет. – Ради меня, ради меня, зачем, Нонсо?
Он с трудом проглотил слюну: только теперь подлинная суть содеянного, выраженная словами, предстала перед ним во всей своей мрачной, сокрушительной чудовищности.
– Нет, я все это верну… – сказал он, но увидел, как она отрицательно покачивает головой, а ее глаза наполняются влагой. Он замолчал. Огляделся из опасения, что люди вокруг увидят ее слезы. – Я продал ферму, чтобы учиться, и учиться за границей, где я смогу окончить университет. Я верну себе все это в десятикратном размере. Я устроюсь здесь на работу…
Принесли еду: джолоф[58] для него, а для нее жареный рис и мясной пирог. И во время этого затишья я осенил его мыслью о том, что он должен успокоить ее более сильными словами. Я напомнил ему обо всем, о чем он думал, прежде чем прийти к такому решению. Я напомнил ему о человеке, который продал свою землю, чтобы послать сына учиться. Я напомнил ему, Эзеува, о мысли, которая присутствовала в его расчетах: когда он вернется со степенью и женится на ней, он сможет воспользоваться влиянием ее отца, чтобы купить новую птицу и построить новый курятник. А дом? Да чего он сто́ит, этот дом? Он не принимал во внимание большие размеры дома, а учитывал лишь только то, что Амаузунку – один из худших районов в Умуахии. Он не мог дождаться, когда уйдет официант, и, когда тот наконец ушел, сказал:
– Я буду платить и за свою жизнь. И за женщину, которую люблю. Если у меня будет степень, я получу хорошую работу, я смогу купить дом в десять раз лучше, мамочка. Ты посмотри на эту грязную улицу. Может быть, мы переедем в место получше, а то и в Энугу. Это лучше, мамочка. Это вправду лучше. Это лучше, чем если бы я позволил им разделить нас.
Она больше ничего не сказала. Она поела немного, вытирая слезы, которые не переставали течь из ее глаз. Ее печаль обеспокоила его, он никак не думал, что она так эмоционально прореагирует на его решение. Когда они возвращались домой, он держал ее за руку, но, когда они подошли к дому, она высвободила руку.
– У тебя рука опять потеет, – сказала она.
Он отер ладони о брюки, сплюнул в сточную канаву вдоль обочины.
Она пошла дальше одна, на расстоянии от него. Он смотрел, как она идет, как с каждым пружинистым шагом покачиваются ее ягодицы, обтянутые облегающей юбкой, когда вдруг какой-то человек на мотоцикле остановился, окликнул ее:
– Аса-нва[59], как поживаешь?
Она зашипела на него, и человек, рассмеявшись, рванул с места под рев двигателя. Мой хозяин с расколотым сердцем поспешил к ней. Она повернулась и взглянула на него, но не сказала ни слова. Он посмотрел вслед исчезающему мотоциклисту, на пустую улицу, и ему показалось, что сам мир вдруг опустел. И он подумал, что это, вероятно, и есть то, чего он боялся больше всего: если он уедет, ее будут домогаться другие мужчины. И тут он пожалел, что эта мысль не пришла ему в голову несколько дней назад, когда он еще не продал дом.
Они вернулись тем вечером домой, он уже хотел было ее раздеть, но она сунула камеру ему в руку, разделась сама догола и попросила сфотографировать ее. Его рука дрожала, когда он делал первый снимок, распечатка которого тут же появилась из верхней части камеры. Полное изображение ее тела, ее налитые груди, смотрящие в камеру, твердые, крепкие соски. Эти фотографии для него, сказала она. «Чтобы каждый раз, когда тебе захочется заняться этим, ты мог бы посмотреть на фотографии». Потом, когда он лежал рядом с ней в кровати, он думал, не сделала ли она это из-за того мотоциклиста, который ее окликнул. И странный страх обуял его и не отпускал всю ночь.
Чукву, старые отцы говорят, что бог, который создал зуд, также дал человеку и палец, чтобы чесаться. Хотя радость моего хозяина дала течь, реагируя на грусть Ндали, но, когда они тем вечером вернулись домой и она захотела заняться с ним любовью, он почувствовал себя лучше. Она сказала ему, что тоскует главным образом потому, что ей будет не хватать его, а он ее заверил, что будет часто возвращаться, пока она не сможет присоединиться к нему. Он сказал, что степень получит очень скоро и тогда будет готов. И говорил он все это с таким неистовством, потому что боялся оставлять ее одну на столь долгое время, доступную похотливым взглядам других мужчин. До времени его отъезда в Абуджу на следующей неделе его слова действовали, и она больше не погружалась в печаль. Она отвезла его на автобусную станцию и вернулась к родителям.
