Мой хозяин шел по дороге, усталый, взбешенный, шел против желания своего сердца мимо пустых домов, которые стояли на солнце, как тени, пропитанная по́том ткань на нем прилипала к коже. Он слышал перемещающиеся голоса невидимых людей. Птицы, каких он никогда раньше не видел, пролетали над равниной, парили в неспешном полете. Эгбуну, как только он свернул по дороге, которая возвращалась теперь на главную, его остановили оклики и топот бегущих ног у него за спиной, все это сопровождалось приближающимися криками. Он повернулся и увидел бегущую на него группу детей, появившуюся из все еще покачивающейся калитки в ограде; они кричали что-то вроде «Аби! Аби!»[76], а потом «Рональдино! Рональдино!». Чукву, в мгновение ока оказался он посреди говорящей на незнакомом языке густой толпы, среди шума и толкотни. Чья-то рука дернула сзади его выцветшую спортивную рубашку, и прежде чем он повернулся в том направлении, другая рука потянула за подол. Кто-то закричал ему в ухо, но не успел он попытаться понять, что сказал ему голос, как обнаружил, что тонет в колодце слов.
Агуджиегбе, он топал ногами, махал руками, пытаясь освободиться от вцепившихся в него пальцев, и в момент бестолковой передышки понял, что оказался в гуще любопытствующих ребятишек. Это понимание потрясло моего хозяина, и он закричал, чтобы они оставили его в покое. Он покрепче ухватил свою сумку одной рукой, поднял другую, пытаясь вырваться из их кольца, и замер. Мальчишки сзади отпрянули от него, как испуганные мухи. Он сжал зубы, поднял руку и опустил ее на первую подвернувшуюся голову. Потом, как мог быстро, сделал шаг назад и через мгновение оказался на свободе.
Дети – что им надо? Откуда они появились? Неужели они не видели, что он ничуть не похож на Рональдино? Неужели они не знали, что Рональдино никак не мог здесь оказаться в таком виде, в каком оказался здесь он – бродячая оболочка того, чем он был всего неделю назад? Один мальчик вышел вперед и дал знак всем отойти. Он был выше других, одет в шорты и майку. Парнишка начал говорить что-то, ткнул пальцем в малыша с мячом. Потом показал, что они хотят получить у моего хозяина его подпись. Другой мальчишка достал авторучку и книгу. Они все жестикулировали, и мой хозяин понял, что от их приставаний можно быстро отделаться, выполнив их просьбу.
Он взял мяч, чтобы подписать его, и перед его мысленным взором возник оскорбительный образ, который он видел как-то раз в задней части отцовского дома в деревне. Раковина, которая, вероятно, принадлежала крупной улитке, а теперь пустая, сухая, покрытая известковым налетом, медленно уползала в сторону. Поначалу ему это показалось чудом, но когда он пригляделся, то увидел, что ее двигает целая команда муравьев. Он почувствовал, что то же самое происходит теперь и с ним в этом бедняцком районе чужой страны, где дети приняли его за лучшего футболиста мира. Они не знали, что он человек великой бедности, человек, чья бедность простиралась за диаметр времени. Он потерял то, что принадлежало ему в прошлом. В настоящем ему не принадлежит ничего. И в обозримом будущем – ничего. И вот он стоял здесь с авторучкой, которую ему дал один из ребят, и подписывал мяч, книги, рубашки, даже их ладони. Тогда, в деревне, он закричал при виде раковины, двигающейся на позаимствованных ногах армии муравьев. Он в удивлении позвал мать, чтобы она посмотрела на это. Но теперь, поднимая себя в глазах этих чужеземных мальчишек, он сломался и заплакал.
Последствия его слез наступили незамедлительно. Дети, увидев, что он, «Рональдино» и «аби», плачет, замерли на месте. Великий футболист перед ними плакал, а ведь плачут только дети. Это было полное разоблачение. Одна за другой маленькие руки, тянувшиеся к нему, исчезали, голоса смолкали, веселые глаза наполнялись растерянностью, ноги, только что окружавшие его, отступали, словно безмолвная подземная армия. Он отвернулся от них и пошел своей дорогой, рыдая на ходу.
14. Пустая раковина
Агбатта-Алумалу, если в земле отцов человек плачет вот так при людях среди бела дня, то к нему подходят, чтобы поддержать его. Они посмотрят и увидят, что свет в его глазах – свет человека, который танцевал в огненном театре жизни, а теперь носит, как трофей, рубцы своих ожогов. Они спросят у него, что случилось. Не потерял ли он кого-нибудь – родителя, сестру, брата или друга? Если тот ответит «да», они сочувственно покачают головами. Кто-нибудь положит руку на его плечо и скажет: «Крепись, Господь дал, Господь взял. Ты должен перестать плакать». Если же он потерял что-то другое, деньги или собственность, то ему могут сказать: «Господь, который дал, и да пополнит. Не плачь». Потому что в обществе игбо не позволяют процветать печали. К ней относятся как к опасному грабителю, для изгнания которого дубинками, палками и мачете должно собраться все общество. Таким образом, если кто-то понес утрату, его друзья, и семья, и соседи собираются с единственной целью: не дать ему погрузиться в скорбь. Они просят, они требуют, а если печаль упорствует, то кто-нибудь среди утешителей – а все они покачивают головами и скрежещут зубами – прикажет с напускным гневом скорбящему немедленно прекратить. И печалующийся в этот момент может отскочить от своей скорби, как долька от старого ореха колы. Утешители могут начать говорить о погоде, об урожае в этом сезоне или о дождях. Это может продолжаться сколь угодно долго, но в конце, когда наступает тишина, скорбящий нередко снова становится сломленным, и тогда весь цикл повторяется.
