Осебурува, я не знал, что говорить ему в такие моменты. Все эти четыре года, предшествовавшие его встрече с ней, я неизменно убеждал его иметь веру, какую имел тот белый человек в древности – Одиссей из истории, которую он любил в детстве. В той истории один рассерженный бог не позволял тому человеку вернуться к жене. Я бы теперь все время напоминал ему о той книге, если бы ее герой в конечном счете не воссоединился с женой. Я не мог ему напоминать об этом теперь, потому что его женщина отдалась другому мужчине. Я боялся, что если напомню ему сейчас, то он будет уверен в неизбежном поражении. Я даже не представлял, как ему можно помочь. Я знал, что тщетно убеждать его отказаться от любви к ней, и я мог только предлагать ему сделать то или иное. Его воля оставалась глухой. Теперь его чувства умножились. Он не только испытывал любовь, не только хотел вернуть Ндали – он еще и чувствовал, что ее отречение от него делало его страдания бессмысленными. Он хотел ее благодарности, хотел, чтобы она сделала уступку ему, человеку, который пострадал ради нее.
Стоял день, и стрелки маленьких настенных часов показывали 4:00, когда он поднялся, почистил зубы, сплюнул в канаву, несущую сточную воду из компаунда. Один из его соседей находился в ванной, которую мой хозяин делил с ним, и теперь до него доносился плеск мыльной воды, уходящей в сточную трубу. Он доел оставшийся с прошлого дня хлеб, покончил с ним в два приема, оделся и вышел из дома.
Он увидел, что дождь образовал небольшой залив рядом с компаундом. Эгбуну, хотя со времени его тюремного заключения я очень резко сократил частоту выходов из тела моего хозяина, в ту ночь я вышел посмотреть на дождь, как я смотрел на грозу, омыться в нем, пока мой хозяин крепко спит. Бо́льшую часть ночи я провел там с тысячью других духов всяких разновидностей, вдыхал неземной запах Бенмуо. Я не сомневался, что из-за грозы ни один дух не будет искать тела людей для вселения или причинения им вреда. И теперь, когда мой хозяин вышел из квартиры, я имел возможность собственными глазами увидеть последствия дождя. Глинистая земля размягчилась до такой степени, что его туфли оставляли в ней вмятины. Построенный из необработанного кирпича-сырца дом напротив того многоквартирного, в котором жил он, теперь ненадежно стоял на отмели.
Когда он в солнцезащитных очках, скрывавших его лицо, почти дошел до аптеки, отвороты его брюк пропитались глинистой водой. Напротив большого обувного магазина через улицу он увидел Элочукву и группу мужчин, почти на всех были черные жилеты, а в руках флаги Биафры. Они пересекли улицу. ДВСГБ. Они не протестовали – просто шли, некоторые из них палками перенаправляли движение. Он видел среди них Элочукву, возбужденного этим мероприятием. Мой хозяин покачал головой и пошел дальше – к аптеке.
Не дойдя немного до аптеки, он увидел машину, в которой узнал машину Ндали – на этой же машине она когда-то приезжала к нему домой. Он посмотрел на машину, на маленький постер на заднем стекле, и уверенность опять оставила его, он начал спрашивать себя, зачем он пришел. Он не знал, что ему делать дальше. Я осенил его предостережением – словами Джамике о том, что он больше не должен пытаться встретиться с ней. «Не делай этого, прошу тебя, пожалуйста, ради Христа, сына Божьего. Если она замужем и говорит, что не хочет тебя, то, после того как ты попросил у нее прощения, отпусти ее».
Но он никак не мог решиться. Даже когда он пытался позволить себе сделать это, бросить все, что-то тянуло его назад. Сегодня это было сокрушительное желание воссоединиться с ней. Завтра – жажда получить признание своих страданий, своей жертвы.
Он перешел на другую сторону улицы, миновал группу мелких торговцев фруктами, выстроившихся со своим товаром, выложенным на неустойчивых столиках. Мимо него, разговаривая о какой-то свинье, прошли два мальчика в школьной форме. Рюкзак на спине одного из них был расстегнут. Мой хозяин остановился у столика Джи-Эс-Эм в нескольких метрах, сел рядом с женщиной на пластмассовый стул.
– Звонить хочу, – сказал он.
– О, – сказала женщина. – «Гло», МТН, «Эйртел»?
– Ммм, «Гло».
Он набрал номер Джамике с захватанного телефона женщины. Джамике ответил хриплым голосом:
– Брат, мы только что закончили консультирование. Ты на сегодня закрылся?
– Да, – ответил он. – Ты сможешь приехать? Я хочу поговорить с тобой кое о чем.
– Хорошо, приеду вечером.
Всю дорогу назад он прошел пешком, остановился, только чтобы купить чашку гарри[121] и пакетик очищенных апельсинов. В ожидании Джамике он прокручивал в голове мысль, посетившую его, когда он стоял возле машины Ндали. Чукву, я расскажу тебе об этом позднее. Он рассматривал эту мысль и так и сяк, пока не смог сформулировать ее в окончательной форме, а потому, когда появился Джамике, слова у него были готовы.
– Через два дня ты уезжаешь на эту долгую молитву, и я тебя сколько времени не увижу?
– Сорок дней и сорок ночей. Такое число дней Господь Иисус Христос постился и молился…
– О'кей, сорок дней, – горько сказал мой хозяин.
