ечил ему лицо. Только на сей раз части уравнения были переставлены местами. Выяснение отношений происходило между моим хозяином, человеком с оружием и несгибаемой волей, и Джамике, человеком, который, если и имел какие-то силы, казалось, не собирался их использовать. У него не было оружия, и он ничего не предпринял против своего мучителя. Он после долгой молитвы начал размахивать рукой в воздухе, другую положил на свой окровавленный рот и запел: «Спасибо тебе, Господи. Спасибо тебе, Господи. Аминь. Аминь. Аминь».
Джамике сел, и кровь с лица потекла на его шею, рубашку. Мой хозяин подал ему какую-то тряпку, чтобы вытереться, но Джамике не взял ее. Эгбуну, казалось, Джамике понял, что время расплаты наступило. Вероятно, это понимание заставило его открыть рот, чтобы заговорить. Он закрыл его, не сказав ни слова, покачал головой, щелкнул пальцами.
– Брат Чинонсо-Соломон, я прошу прощения за все, – сказал он. – Господь простил меня. Простишь ли меня ты?
– Я хочу, чтобы ты сначала прочел все это, – ответил мой хозяин. – Ты должен знать, что случилось со мной, чтобы ты знал, за что просишь прощения, а я мог подумать, прощать ли тебя. Сначала ты должен прочесть. Ты должен прочесть. Должен закончить.
– Хорошо, – согласился Джамике.
Мой хозяин взял письмо, ткнул пальцем в строку на второй странице и сказал:
– Продолжай отсюда.
Джамике кивнул, взял листок рукой, не запятнанной кровью, поднес близко к лицу и начал читать:
Медсестра пасачуствовала мне, когда я рассказал ей обо всем, что со мной случилось. Она даже заплакала. Глаза у нее были очень красные. Она отвела меня в ресторан, купила мне еды и всяких штук вроде пирожного и колы. Потом она сказала, что зафтра приедет за мной и отвезет в другой город на кипре который называется Грине. Чтобы мы там нашли работу. По сути, чтобы надолго. Она знала по турецкому эта женщина. По сути, к тому же очень хорошо знала. Эта женщина дала мне надежду. Очень большую надежду. Вот почему я позвонил тебе в тот день, если ты еще помнишь. Я не звонил тебе так долго, потому что боялся, что тебе скажу. но наконец позвонил вот поэтому. Я тебе сказал все будет хорошо благодаря этой женщине. Еще я тебе рассказал об острове, что все деревья здесь были спилены. Мамочка на следующий день она приехала. Так вот это было когда мы с моим другом уже нашли место где нам жить в этом городе лефкоша. Медсестра отвезла меня в город гирине, где представила хозяину казино. Человек сказал, что возьмет меня. Он по сути сказал, что я могу начать на следующий день. Я был очень рад мамочка. По сути я был так рад, что благодарил и благодарил эту женщину. Я понастоящему поверил, что ее послал господь. Правда, послана господом.
В этот момент мой хозяин заметил, что стало темно и он видит перед собой лишь очертания человека, который с трудом пытается разобрать написанное. С электричеством случился очередной перебой. И мой хозяин дал знак Джамике остановиться и вышел на прилегающий к дому участок, где располагалась кухня – навес, а под ним старые шкафы, почти черные от сажи. Кухню с ним делил один из жильцов дома, который сейчас стоял, нагнувшись над плитой в углу, заглядывал в кипящую кастрюлю, освещая ее фонариком. Мой хозяин не разговаривал с этим человеком, который два дня назад придирался к нему по поводу чистоты на общей кухне, когда он, голодный, прибежал из своего магазина. Тогда он пошел в магазин рядом с домом, купил лапшу «Индоми» и яйца, приготовил лапшу, сделал яичницу. В спешке он оставил скорлупу у плиты. Сосед увидел мух, собравшихся над скорлупой, почувствовал запах от остатков яиц. В ярости сосед постучал в его дверь и учинил ему выговор, пригрозив сообщить о нем хозяину.
И теперь мой хозяин прошел мимо этого человека, взял спички и поспешил к себе. Потому что ему пришло в голову, что Джамике может уйти. Он обнаружил, что Джамике сидит, как прежде, обхватив себя руками, в почти полной темноте, и в комнате слышны только его дыхание и урчание в животе. Моего хозяина тронуло поведение Джамике, то, как он отдался на волю его гнева. Голос в его голове сказал ему, что это следует рассматривать как знак полного раскаяния. Но он не мог остановиться. Чукву, он был полон решимости заставить Джамике дочитать до конца о том, что случилось с ним, – с самого начала до конца. Он взял керосиновую лампу, поставил ее на стол, зажег.
