было быть оплачено, то, как верно заметил Атиф, за размещение не было внесено ни цента. Ничего. Взнос на «содержание» – по словам Джамике, университет требовал, чтобы ты открыл депозит в надежном банке и у тебя было достаточно средств на жизнь на время обучения и не приходилось незаконно подрабатывать, – тоже отсутствовал.
Эта женщина по имени Дехан, казалось, была немного озадачена термином «содержание».
– Никогда прежде такого не слышала, – сказала она, встревоженно посмотрев на них. – Ничего подобного нет в этом университете. Он обманул вас, Соломон. Да. Обманул. Мне очень жаль.
Эгбуну, он с некоторым облегчением воспринял известие о том, что у университета нет никаких денег на открытом для него счете, впрочем, облегчение это принадлежало к разряду труднообъяснимых. После этого они оставили кабинет Дехан, унося с собой, словно знамя мира, ее утешительные слова: «Вы не волнуйтесь». Такие слова, сказанные человеку в дни крайней нужды, часто успокаивают его, пусть хотя бы и на минуту. Человек поблагодарит того, кто оказал ему поддержку, как это сделали мой хозяин и его друг, а потом уйдет с выражением на лице, которое говорит утешителю, что его слова достигли цели. Теперь у моего хозяина была папочка с оригиналом его свидетельства о зачислении, а также письма о безусловном зачислении, а также чек, подтверждающий произведенную им оплату за обучение, – единственный документ, на котором стояли имя Джамике и дата: 6 августа 2007 года.
Пока они отдыхали в тени какого-то дома, Тобе показал ему здание, в котором размещался его факультет по управлению бизнесом, он вспомнил день, предшествовавший указанному дню оплаты, – пятое августа. Он не мог сказать, почему он его вспомнил, потому что не всегда мыслил датами по календарю Белого Человека, а днями и периодами, как это делали старые отцы. Но эта дата почему-то отпечаталась в его мозгу, словно выжженная клеймом. В этот день он получил всю сумму за свой компаунд: один миллион двести тысяч найра. Человек, который купил у него компаунд, принес деньги в черном нейлоновом пакете. Они с Элочукву, выпучив глаза, трясущимися руками пересчитывали деньги, его голос срывался от безвозвратности того, что он сейчас сделал. Он вспомнил и то, что после ухода Элочукве и покупателя ему позвонил Джамике и сообщил, что внес плату за обучение, а теперь Нонсо должен срочно вернуть ему эти деньги, а также выслать плату за содержание.
Осебурува, будучи его духом-хранителем, без устали оберегающим его, я тут же погружаюсь в сожаления, когда думаю о его сношениях с этим человеком и обо всем последовавшем за этим. Еще больше меня беспокоит факт отсутствия у меня каких бы то ни было подозрений. И если и возникали хоть малейшие дурные предчувствия касательно Джамике, то его громадная щедрость тут же их гасила. Мой хозяин – и я с ним – думал, что Джамике не всерьез обещает заплатить за обучение своими деньгами, чтобы мой хозяин не спешил с продажей дома и птицы, а дождался хорошего покупателя. И поэтому он с недоверием ехал в интернет-кафе на Джос-стрит, где получил документ, который, по словам Джамике, ему требовался для получения визы: «письмо о безусловном зачислении», этот документ был прислан ему с помощью изобретения, которое умеет красиво располагать слова на экране. Письмо, как он увидел, было отправлено ему той самой женщиной, с которой они только что разговаривали, – Дехан.
И теперь, проходя мимо группы играющих на поле белых студенток и курящих белых мужчин, он вспомнил, как служащий кафе распечатал для него письмо, а он отправился прямо в банк с деньгами и попросил перевести эквивалент 6500 евро Джамике Нваорджи – Джамике Нваорджи на Кипр. Он дождался, когда деньги перевели, вернулся домой с чеком, свидетельствующим, что банк конвертировал его найра в евро по курсу 127 найра за каждый евро. Он посмотрел на цифры, которые служащая банка подчеркнула как итоговые: 901 700 и остаток от суммы, за которую он продал свой компаунд, – 198 300. Он вспомнил теперь, что, когда ехал из банка, его мысли раздваивались между благодарностью Джамике и тревогой в связи с расставанием с Ндали, а еще было беспокойство из-за ощущения, что он, может быть, предал родителей.
Если теперь в глубине души мой хозяин с осторожностью и подозрительностью относился к мотивациям других людей, то в Тобе он видел искреннее желание помочь ему. И опять, Чукву, он решил вознаградить этого человека, позволив ему встать у руля. Такие люди, как Тобе, часто за свои труды довольствуются ощущением собственной значимости, которое они получают, ведя в атаку армию численностью в одного человека, серьезно покалеченную, разоруженную, деморализованную. Такие люди, как Тобе, нередко не требуют никакой платы за свои труды, им достаточно чувства удовлетворения, которое они получают, ведя за собой свою – серьезно потрепанную, разоруженную, упавшую духом – пехоту численностью в одного бойца. Я видел это много раз.
Теперь, сказал Тобе, они должны пойти в «ТиСи Зираат Банкаси», и он знает, где находится этот банк – в центре Лефкоши, рядом со старой мечетью.
