– Мистер, мистер, – окликнула его медсестра.
Она хотела было продолжить, но кто-то заговорил с ней на чужом ему языке. Она повернулась, сказала что-то мужчине. Потом снова обратилась к моему хозяину с выражением невыносимой боли на лице:
– Извините, не могли бы вы, пожалуйста, сдать кровь? Нам нужна кровь для пострадавших. Пожалуйста!
– А? – сказал он и хлопнул себя по ноге, чтобы та перестала дрожать. Его немного трясло.
– Кровь. Не могли бы вы сдать кровь? Нам нужна кровь для пострадавших.
Он развернулся, словно ища ответ у кого-то, стоящего за ним, потом снова посмотрел на женщину.
– Да, – сказал он.
– О'кей, спасибо, мистер. Идемте со мной.
Агуджиегбе, старые отцы говорили, что в борцовских схватках человек редко терпит поражение из-за того, что он слабее противника. Люди слабые или малые телами не участвуют в эгву-нгба[77]. Так как же они побеждают – великий борец Нкпа, Эмекоха Мленвечи, холеная змея, Носике, кот, Окадигбо, дерево ироко? Они побеждают либо приемом, либо стойкостью. В последнем случае противник столько времени возится с великим борцом, что его мышцы слабеют, его конечности устают. Он начинает уступать, его хватка ослабевает, и в мгновение ока его подбрасывают, как пустой барабан, и, побежденного, кидают на землю.
Это применимо и к любой ситуации вне борьбы. Если человек слишком долго состязается с упорным противником, то он может подчиниться и сказать той беде, что пришла к нему: «Вот, ты просила мой плащ? На тебе еще и мою репу». Если такого человека попросить пройти милю, он может ответить: «Ты сказал, что хочешь пройти со мной милю? О'кей, давай пройдем две». А если такого человека, избежавшего смерти, попросят сдать кровь, то он не откажет в просьбе. Он пойдет за медсестрой, которая обратилась к нему – к иностранцу, мужчине с черной и нездешней кожей, – пойдет в больницу и сделает то, о чем его просили. А после того как этот человек сдаст свою кровь для жертвы происшествия, он скажет медсестре – которая брала у него кровь и, чтобы остановить кровотечение, прижимала к месту прокола ватку, – что хочет дать кровь и второй жертве.
– Нет, мистер, одного раза достаточно. Поверьте мне.
Но человек будет настаивать:
– Нет, возьмите еще для пострадавших. Возьмите еще, пожалуйста, ма.
Он будет настаивать, хотя его чи будет говорить ему в голову, что он должен замолчать, потому что кровь есть сама жизнь, кровь – это то, что дает телу силы возражать против нанесенных ему повреждений. Он будет настаивать, хотя его чи будет говорить ему, что самоубийство – гнусный грех против Алы, что в этот момент еще ничто не сломано настолько, что его нельзя починить, что нет ничего на свете такого, при виде чего глаза начнут плакать кровавыми слезами. Но этот человек, сломленный, побежденный, одержимый безмолвной тиранией отчаяния, не будет слушать его. Женщина, явно удивленная, замрет на месте.
– Вы уверены? – скажет женщина, и он ответит:
– Так оно, ма. Очень уверен. Я хочу дать им кровь. У меня много крови. Достаточно.
Продолжая смотреть на него, как смотрят на сумасшедшего, вещающего с трибуны, женщина возьмет еще один шприц, промоет его три раза, протрет левую руку этого человека влажным ватным тампоном и снова возьмет у него кровь.
Потом мой хозяин поднялся, ослабевший и усталый, голодный и мучимый жаждой и с вопросом в голове: что ему делать теперь? Прошедшие три дня поставили с ног на голову все его представления о жизни, и теперь он исполнился решимости не планировать ничего наперед. Нет, как глупо думать, что человек, который покидает свой дом и говорит друзьям или даже себе: «Я еду учиться», и в самом деле доберется до места назначения. Такой глупец может вместо университета оказаться в больнице, где он будет раздавать кровь незнакомым людям. Как глупо думать, что если ты сел в такси и назвал водителю нужный адрес, то доберешься до нужного места. Такой глупец может всего несколько мгновений спустя оказаться на дороге, по которой он пешком будет добираться до неизвестного места, очень далекого от университета, и окажется в окружении нахальной толпы уличных мальчишек.
Так что никаких планов. Он мог разве что поблагодарить женщину, которая брала у него кровь, и отправиться дальше. Он должен выйти на свет дня, на солнце, и идти – может быть, во временное жилище. И он это сделал, Эгбуну. Потому что, сказав «спасибо, ма», он вышел, сгибая обе руки в локтях, чтобы удержать тампоны в местах проколов.
Он прошел вдоль длинного ряда людей, мимо кабинетов на стоянку для машин, когда услышал:
– Мистер Соломон.
Он повернулся.
– Вы забыли вашу сумку.
– Ой, – сказал он.
Женщина подошла к нему:
– Мистер Соломон, я волнуюсь. У вас все в порядке? Вы добрый человек.
Прежде чем он успел подумать, его рот произнес:
– Нет, не в порядке, ма.
– Я вижу. Вы можете рассказать? Я медсестра, я могу вам помочь.
Он посмотрел мимо нее на солнце, взиравшее на него с небес.
– Оставьте вы солнце, – сказала она ему, затаскивая его под навес у фасада больницы. – Расскажите, я могу вам помочь.