Я видел это много раз.
Но здесь, Осебурува, в этой непонятной стране гор, и пустыни, и белокожих людей никто не подошел к нему. Женщины, которые проходили мимо, когда он добрался до оживленных городских кварталов, смотрели сквозь него, словно он стал невидимым. Мужчины, сидящие на стульях под уличными навесами у ресторанов, посасывающие трубки на балконах или вышедшие покурить из офисов, смотрели на него с откровенным безразличием, как смотрят на уличного попрошайку, на которого – хотя он поет и танцует лучше знаменитого музыканта, на чьи концерты люди ломятся, – никто не обращает внимания. У детей, видевших его – взрослого с заплаканным лицом, – появлялось выражение безразличного недоумения. И он шел, неся на спине бремя душевных страданий, словно сырой мешок гниющих пожитков. Он был настолько сломлен, Эгбуну, что я, его дух-хранитель, не узнавал его. Двигался он, подчиняясь не инстинкту ориентации, а скорее отчаянию. Как показал ему Тобе, мир внезапно превратился для него в поле, по которому он должен идти, за пределами которого не существует ничего.
«Куда стоить пойти?»
«Никуда».
«Что стоит делать?»
«Ничего».
Куда бы он ни поворачивался, всюду видел проблемы. Да, он и в самом деле шел мимо галантерейных магазинов и красивых зданий, но они для него не имели никакого смысла. Чем занималась эта толпа, собравшаяся вокруг пикапа, из которого доносились громкие звуки музыки, – смотрела концерт? Что делали эти молодые белые люди, одетые в оранжево-красную форму, – танцевали? Они ничего не значили. А человек, перед которым он только что прошел? Может быть, он из тех турецких солдат, которые, как сказал ему Ти Ти, составляют тридцать процентов населения страны? Мешки с песком, сваленные перед ними, танки и большие грузовики сзади. Да, это они, но ему все равно. Как насчет малых птах, которые носятся друг за дружкой и пикируют вокруг корявого дерева, покрытого уличной пылью? В другой день мой хозяин – общепризнанный почитатель крылатых существ – сильно задумался бы и попытался определить, что это за птицы. Обитают ли они только на Кипре? Агрессивные они или дружелюбные? Но теперь, погруженный в глубокую печаль, он оставался безразличен. В других обстоятельствах ему бы понравилась эта страна, как он на это и надеялся, когда Джамике впервые рассказал ему о такой возможности. Радость высыпалась из него, как конфетти, заполнив блестками темные пространства его души. Но теперь ему пришло в голову, что та беспечная вспышка радости была первопричиной его гибели.
Гаганаогву, я смотрел на все это, удивленный и лишенный дара речи из-за моего собственного бессилия, моей неспособности помочь ему. Он теперь шел по улице, которая называлась, судя по синим табличкам, Деребойу, и, проходя мимо стеклянных витрин магазинов, он вспоминал свою птичью паству. Он помнил день, когда продал последних – последних девять желтых цыплят из его драгоценного собрания. Они были свидетелями тишины этого утра, и, к его удивлению, отсутствие кукареканья потрясло Ндали. Она сказала, что теперь его компаунд кажется заброшенным, а это усилило ее страхи: она боялась не вынести его отъезда. Остались только курочки. Мой хозяин и Ндали вместе медленно вынесли их из курятника, посадили в одну из клеток, сплетенных из пальмовых волокон. Он чувствовал, насколько велика тревога кур. Когда он сажал в клетку очередную птицу, они так громко кричали, что он несколько раз останавливался. Даже Ндали чувствовала необычность в поведении птиц.
– Что это они делают? – спросила она.
– Они знают, мамочка. Они знают, что происходит.
– Боже мой, Нонсо, правда?
Он кивнул:
– Смотри, они видели, как многих переносили в эту клетку. Так что они могут знать.
– Господи! – Она пожала плечами. – Наверное, они так плачут. – Она закрыла глаза, и он увидел, что к ним подступили слезы. – Нонсо, это так мучительно. Я сострадаю им.
Он кивнул и прикусил губу.
– Мы сажаем их в клетки и убиваем, когда нам нужно, потому что они бессильны. – Ярость в ее голосе глубоко ранила его. – Они сейчас кричат тем же криком, Нонсо. Послушай, послушай, так же они кричали, когда на них набросился ястреб.
Он, устанавливая крышку на клетку, посмотрел на Ндали. Покивал, делая вид, будто слушает ее.
– Ты слышишь? – спросила она еще громче.
– Оно так, мамочка, – сказал он и кивнул.
– Даже когда ястребы похищают их детей, что они делают? Ничего, Нонсо. Ничего. Как они защищают себя? У них нет ни сильных пальцев, ни ядовитого языка, как у змей, ни острых зубов, ни когтей! – Она встала и отошла чуть в сторону. – И когда на них нападает ястреб, что они делают? Они только кричат и плачут, Нонсо. Кричат и плачут – и все.