Он лежал там, и в его мозгу сохранялось видение: Ндали сидит на скамейке под деревом на его дворе и смотрит прямо перед собой. Он не мог видеть, куда она смотрит. Он не мог сказать, что это: его воспоминания или воображение, не знал этого и я, его чи. Но видение продолжалось, пока он смотрел на Фиону, которая вернулась величественной походкой со все еще раскинутыми крыльями. Он увидел ее вдруг увеличившуюся грудину со сверкающим на ней ожерельем и клюв, в котором она, казалось, держала что-то непонятное. Потом она снова пошла, теперь на человеческих ногах. Он слышал ее приглушенный плач.
Он слышал, как белая женщина говорит по телефону, ее голос – исступленный, беспомощный. Он открыл глаза, чтобы увидеть ее, но моргал при этом так быстро, что мышца под глазом заболела. В кромешной темноте, куда выбросило его тело, неожиданный холодок начал пробирать его, и он ощутил некое присутствие. Чукву, он замер, потому что снова понял: оно пришло. Оно пришло из закулисья жизни. Существо, у которого красная мать и кожа цвета крови. Оно опять пришло. Опять оно пришло, чтобы похитить все, чем он владел, и уничтожить обретенную им радость. Что оно такое? Он не знал. Человек или зверь? Дух или бог? Иджанго-иджанго, он не знал. И я, его чи, тоже не знал. Великие отцы часто говорят, что невозможно, глядя на форму козьего брюха, определить, какую траву она съела.
Он слышал крик Фионы, но не открывал глаз. Она сказала ему что-то, но он поначалу не расслышал, потом она сказала что-то мужу, который лежал неподвижно, как бревно. И тогда он разобрал, что она говорит, громко и ясно: «Ты его убил. Ты его убил». Ее голос сорвался на громкий крик. Она даже еще не начала плакать, когда издалека донесся вой сирены. Но мой хозяин лежал неподвижно, его разум фиксировал странное видение: Ндали со взглядом, устремленным в неизвестность, словно она каким-то таинственным способом преодолела расстояние в тысячи километров и теперь смотрит на него.
17. Аландиичие
Эбубедике, старые отцы в своей осторожной мудрости говорят, что то самое место, которое ты посещаешь и куда возвращаешься, часто является и ловушкой, в которую ты попадаешь, придя туда. Мой хозяин нашел помощь у белой женщины, но в том самом месте, где он нашел помощь, он лежал теперь раненый, истекающий и ослепленный кровью. В исступлении, не в состоянии сделать что-либо и не зная, как объяснить эту трагическую концовку тебе, Чукву, и его предкам, я оставил его тело, чтобы узнать, не найдется ли какой помощи в царстве духов. Выйдя из моего хозяина, я увидел, что в комнате собрались духи всех видов, словно темные наемники, изготовившиеся к атаке на армию самого человечества. Они повисли повсюду, под сводом потолка, над телом моего хозяина и другого человека, некоторые висели, как занавеси, изготовленные из теней. Среди них я увидел неприглядное существо с уродливым сердитым лицом, это существо смотрело на меня. Я понял, что это бестелесная копия лежащего на полу человека. Существо указало на меня пальцем и заговорило на чужом языке этой страны. Оно продолжало говорить, когда дверь распахнулась и в комнату вбежали полицейские с людьми в белых халатах вроде того, что носила Ндали, и с ними та самая белая женщина. Она плакала и говорила с ними, показывала на своего мужа, потом на моего хозяина, который лежал там, медленно впадая в бессознательное состояние из-за потери крови.
Трое полицейских и медсестры унесли человека, который напал на моего хозяина, Фиона последовала за ними, их обувь чавкала, пропитавшись кровью, оставляла красные следы. Чукву, когда они сели в машину, которая напоминала фургон моего хозяина (дети великих отцов называют такие машины «Скорая помощь»), он окончательно потерял сознание.
Я, следуя за ними по улицам незнакомой страны, видел то, чего не мог видеть мой хозяин, – машину, груженную арбузами, какие можно увидеть в земле отцов, мальчика на коне и идущую за ним процессию людей, бьющих в барабаны, дующих в трубы и танцующих. Все они расступились, пропуская «Скорую» с воющей сиреной. Я был вне себя от страха и сожаления, что позволил моему хозяину приехать в это место, в эту страну из-за женщины, когда он мог легко обзавестись другой. Я повторяю, Эгбуну, что сожаление – это болезнь духа-хранителя.
Пелена сознания, которая затмевала мое ви́дение нематериального мира, спа́ла, и я снова узрел живую фантасмагорию местного мира духов. Я увидел тысячи духов, устроившихся повсюду в этой земле: они висели на деревьях, плыли по воздуху, собирались в горах и всяких других местах, перечислить которые невозможно по причине их неисчислимости. Около Музея варварства, в котором мой хозяин побывал всего двумя днями ранее, я увидел трех детей, чья кровь пролилась в ванну, выставленную внутри. Они стояли перед домом, одетые точно в такие рубашки, какие были на них в момент нападения, разорванные, пронзенные пулями, черные от крови. Поскольку они были одни, другие духи не сопровождали их, мне пришло в голову, что они, вероятно, стоят здесь всегда, потому что их кровь – их жизнь – остается на стене и в ванне, выставленная на обозрение всему миру.