Эзеува, он потом сожалел, что заставил Джамике читать дальше. Потому что Джамике продолжил чтение с тех строк, которые мой хозяин нередко пропускал, он не мог их читать. Каждый раз, когда разум пытался вернуть его к тем событиям – темным, как ничто на свете, – он сопротивлялся со всей силой ярости, как смертельно раненное животное, чтобы избежать этих мучительных воспоминаний. Но теперь он нырнул в эту яму, потребовав, чтобы ему прочли эти места вслух. Высшая степень самоистязания. Потому что, когда Джамике читал ему о том, что случилось в доме медсестры, мой хозяин начал плакать. Джамике читал, а он видел недостаточность собственных слов, их неспособность передать его чувства. Когда Джамике читал о том, как он проводил дни в тюрьме (подробности были опущены, потому что писать об этом было слишком тяжело: «…пожалуйста, не спрашивай меня обо всем, мамочка. И еще не спрашивай…»), моим хозяином овладевало отчаянное желание исправить недостатки его повествования. Он хотел добавить, например, что были времена, когда его не просто посещали «видения», а он полностью терял рассудок.
Но как ему было объяснить те случаи, когда, уснув посреди дня, он вскакивал от звука воображаемого выстрела? Или как объяснить те случаи, когда он, полусонный, чувствовал руку на своей спине, пытающуюся стащить с него одежду, и вскрикивал? Кто-нибудь, может, назвал бы такие вещи галлюцинацией, но ему они казались реальностью. А что сказать о тех случаях, когда между сном и пробуждением пред его мысленным взором появлялся человек, которым он мог бы стать? Этот человек творил мир и подлунную благодать. А иногда он видел, как помогает детям, вроде бы их с Ндали детям – симпатичному мальчику и красивой девочке с длинными волосами, заплетенными в косички, – делать домашние задания. Он видел Ндали и себя, они идут вместе по церковному проходу на их воображаемой свадьбе, и часто он просыпался с завистью к той своей версии, которой он так и не стал. Об этом и многом другом он не мог рассказать, потому что не мог найти слова, которые передали бы то, что он пережил.
Уже почти к самому концу, когда Джамике прочел о его чувстве безнадежности в тюрьме, о том, что его осудили за преступление, которого он не совершал, моего хозяина захлестнула волна мучительных воспоминаний. И снова ярость охватила его. Он схватил Джамике и стал бить его. Но воспоминания не уходили. Словно образы пережитого схватили его за руки и заставляли смотреть на то, что он не хотел видеть, слушать то, что он не хотел слышать. Точно так же двое мужчин, сейчас ожившие и четко, как при свете дня, появившиеся перед ним, держали его, согнув в пояснице, один прижимал его шею к стене, от которой отвратительно воняло потом, а другой вводил член в его анус.
Он лупил Джамике по всем местам, до которых мог достать, но те образы в его голове никуда не уходили, потому что разум, Эгбуну, подобен крови. Ее невозможно быстро остановить, если рана глубока. Она будет течь в своем темпе, потому что такова ее природа. Остановить ее может только какое-то мощное средство. Я видел это много раз. Но теперь ничего такого не было поблизости. И мой хозяин чувствовал ладонь второго мужчины на своей спине и ягодицах. Ощущал запретные толчки. Его оньеува чувствовал это. Его чи чувствовал это. То, что происходило в эти мгновения, изменило его жизнь. «Ты насиловать турецкий женщина, ты, ibne, orospu-cocugu[109], ты насиловать турецкий женщина! Теперь мы насиловать тебя», – со сладострастными стонами говорил человек, но его голос принадлежал не человеческому существу, а какой-то твари, никому не известной. Он звучал как будто за пределами времени, за пределами человеческой природы, может быть, это был голос какого-то доисторического существа, названия которого не знал никто из живых, не знала живая память. И пахло от этого человека – он вспомнил об этом сейчас со всей живостью – так, как должно пахнуть от древнего животного.
Он стоял на коленях рядом со своим врагом и рыдал. Но, Иджанго-иджанго, это конкретное воспоминание, когда оно начинается, часто кровоточит, пока не вытечет все, пока обескровленное тело не упадет и не испустит дух. И он вспоминал теперь, как семя этого человека брызнуло ему на ягодицы, потекло по ногам. И хотя он категорически не хотел этого, теперь он вспоминал, что чувствовал потом, после того как мир высек его этим самым нещадным из всех способов. Как он лежал день за днем, которые никак не кончались, и все вокруг было живым, кроме него.
Джамике, превращенный в кровавое месиво, лежал рядом с ним, свернувшись в позе эмбриона. Он издал долгий, протяжный стон, а его окровавленные руки задрожали. Казалось, с ним произошел какой-то перелом, и он начал связывать воедино слова, его зубы стучали, кровь капала изо рта, и наконец слова вырвались, но прозвучали не громче шепота:
– Исцели его, Господи.
21. Божий человек
Гаганаогву, великодушные отцы часто говорят, что если кто-то ведет учет всех зол, причиненных ему ближними, то у него никого не останется. Это оттого, что они знают: ты создал человеческое сердце не для того, чтобы оно могло накапливать в себе ненависть. Копить ненависть в сердце, значит, держать некормленого тигра в доме, полном детей и немощных, потому что тигр не сожительствует с человеческим существом и приручить его нельзя. Как только он отдохнет и проснется с пустым животом, он нападет на человека, который вынянчил его, и сожрет. Что говорить, ненависть есть надругательство над человеческим сердцем. Человек, творящий правосудие своими руками, должен освободиться от ненависти как можно скорее, иначе он рискует быть уничтоженным собственными темными желаниями. Я видел это много раз.