15. Все деревья в стране спилены
Баабадууду, я пространно рассказал о самом долгом дне в жизни моего хозяина – дне дождя, града, погибели. Но я должен сказать тебе также, что он закончился каплей надежды. Потому я должен спешно добавить, что он вернулся во временное жилище, которое делил с человеком, своим спутником по предыдущему дню. Он поднимался по лестнице, держа бутылку, которую ему купила медсестра, и ему вдруг снова пришло в голову позвонить Ндали. Эта мысль словно хлестнула его плетью, и он с искренним удивлением недоумевал, почему так долго откладывал звонок. Он начал набирать номер, но вспомнил, что не ввел плюс вначале. Поэтому он стер набранное и начал снова. Когда послышались гудки, он с такой поспешностью выключил телефон, что тот издал какой-то протестующий звук. Мой хозяин сказал себе, что должен говорить с ней с исключительным радушием и огромной осторожностью. Он должен рассказать все с самого начала, с того, как он тоскует о ней, как ее любит. Это обезоружит ее.
И вот, стоя одной ногой на ступеньке, одной рукой держась за перила, он снова набрал ее номер.
– Мамочка! Моя мамочка! – закричал он в телефон. – Нваньиома[78].
– Господи боже! Нонсо, обим, я чуть с ума не сошла от беспокойства.
– Это все связь. Плохая связь. Это…
– Но, Нонсо, чтобы ни одного звонка? Или хотя бы обычной эсэмэски? Как это? Я волновалась. Да мне даже кто-то звонил, я кричала в трубку – алло, алло, но звонивший меня не слышал, и мой дух сказал мне, что это ты. Ты звонил мне сегодня, Нонсо?
Эгбуну, на мгновение он оказался в ловушке между правдой и ложью, потому что он боялся, как бы она не начала подозревать что-то. Пока длилась пауза, снова раздался ее голос:
– Нонсо, ты меня слышишь? Алло?
– Да-да, мамочка, я тебя слышу, – сказал он.
– Ты мне звонил?
– Ой, нет-нет. Я хотел тебе позвонить, когда все будет в порядке, не беспокойся.
– Мммм, понимаю…
Она все еще говорила, когда в трубке послышалась турецкая речь, а затем голос Белого Человека сообщил, что кредит исчерпан и разговор прерывается.
– Ооо! Что это еще за чушь? Что? Я только что купил этот кредит.
Он произнес эти слова, и его удивило, что прежде он беспокоился о таких мелочах, как телефонный кредит. Впервые за несколько дней он не смотрел на свое потрепанное отражение в воображаемое зеркало и не охал при виде порезов, опухших глаз, дряблых губ и масок его великого поражения.
Он нажал кнопку звонка в квартире, услышал шаги.
– Соломон, ты!
– Братишка, братишка, – сказал мой хозяин и обнял Тобе.
– Что такое, где ты пропадал…
– Старик, спасибо тебе за вчера, – сказал он и сел на диван в гостиной.
– Что случилось?
– Много чего, братишка. Много чего.
Все еще пребывая в радостном настроении, он рассказал Тобе обо всем, что сделал в этот день, о несчастном случае, о медсестре, вплоть до того самого момента, о котором я только что свидетельствовал тебе и хозяевам Элуигве.
Эгбуну, было бы бесполезно, даже глупо планировать что бы то ни было, после того как у него взяли кровь. Если бы он, например, планировал вернуться в кампус, реальность опять показала бы свое морщинистое лицо на экране его сознания, посмеялась бы над ним своим беззубым ртом, как она безжалостно делала это последние четыре дня. И поэтому он принял мудрое решение: позволил себе плыть, позволил времени нести его, куда оно пожелает. Целый час после взятия крови он оставался с сестрой, он рассказывал ей свою историю, сидя на пассажирском сиденье маленькой серой машины, ехавшей назад в Гирне. Да, Гирне, где несколько часов назад те люди, которые знали Джамике, сказали ему, что он никогда не найдет Джамике. Но как он мог предполагать, что в тот же день вернется туда, где его надежде нанесли смертельный удар?
– На дорогу уйдет минут сорок, так что ты откинь спинку кресла и поспи, если хочешь.
– Спасибо, ма, – сказал он.
Он испытывал такое облегчение, что ему плакать хотелось. Он откинул голову на подголовник и закрыл глаза, крепче прижимая к себе сумку. Кусочки овощей из кебаба, который она купила ему, застряли между его зубов и все еще оставались там. Он выталкивал их кончиком языка и бесшумно выплевывал.
– Я думаю, что, пожалуй, и я расскажу тебе о своих бедах, Соломон, – сказала медсестра.
– О'кей, ма.
– Я тебе уже говорила, называй меня Фиона.
– О'кей.
Рассказывая, она то и дело прерывала свою речь и начинала смеяться.
– Когда я приехала сюда из Германии и вышла замуж, я оставила позади все, кроме моего немецкого гражданства. Правительство сказало, что я могу сохранить оба, потому что Кипр – не настоящая страна. Один год, два все было хорошо. Так или иначе. А потом все, все начало взрываться. Теперь мы живем как два чужих человека. Совершенно чужих. – Он услышал ее смех, в ее голосе словно появилась трещинка. – Я не вижу его, он не видит меня. Но мы – муж и жена. Чудно́, правда?