– И что мы там будем делать? – спросил мой хозяин.
– Спросим насчет денег.
– Каких денег?
– Денег за содержание, которые Джамике, этот глупый вор, должен был положить на счет, открытый на твое имя.
– Хорошо, тогда пойдем. Спасибо, братишка.
И они сели в автобус до центра города, такой же автобус, который днем ранее приезжал в аэропорт, чтобы забрать студентов, пока он ждал Джамике. В автобусе сидели несколько человек – турок, или турок-киприот, каковыми, как он начал догадываться, здесь были почти все. Женщина сидела, положив розовый пластиковый пакет на колени, рядом с ней – еще одна, желтоволосая девица в солнцезащитных очках, в другой день он бы с такой глаз не сводил. Двое мужчин в шортах, футболках и шлепанцах стояли за водительским сиденьем, болтали с водителем. Позади моего хозяина и Тобе сидели чернокожие мужчина и женщина. Тобе их знал – они прилетели тем же самолетом, что и он. Мужчину звали Боде, а женщину Ханна, они говорили о том, что в Лагосе в десять раз лучше, чем в Лефкоше. Громкоголосый Тобе присоединился к их разговору. Он не соглашался с ними, говорил, что, помимо всего прочего, на Северном Кипре хорошие дороги и не отключают электричество. И даже валюта у них лучше.
– Сколько стоит доллар на их деньга? Одна целая две десятые турецких лиры за доллар. А наша? Сто двадцать! Вы представляете? Сто двадцать с чем-то найра! За обычный доллар. А как насчет евро – одна и семь. И вы говорите, лучше?
– Но чем же наша деньга хуже? – сказал другой человек. – Они в Нигерии найра просто девальвируют. Если хорошо посмотреть, вот, сам увидишь, пойди поменяй сто найра – получишь один теле, что ты здесь купишь на один теле?[65] У нашей деньги просто нуль больше. Вот почему турка люди называют один тысяча один миллион.
– Да, это то же самое. Я согласен. Гана сделала то же самое…
– Вот именно!
– Они отменили нули и выпустили новые деньги, – продолжил Тобе.
Чукву, мой хозяин слушал вполуха, он уже запретил себе что-либо говорить. Он решил, что только те, у кого все хорошо, могут вести такие пустые разговоры. А его мысли были далеко. Он теперь обитал в новом мире, куда его, худого и обессиленного, выбросила судьба, как насекомое на влажное бревно. Поэтому он позволял себе оглядывать автобус, и как ослабевшая муха присаживается куда попало, так и взгляд его застревал то на картинках, что красовались на стенах автобуса до самой крыши, то на надписях на незнакомом языке на двери. А потому именно он первый заметил двух турецких девушек, севших в автобус на последней остановке близ чего-то похожего на площадку по продаже автомобилей с жирной надписью ЛЕВАНТ ОТТО. Еще он заметил, что девицы явно говорят о его соотечественниках и о нем, потому что они смотрели в их, нигерийцев, сторону, а следом за девицами в их сторону стали смотреть и другие пассажиры, понимавшие язык, на котором говорили девицы. Потом одна из них помахала моему хозяину, а другая двинулась к нему. Мой хозяин молча выругался, потому что ни с кем не хотел говорить, не хотел, чтобы его сгоняли с влажного бревна. Но он знал, что уже поздно. Женщины решили, что он будет говорить с ними, подошли к нему и встали в проходе между пустыми креслами. Одна из них, помахивая наманикюренными пальцами, сказала что-то по-турецки.
– Турецки нет, – сказал он, удивляясь тому, как хрипло звучит его голос, ведь он мало говорил в последнее время.
Он глазами показал на Тобе, который тут же повернулся.
– Вы говорите по-турецки? – спросила девица.
– Немного турецки.
Девица рассмеялась. Она сказала что-то, но Тобе из ее речи не понял ни слова.
– О'кей, не турецки. Английски? Ingilizce? – спросил Тобе.
– Ой, простите, англицки только мой подруга, – сказала она, поворачиваясь к подруге, прятавшейся за ее спиной.
– Можно нам sac neder mek ya?
– Волос, – сказала другая.
– Evet! – сказала первая девица. – Можем мы волос?
– Потрогать? – спросил Тобе.
– Evet! Да-да, потрогать. А? Можно потрогать ваш волос? Это мы очень интерес.
– Вы хотите потрогать наши волосы?
– Да!
– Да!
Тобе повернулся к нему. По виду Тобе было ясно, что он не возражает, пусть девушки потрогают его волосы. Он был чернокожий человек с волосами, напоминавшими скудную растительность пустыни, и девицы хотели их потрогать. Для Тобе это не имело значения, и мой хозяин подумал, что и для него это не должно иметь значения. Не должно иметь значения и то, что он все еще не знает, куда делись его полтора миллиона найра, которые он получил за свой компаунд, и остальное – за птицу. Не имело значения и то, что, пытаясь решить одну проблему, он все глубже загонял себя в тупик, тупик, еще более безвыходный, чем прежде. И теперь две эти женщины, незнакомки, белокожие, говорящие на непонятном ему языке и на исковерканной, драной версии языка Белого Человека, хотели пощупать его волосы, потому что