ннукву-экили, с помощью чего я мог получить доступ в ее пространство сна, когда в другом конце комнаты материализовалась чья-то сущность. Это была ее чи.
«Сын утреннего света, ты пришел нарушить покой, разгневать духа, который не сделал тебе ничего плохого».
Эгубуну, ты должен понять, что меня поразило это обвинение. Я знаю, этот дух-хранитель вскоре явится к тебе и сообщит свою версию нашей встречи, и если то, что, как говорят мне мои опасения, случилось с его хозяйкой, и в самом деле случилось, пожалуйста, вспомни мой отчет. Потому что в ответ на вопрос ее чи я начал говорить:
«Нет-нет, я только…»
«Ты должен уйти! – властно и с яростью сказала чи. – Посмотри на мою хозяйку: она и без того немало страдала, раненная решением Чинонсо уехать. Посмотри, как она грустила в ожидании его. Я ненавижу твоего хозяина».
«Дочь Алы», – сказал я, но чи не желала слушать.
«Это вторжение. Уходи, и пусть природа залечит раны. Не вмешивайся в ее жизнь таким вот образом, потому что результат будет обратный. Если ты будешь настаивать, я доложу Чукву».
И, сказав это, она исчезла. А я без колебаний покинул комнату и вернулся в моего хозяина в далекой стране.
Окааоме, он в ту ночь почти не спал. Он сидел в своей однокомнатной квартире, где жужжал и вращался настольный вентилятор, а мой хозяин в свете лампы, свисавшей с потолка на длинных проводах, связанных вместе клейкой лентой, пытался реанимировать свой телефон. Телефон не включался с того дня, как он впервые вытащил его из сумки – в ней лежала его одежда и обувь, то, что было на нем в тот день, когда его увезли в больницу, извещение о зачислении и чеки и все, что он брал с собой в тюрьму. Он соединил все части телефона, но тот не работал. Полицейский поднял его с залитого кровью пола в доме немецкой женщины в Гирне, и с тех пор телефон не работал.
На следующий день он поехал на мотоцикле к особняку под покровом темноты. Урчащий поблизости генератор давал свет, горевший внутри компаунда. А вокруг стояла тьма, почти полная, если не считать света фар от машин, выхватывавшего улицу из мрака, когда те ехали своим путем в густой черноте ночи. Он остановил мотоцикл, слез с него, потом подошел к воротам и, ощутив внезапный прилив смелости, которая словно выпрыгнула на него из своего укрытия, постучал в ворота. Как только раздалось дребезжание металла, у него возникло желание исчезнуть. Потому что теперь, когда он стоял на пороге того, что так долго искал, ему пришло в голову, что он не готов предстать перед предметом своих поисков. Он понял: несмотря на все случившееся с ним, ничто не изменилось за прошедшие годы. Он все еще оставался отобо. Он не получил высшего образования, его статус не изменился. Бушевавшая в нем ярость лишь укрепила это прозрение: его положение теперь хуже, чем было. Он стал гораздо беднее. Если прежде он владел домом, то теперь дома у него не было. Если раньше в его сердце не было ненависти, то теперь он носил в себе огромный мешок ненависти, в который вместилось немало людей. Если раньше он был привлекателен, то теперь его лицо было искалечено: из его лба врачам пришлось извлекать осколки бутылки, на подбородок наложили швы, и теперь он боялся брить это место, а во рту отсутствовали три зуба. Если в прошлом его боль и скорбь происходили только от сочувствия близким, когда им наносили физический ущерб, то теперь боль и скорбь рождались жаждой мести за то, что сделали с ним. А кроме того, он был сломлен и внутренне, растоптан без всякой надежды на восстановление, изгнан из своего тела.
Он стоял перед воротами, осознавая истинное свое состояние. И это потрясло его, потому что прежде он не понимал, насколько несчастен. Он сделал шаг назад, когда ворота открылись.
– Что для вас, сэр? – из ворот вышел человек в форме, какая как-то раз была на нем. Человек был гораздо моложе, ему, вероятно, не исполнилось и двадцати.
– Ммм, я ищу моего друга, мисс Ндали Обиалор. Это ее дом?
– Да, это дом вождя Обиалора. Но его дочери сейчас здесь нет.
Сердце его заколотилось сильнее.
– Да? А когда она вернется?
– Мадам Ндали? Она не живет здесь. Она живет в Лагосе. Вы ведь сказали, что вы ее друг?
– Да, но меня много лет не было в городе. С года два-ноль-ноль-семь.
– Я вас понял, сэр. Мадам Ндали живет в Лагосе с две тысячи восьмого.
Привратник начал отворачиваться от него:
– Всего доброго, ога[103].
– Подожди, братишка, – сказал мой хозяин.
– Ога, я не могу никого ждать. Не могу ответить на твой вопрос еще раз. Мадам Ндали здесь нет. Она в Лагосе. Точка. Всего доброго.
