Ему дали билеты, посадили в самолет, сказали, что связались с его дядей и тот будет ждать его в аэропорту Абуджи. Потом, пожелав ему удачи, адвокаты, правительственные чиновники Турецкого Кипра, один из служащих университета, в который его приняли, и нигерийка помахали ему на прощание. Но даже на это он не отреагировал.
Он не произнес ни слова, пока самолет не поднялся в воздух. И сразу же мертвые события открыли свои глаза, а из могил времени начали всплывать знакомые образы. Когда наконец страна, в которой была переписана его история, превратилась в маленькое пятнышко внизу, он обнаружил, что снова пытается проследить траекторию своего путешествия. Как он оказался в этом месте, где с ним сделали такие неслыханные вещи? Он ждал несколько мгновений, пока ответ, поднимая рябь, всплывал на поверхность из глубин его разума: он приехал, чтобы соответствовать статусу, позволявшему ему быть с Ндали, о которой он думал почти все эти годы, но наконец, измученный непреходящими страхами, воображением и сновидениями о том, как она уходит от него, он перестал позволять себе думать о ней. Он вспомнил торжество в доме ее отца и свое унижение. Он вспомнил Чуку, который мучил его. Самолет приземлился в Стамбуле, когда появились воспоминания о птицах, мокрых и мерцающих. Он видел кур, видел, как сам кормит их. Он видел себя – вот он пишет на стенке курятника дату последней общей уборки, которую он делал каждые две недели. Он вспоминал, как собирает яйца в курятниках, сдувает с них землю и перья, кладет в мешочек. Потом, где-то в прошлом, он увидел, как делает запись о появлении новых цыплят в большом шестисотстраничном журнале учета, обложка которого давно отвалилась, а на первых семидесяти с чем-то страницах оставались записи, сделанные еще его отцом. Потом он увидел себя на большом рынке в Ариарии, где он продавал клетку с желтыми бойлерами и петушком-альбиносом, чей гребешок был разодран пополам во время драки с другим петушком. Чукву, воспоминания об этих вещах даже по прошествии стольких лет снова разбили его сердце.
Агуджиегбе, когда вдали уже показалась страна детей великих отцов, я оставил тело моего хозяина, горя желанием снова увидеть прекрасные дождевые леса Алаигбо, эту землю, где бархатные зеленые тени утра превращаются в подрагивающую пелену ночи. Многочисленные деревья, росту которых не препятствует ничто, пьют неустанный дождь. Когда паришь над ними, глядя на леса, как на крылатые существа, леса кажутся плотными, как внутренности антилопы. В лесах текут реки, ручьи, есть озера и священные воды богов (Омамбалы, Льи-Оча, Озалы и многих других). Человеку недолго идти из леса до окраины деревни. Первым делом он видит еще больше деревьев со съедобными плодами – бананами, папайей, зелеными манго, – в глубинах леса таких почти и не встретишь. Во времена отцов хижины строились тесно. Их скопление простиралось всего на несколько бросков камня, и это была деревня. Нынче деревни превратились в городки, а леса вторглись в места обитания людей. Но красота земли остается: тихие пики гор и долины, великолепные для тех, кто пришел посмотреть на них. Вот по чему я тосковал, пока отсутствовал мой хозяин, и именно это я отправился посмотреть в первую очередь, когда мой хозяин и его дядюшка, встретивший его в аэропорту, приехали в страну великих отцов.
Ни он, ни дядя ни слова не сказали о его ситуации, пока не приехали в Абу, где всего двумя годами ранее дядюшка покинул гражданскую службу. На всем пути – в такси ли, которое вывезло их из аэропорта, в автобусе, который восемь часов вез их из Абуджи до Абы, – они находились среди чужих людей. Но теперь, у въезда в Абу, когда автобус остановился на обочине шоссе, чтобы пассажиры помочились в кустах, его дядюшка, справляя малую нужду, спросил, не случилось ли с ним чего в тюрьме. Некоторое время мой хозяин молчал. Он мочился рядом с дядюшкой, направляя струйку мочи в старую пивную бутылку, стоявшую среди вьюнков и наполовину наполненную, вероятно, дождевой водой. Он мочился, пока бутылка не переполнилась и не упала, а ее содержимое пролилось в траву. Старик заговорил снова – передал племяннику рассказы и домыслы о том, что к африканцам в тюрьмах за рубежом относятся «как к-к-к собакам». Услышав это, мой хозяин уставился на дядюшку, который уже закончил и теперь ждал, когда племянник застегнет ширинку. Его глаза, казалось, выдали то, что не мог сказать рот, потому что его дядюшка перехватил его взгляд, а потом покачал головой в мучительном сострадании.
– Т-ты д-д-должен Б-бога б-благодарить, что остался ж-живой, – сказал дядюшка. – Т-ты, к-конечно, совершил б-большую ошибку, п-п-поехав т-туда. Б-б-большую ошибку. Но т-ты д-должен б-благодарить Б-бога.
Мой хозяин не выдержал, когда они приехали в дом дядюшки и их встретила сильно постаревшая тетушка, которую в прошлый раз он видел на похоронах отца. Ему выделили комнату, принадлежащую дядюшкиному сыну, призванному в Национальный корпус молодежной службы в Ибадане; дядюшка спустя какое-то время зашел к нему с тем же вопросом в глазах. Но он все еще не мог говорить об этом.