В ночь перед его поездкой в Абуджу за визой шел сильный дождь, а к утру из-за грозы перекрыли главную дорогу. В середине дороги образовалась громадная яма, в которой могло утонуть что угодно, размером хоть с люксовый автобус компании «Абиа лайн». Водителю пришлось ехать объездным путем, и в Абуджу они приехали чуть ли не к полуночи. На такси мой хозяин добрался до дешевого отеля близ Кубвы – ему этот отель тоже рекомендовал Джамике. Джамике в отеле знали и называли его Турок.
– Он хороший человек, приятный малый, – сказал моему хозяину кассир, изо рта у него пахло блевотиной.
Мой хозяин настолько проникся словами этого человека, что, неся сумку в свой номер, подумал, а ведь он пока никак не отблагодарил Джамике за его доброту. Только покупал ему пиво четыре раза, когда они бегали в интернет-кафе, иммиграционный офис, в высокий суд для заверения аффидевита вместо свидетельства о рождения, искали покупателя на дом.
Это его обеспокоило. Он безмолвно ругал себя за такую небрежность, которую можно было истолковать как неблагодарность, а потому решил немедленно позвонить Джамике. Он вставил в телефон сим-карту, купленную у уличного продавца в киоске перед отелем, набрал номер. Джамике не отвечал, потом какой-то голос заговорил на иностранном языке, за этим последовал английский перевод. Мой хозяин рассмеялся, услышав эти слова и то, как они были сказаны. Потом попробовал еще раз, и теперь Джамике ответил:
– Что за идиот телефонит тут по ночам?
Его словно палкой ударили по спине. Он хотел было ничего не говорить, чтобы Джамике никогда не узнал, кто звонил и кто настолько глуп, что не подумал о разных часовых поясах, но он слишком смутился и не контролировал себя так, как ему хотелось бы.
– Эй, я же спрашиваю, кто там?
– Извини, братишка, – сказал он, – это я.
– Ааа, Бобо Соло!
– Да, я. Извини…
– Нет-нет-нет, чувак. Извинять нет чего. Я только пришел. Был…
Голос Джамике исчез за стеной неразборчивых звуков, потом появился снова с нестройным эхом слов на игбо, потом – снова стена.
– Джами, ты меня слышишь? Алло? – сказал он.
– Да, Бобо Соло. А ты меня?
Разговор прервался предупреждением о скором отсоединении. Когда предупреждение закончилось, зазвучал голос Джамике:
– Вот почему я тебе никогда не звоню. Так ты визу получил, Соло?
– Я сейчас в Абудже. Только сегодня.
– Молоток! Бобо Соло – чувак что надо!
– Тут…
Снова пропал звук, и телефон отключился. Мой хозяин положил его на единственный столик в номере, на котором стоял телевизор, лежали Библия, ламинированная карточка, на одной стороне которой перечислялись телевизионные каналы, а на другой – приводилось меню ресторана при отеле. В углу комнаты, у задернутой шторы, за стену цеплялся маленький таракан, закинувший назад усы. Когда мой хозяин разделся, зазвонил телефон. Он посмотрел на экран – звонила Ндали.
– Хотела узнать, как добрался, – сказала она.
– Нормально добрался, обим. Но дорога была очень плохая. Очень.
– Вини в этом Орджи Калу, твоего губернатора.
– Он сумасшедший.
Она рассмеялась, и в этот момент он услышал на заднем фоне петушиный крик.
– Ты где?
– В твоем доме.
Он помедлил немного, потом спросил:
– Почему, мамочка? Что ты там делаешь? Я же сказал: покормишь их – и иди домой.
– Нонсо, я не могу оставить их тут одних. Потому что ты путешествуешь. Кто я, ойибо или игбо?
Ее слова больно резанули его по сердцу.
– Я люблю тебя, мамочка, – сказал он. Слова в его голове сливались в единый поток, но он молчал, захваченный врасплох тем, что она сделала. – Ты их кормишь одна?
– Да, – сказала она. – И я собрала яйца.
– Сколько?
– Семь.
– Мамочка, – сказал он, а когда она ответила «Да?», замолчал. Он не понял, почему слезы вдруг подступили к его глазам. – Если ты не хочешь, чтобы я вообще уезжал из дома, я вернусь завтра. Я верну деньги за дом и не буду его продавать. Я попрошу Джамике вернуть мне деньги за обучение. Все, мамочка. В конечном счете, я ведь еще не начал учиться, ты понимаешь?