Он оглядел свою единственную комнату в поисках следов мучений, которые переживал два последних дня. Он хотел рассказать Джамике о своих страданиях, но не стал.
– Скажи мне, брат Соломон, чего ты хочешь, и я все сделаю. Ты же знаешь, что я твой друг.
– Да’алу[122], – ответил он и устроился на кровати так, чтобы быть лицом к Джамике, который сидел на единственном стуле в комнате. – Я хочу, чтобы мы помочились вместе, чтобы было побольше пены, чем когда мочишься один.
– Хорошо, брат, – сказал его друг.
Вообще говоря, Иджанго-иджанго, среди детей старых отцов, перенявших теперь обычаи Белого Человека, было не очень принято говорить с красноречием великих, мудрых отцов. Но когда мой хозяин собирался сказать что-то глубоко им выстраданное, то красноречие посещало его.
– Я знаю, ты изменился полностью, ты хороший человек, потому что родился заново, онье-эзи-омуме[123]. Ты считаешь, что я, после того как я столько страдал ради Ндали, должен оставить ее в покое, потому что она замужем.
Джамике кивал с каждым словом друга.
– Я услышал все это. Я ее не побеспокою, хотя, нваннем, я не потерял ни капли любви, какую питал к ней. Мое сердце все еще полно, настолько полно, что не накрыть крышкой. То, что чувствую я, зная: вот она тут и отвергает меня, – хуже всего, пережитого мною раньше.
Он замолчал, потому что увидел таракана, появившегося на настенном зеркале. Он смотрел, как тот расправил крылья, слетел вниз на пол рядом со стулом[124].
– Оно хуже, брат, я это говорю без преувеличений. Это тюрьма не для меня, а для моего сердца. Оно у нее и заперто ею. – Он переместился на край кровати и откинулся к стене. – Бо-Че, я не хочу любить ее. Больше не хочу. Она плюнула на человека, который продал все, что имел, чтобы жениться на ней. Я не могу простить. Нет, не могу.
Но и говоря это, он знал: несмотря на все его ожесточение, он более всего хочет вернуть Ндали – снова проводить с ней ночи, любить ее. Он смотрел на Джамике, который покачивал головой.
– Но я хочу хотя бы знать, что с ней случилось. Я хочу знать, когда она решила бросить меня и выйти замуж. Ты меня понимаешь? Я продал все, я уехал ради нее, и я хочу знать, что она сделала для меня. Я хочу знать почему, по какой причине дикая мышь бегает по улице среди бела дня.
– Да, очень мудро, очень мудро, – произнес Джамике с таким же неистовством, с каким говорил мой хозяин.
– Я хочу знать, что случилось с ней, – снова сказал он чуть ли не скороговоркой, словно произносить эти слова было для него мучительно. – Я хотел написать ей, но не мог найти никого, кто бы помог мне отправить письмо из тюрьмы.
Так все оно и было, Чукву. И именно это его отчаяние заставило в свое время меня лично попытаться связаться с Ндали посредством исключительного действа под названием ннукву-экили, позволяющего получить доступ в пространство сна человека, чтобы передать ей сведения, которые хотел передать ей мой хозяин. Но, как я тебе уже говорил, Эгбуну, ее чи воспрепятствовала этому. И, как я тебе уже говорил, многие охранники даже не реагировали на просьбу моего хозяина о помощи, на просьбу отправить письмо. А тот из них, кто говорил по-английски, сказал ему, что если бы речь шла о письме на Кипр, то он бы смог ему помочь, а в Нигерию – нет, потому что будет дорого.
Мой хозяин посмотрел на своего друга с ужасом:
– Я хочу узнать, что она пыталась сделать для меня в то время.
Джамике хотел было заговорить, но мой хозяин продолжил:
– Я хочу, чтобы ты мне помог. И ты должен мне помочь. Видишь, что со мной сталось из-за тебя? – Джамике кивнул с выражением стыда на лице. – Ты должен помочь мне, Джамике. Ты должен пойти к ее мужу как проповедник и сказать ему, что тебе было видение для него. Рассказать ему то, что ты якобы знаешь о его жизни. Сказать, например, что ты знаешь его жену. Сказать ему, тебе было видение, что некто из ее прошлого, человек, который домогается ее, разрушит семью, если он не будет молиться.
Он смотрел на своего друга, который сидел, уперев подбородок в руки, и смотрел на него.
– Ты понимаешь? Скажи этому человеку, что ты хочешь знать, говорила ли она ему когда-нибудь о мужчине из ее прошлого.
– А если она сказала мужу о письме, о твоем возвращении? – спросил Джамике, которого чувство вины, казалось, сделало подобострастным.
– Да? Но он не будет знать, не может знать, что тебя послал я. А обо мне говори туманно, скажи, что Господь показал тебе траур и слезы, причиненные этим человеком.
На несколько секунд в комнате, которая уже погружалась в сумерки, воцарилась тишина – мой хозяин замолчал, чтобы подготовиться произнести слова, которые до этого проговаривал только мысленно, а когда произнес, чудовищность их смысла потрясла его. Эгбуну, пожалуйста, выслушай эти слова моего хозяина, потому что они имеют критическое значение для моего свидетельства нынешним вечером и веским доказательством того, что он причинил ей вред неосознанно.