В больнице моего хозяина завезли в какую-то комнату, и когда я увидел, что он в безопасности, я немедленно поднялся в Аландиичие, холмы предков, чтобы встретиться с его родней среди великих отцов и сообщить им о случившемся, после чего, если он и в самом деле убил человека, я должен был прибыть к тебе, Чукву, чтобы свидетельствовать об этом происшествии, как ты требуешь от нас, если наши хозяева забирают жизни других людей.
Иджанго-иджанго, я хорошо знаю дорогу в Аландиичие, но в этот вечер она петляла сильнее обычного. Холмы вдоль дороги погрузились в невообразимую тьму, только кое-где виднелись точки неукротимого света от мистических огней. Воды Омамбалаукву, чья сестра течет на земле, приглушенно ревели в черной дали. Я пересек светящийся мост, по которому в неистовой спешке толпы людей со всех четырех сторон света неслись в землю, где обитают духи предков. С реки я услышал поющие голоса. Хотя голоса пели слаженно, среди них был и запевала. Этот четко различимый голос звучал громко, но тонко и гибко, мелодичный в своих тонах и пронзительный, как клинок нового мачете. Они пели знакомую колыбельную, древнюю, как и сам мир. Я вскоре понял, что этот голос принадлежит Овунмири Эзенваньи, а сопровождают его голоса многочисленных дев несравненной красоты. Они вместе пели на древнем мистическом языке, который, сколько бы я его ни слышал, я не мог разобрать. Они пели детям, умершим во время родов, чьи духи пересекают долины небес, не зная направления, потому что дитя даже в смерти не отличает правого от левого. Его нужно направлять в царство спокойствия, где обитают матери, чьи груди полны чистым, нестареющим молоком, чьи руки нежны, как теплейшие из рек.
Они называют нас нва-на-энвегхи-нку – «бескрылые», потому что мы – духи и можем передвигаться по воздуху без крыльев, и «дети», потому что мы обитаем в телах живых людей. Поэтому я знал, что они поют для меня, и остановился помахать им и поблагодарить их за песню. Но, Чукву, слушая ее, я не мог понять, как тебе удалось создать голоса столь очаровательные. Как ты наделил эти существа такой силой? Не искушает ли это пение того, кто его слышит, остановиться? Не искушает ли оно даже полностью приостановить путешествие в Аландиичие? Не потому ли многие умершие навсегда зависают между небом и землей? Духи умерших, сидящие у теплого берега, не они ли – те самые существа, кто, умерев, не обрел покоя и чьи призраки бродят по земле? Я видел много таких – они странствуют, невидимые, невидящие, они не принадлежат ни тем местам, ни этим, постоянно находятся в состоянии одинду-овуканма. Не пребывают ли некоторые из них в таком состоянии потому, что их очаровала прекрасная музыка Овунмири и ее труппы?
Отцы древности говорят, что человек, чей дом в огне, не станет выгонять крыс. И хотя я и был очарован мелодией, но она меня не околдовала. Я шел, пока звуки музыки не перестали доноситься до меня совсем. Не мог я более видеть и сверкающих кпакпандо[91], число которых столь огромно, что в языке отцов они получили двойственное название. Числом они сравнимы с песчинками земли, а потому образуют единое слово: звезды-и-земля. Я шел, а звезды и все, что соединялось с землей, исчезало, словно одеяло тьмы накидывали на пропасть, распростершуюся на весь мир. Холмы пересекала петляющая тропинка, на каждом повороте освещаемая факелами, пламя которых могло посоперничать в яркости со светом солнца. Здесь начинают встречаться ндиичие-нна и ндиичие-нне[92] со всей Алаигбо и из-за ее пределов, собиравшиеся в группы на пути к великим холмам вдали. Тропинка украшена по обеим сторонам нитями священных листьев ому, закрепленными на ветках, как причудливые ленты. На свежих пальмовых листьях закреплены также и моллюски, каури, черепашьи панцири и драгоценные камни всякого рода.
Начиная отсюда, по мере того как поднимаешься на холмы, число путников возрастает. Недавно умершие спешат к холмам, все еще неся в себе агонию смерти и признаки жизни, – мужчины, женщины, дети, молодые и старые, сильные и слабые, богатые и бедные, высокие и низкорослые. Они идут, ступают, не производя ни звука, по мягкой земле дороги, посверкивающей яркими огнями. Но холмы, Эгбуну, холмы наполнены светом – подрагивающим свечением, которое, кажется, чуть ли не течет, как невидимая река в глазах, созерцающих его, а потом рассеивается в туманном вихре сияния. Я часто думал о том, как близко живые подошли к тому, чтобы передать суть Аландиичие в песне лунного света, которую пели старые матери (и их живые дочери):
Аландиичие —
Место, где мертвые живы,
Место, где нет слез,
Место, где нет голода,
Место, куда я приду в конце.
На самом деле Аландиичие – это карнавал, живой мир вдали от земли. Это похоже на великий рынок Ариария в Абе или Оре-орджи в Нкпа во времена до прихода Белого Человека. Голоса! Голоса! Люди в безупречно белых покровах шли или собирались вокруг большого глиняного котла с огнем, расположенного внутри кольца