Гаганаогву, ты творец всего сущего, и ты знаешь: то, чего не могут сказать наши хозяева, мы – их чи – тоже не можем сказать. Ведь таково универсальное правило: онье кве, чи йа е кве[102]. А потому то, что не подтверждал он, и я не могу подтвердить. А значит, если он о чем-то молчит, то и я должен молчать. То, что он не хочет помнить, не помню и я. Но даже хотя мой хозяин не мог говорить об этих делах, думал он о них постоянно. Они, словно тайная кровь, текли в жилах каждого проходящего дня. Они поджидали и выскакивали на него из засады на каждом дневном повороте. А иногда, когда он лежал на кровати и смотрел на электрическую лампу или керосиновый светильник, что вошло у него в привычку после освобождения из тюрьмы, воспоминания возникали перед ним во всей своей чудовищности, словно были заточены в этой лампе или светильнике, а теперь вдруг вырвались оттуда.
Он занялся перестройкой себя, потому что эти воспоминания постоянно мучили его мозг. Но шли дни, и он вдруг понял, что они занимают его все меньше. Его теперь больше волновало другое: та громадная загадка, которую жизнь поставила перед ним и которую он отчаянно хотел разгадать. Поначалу он держался в отдалении, в более чем почтительном отдалении от этой загадки и пытался не разгадывать ее, потому что дядюшка счел бы его сумасшедшим за одни только мысли такого рода. Дядюшка недвусмысленно сказал ему, что все, доставляющее человеку такую боль и страдания, нужно выбросить из головы. Дядюшка, восприимчивый к мудрости старых отцов, чьи уста сочились медом убедительных фигур речи и пословиц, спросил его своим привычным, тихим и мягким голосом, какая польза будет человеку, если он, восхитившись красотой кожи скорпиона, поднимет его и сунет себе в карман. Когда мой хозяин ничего на это не ответил – потому что такие вопросы не требуют ответов, – дядюшка продолжил:
– Н-никакой п-пользы, эт-то б-будет г-глупость чистой в-воды.
Но, покинув дом дядюшки с пятью тысячами евро, полученными от немецкой женщины в возмещение ущерба – в рамках штрафных санкций, наложенных на нее, – он вернулся в Умуахию и снял квартиру. Он открыл магазин по продаже кормов на Нигер-роуд, а на остатки денег купил мотоцикл. В следующие недели он кирпичик за кирпичиком восстановил свою жизнь. Аквааквуру, если черепаха лежит перевернутая, то она, даже если на это уйдет много времени, будет медленно стараться перевернуться обратно. Может быть, поначалу это ей не будет удаваться, так как мешает камень, а потому она должна будет попробовать с другой стороны. Только так она и сможет подняться на ноги. Эгбуну, он должен был продолжать, потому что ничего не делать – это смерть. И к концу месяца, когда дядюшка с тетушкой приехали проведать его и сказали, что он «поднялся», он согласился, что, по крайней мере, часть пути к возрождению своей жизни он прошел. Это было утешительное чувство. Оно придало ему мужества, и только после этого он снова вернулся к загадке и начал продвигаться к ее разрешению.
Эти его усилия привели его в один из вечеров, два месяца спустя после его возвращения в землю отцов, к особняку в Комплексе Агуийи-Иронси, который он обнаружил не без труда. Дом постарел, и скульптура Джизоса Крайста на воротах исчезла, оставив после себя отпечаток, похожий на шрам. Перед воротами между оградой и новой дренажной трубой пробилась осока на ломких стеблях, а в конце дороги из сточных вод поднималось молодое деревце. Мой хозяин подъехал к воротам, чувствуя, как сердце колотится в груди, и это мешало ему остановиться и осмотреть это место – где до его отъезда из Нигерии жила Ндали – хоть сколько-нибудь внимательным взглядом. Потому что воспоминания, вызванные этим местом, вдруг нахлынули на него. И он в спешке проехал мимо особняка, торопясь исчезнуть в наступающих на землю сумерках.
А я остался, Осебурува, потому что одну из самых трудных миссий за почти семь сотен человеческих лет моего существования, с тех пор как ты создал меня, я выполнял перед этими воротами. Вскоре после того, как моего хозяина посадили в тюрьму, вид его страданий стал мне невыносим. Невиновный человек, онье-ака-йа-квуото, наказан за преступление, которого он не совершал. Я был потрясен так же, как он. Он сделал все это, чтобы жениться на Ндали, а теперь уничтожил себя. Ради нее. Я хотел, чтобы она узнала об этом, но понимал, что у него нет способа связаться с ней, а я, всего лишь бестелесный дух, не могу написать ей письмо или позвонить. И потому, Эгбуну, я прибегнул к ннукву-экили, чтобы доставить ей послание во сне. Один дух-хранитель, который прибегал к ннукву-экили, сказал мне в пещере Нгодо сто лет назад, что мы можем пользоваться этим в высшей степени эзотерическим процессом для обращения к нехозяину, но при этом уточнил: такие попытки предпринимаются редко. И вот, пока мой хозяин рыдал в тюрьме, я совершил астральный перелет и прибыл в ее дом. Переходя из одной комнаты в другую, я наконец нашел Ндали, она спала, свернувшись калачиком в уголке кровати, смяв простыни и обхватив во сне подушку руками. У ее головы лежала одна из сделанных ею фотографий моего хозяина, он держал в руках курицу и улыбался в камеру. Я уже собирался начать заклинание, первую часть