Ворота закрылись так же резко, как открылись, он услышал звук засова, входящего в скобу. Туда, где он стоял, вернулась темнота вместе со спорадическими шумами улицы. Он стоял, прижав руку к груди, ощущая свое сердце. Потому что он почувствовал облегчение оттого, что через четыре года наконец-то узнал что-то о Ндали, пусть и самую крохотную подробность. Он ехал в свою квартиру, размышляя, что бы случилось, если бы он увидел ее. Изменилась ли она так же, как он и все остальное в Умуахии? Некоторые районы города он просто не узнавал. Здесь и там новые рынки были убраны, вытеснены на окраины города. Телефонная революция, началу которой он был свидетелем, завершилась, и теперь город переживал ее последствия. Теперь мобильный телефон был у каждого. Повсюду виднелись мачты телекоммуникационных компаний с их сокращениями: МТН, «Гло» и «Эйртел». По обеим сторонам улиц стояли столики под желтыми или зелеными зонтами, за каждым таким столиком сидели мужчина или женщина. На столиках лежали сим-карты, а оператор брал с людей деньги, давая позвонить со своего телефона. На улицах появились новые лампы с плоскими панелями за ними, люди часто называли их просто «солнечники». Новый взгляд на жизнь, казалось, распространился среди людей, как безвредный микроб, он слышал новые мрачные шутки, которые ужасающее превращали в обыденное, слышал жаргонные слова, непонятные ему.
Он почти не обращал внимания на эти перемены, потому что его ум был занят мыслями о Ндали. Когда в доме медсестры-немки мой хозяин получил беспощадный удар, к которому его привела собственная глупость, он пытался связаться с Ндали. Он лежал на полу в луже собственной крови, боясь, что умрет, и тогда мысли о ней неколебимо стояли в его мозгу, как стража. Он заново переживал все мгновения, когда она так или иначе противилась его отъезду из Нигерии, например, когда она сказала ему о сновидении, подробности которого не стала раскрывать. Даже перед тем, как полиция забрала его, он видел, как она наблюдает за ним, словно просто сидит в другом конце залитой кровью комнаты. И когда его забрали, он пытался связаться с ней по телефону, но его телефон не хотел работать. Он пытался купить новый, много раз умолял медсестер, но они неизменно отвечали, что им запрещено ему помогать. Полиция запретила ему доступ ко всему, кроме еды и лекарств. Медсестры не желали ни о чем с ним говорить. Лишь одна из них знала язык Белого Человека, но даже и та с трудом понимала его, когда он говорил. Шли дни, он впадал в бешенство, озлобление и бред. Потому что пришел к твердому убеждению, что Джамике и злой дух, желая уничтожить его, в своей настойчивости и безжалостности пойдут до конца. И теперь их усилия принесли результат. Он сражался изо всех сил, но он сражался с врагом, оружие которого не имело себе равных. Когда он уже было подумал, что победа близка, что он сорвался с крючка, его подцепил другой крюк, более острый.
Психологически его добивали несколько недель, в течение которых его бросили все, кого он знал. Даже Тобе, который замедлил его падение и часть пути нес его крест, не приблизился к территории его возобновленных страданий. Только представитель университета вместе с заместителем ректора пришли на суд в первый день. Они взяли на хранение его вещи. Если его освободят, то, скорее всего, депортируют, и тогда они переправят его вещи в аэропорт. Они позвонили его дяде. В умопомрачении он умолял нигерийского студента Димеджи помочь ему связаться с Ндали. Дрожащими руками он записал ее номер.
– Что ей сказать? – спросил Димеджи.
– Что?
– Да, что ей сказать?
– Что я ее люблю.
– И все?
– Так оно. Я ее люблю. Я вернусь. Я жалею, что уезжал, и прошу прощения за все. – Он помолчал, чтобы силой глаз внушить Димеджи важность того, что он говорит. Когда тот кивнул, мой хозяин продолжил: – Но я вернусь. Я ее найду. Скажи ей, что я обещаю. Я обещаю.
И все. На большее у них не было времени. Он больше никогда не видел Димеджи. Ни один человек из тех, с кем он познакомился до событий, которые привели его в тюрьму в чужой стране, не появился в последующие четыре года. Приходила только та немка, его главный обвинитель. И еще один человек – ее муж, который шестнадцать дней пролежал без сознания в больнице, он был его вторым обвинителем, он подтверждал показания жены. Этот человек говорил, что, войдя в дом, увидел чернокожего человека на своей жене, которая сопротивлялась насильнику. И в тот день судья обратился к мужу Фионы и заговорил с ним по-английски.
– Итак, мистер Айдиноглу, вы до этого знали, что ваша жена будет встречаться с этим человеком?
– Да, сэр. Она медсестра. Хороший женщина, которая любит помогать другим. Она хотела помочь этому бедному насильнику из Африки. Walahi yaa!
– Позвольте попросить вас не употреблять бранных слова перед судом, мистер Айдиноглу.
– Простите, ваша честь.
– Ведите себя подобающе. Итак, это вы позволили ей привести его в ваш дом?
– Нет, она всегда помогай людям. Для нее это нормальное состояние, yani[104]. Когда я вошел, он пытался ее изнасиловать.
– Можете вы рассказать суду, что вы увидели?
– Моя жена, yani, лежал на полу у обеденного стола, а этот человек сверх сидел, и он держал ее за шею, одной рука. Прошу прощения, не той рука. Другой рука он пытался помочь себе войти в нее. Это было отвратительны, ваша честь. Очень отвратительны.