лся на улицу Малибран. Там он проявил осторожность — запер дверь на ключ и снял трубку с телефона.
Сны Люсьена были спокойнее, чем в первую ночь: возможно, ему понравилось, что Орланда сбежал?
В то воскресенье Альбер отправился на службу — поработать над планами, которые нужны были к понедельнику, что нередко случается в жизни инженера, и Алина смогла закончить выписки об «Орландо». Она еще раз, очень внимательно и вдумчиво, перечитала главы, предшествующие куску о превращении, и пришла в восторг, не найдя ни малейшего намека на бороду или усы. Разве что упоминание на первых страницах о легком золотистом пушке на щеках. За исключением этой детали, Вулф описывала их как розовые и пухлые щечки ребенка. В Константинополе, вставая поздно, Орландо велит завивать себе волосы и напомаживать их, душится, но не бреется. «Я не ошибаюсь», — сказала себе Алина. Закончив, она с легким раздражением перечитала некоторые комментарии, которые нашла в своей библиотеке. «Решительно, они настаивают!» — пробурчала она. Эдгар По населил свои рассказы бледными покойницами и заживо похороненными из-за трупа собственной матери, все это знают, и из академической благопристойности упоминают имя Альбертины только с понимающей улыбкой. Дюшатель, бывший научным руководителем ее диссертации, с особой иронией произносил слог «тин», что всегда очень веселило его коллег. Она исписала пометками поля на десяти страницах: там Орландо краснел, вздрагивал, трепетал и умирал от застенчивости в присутствии Саши.
— Он отличается от Клариссы Деллоуэй одним — у него лучше функционирует репродуктивный аппарат, — заявила она Альберу за завтраком.
Тот рассмеялся:
— Ты скажешь об этом в твоей лекции?
— В университетской аудитории не говорят об эрекции!
Теперь она была совершенно убеждена: превращение — не волшебное осуществление мечты несчастных транссексуалов, за которую они так дорого платят (а их просто выхолащивают): в 1928 году Вирджиния Вулф ничего не могла знать о подобных операциях.
Да что вообще могла позволить себе знать женщина, родившаяся в 1882 году?
«В наши дни для меня открыто любое знание», — подумала Алина.
Внезапно ее снова, как в пятницу, пронзила острая боль.
В четыре пополудни, выспавшись, отмывшись и одевшись, Орланда понял, что обедать поздно, а ужинать рано, решил ограничиться вредными и невкусными гамбургерами и, морщась, сожрал несколько штук. Кофе тоже оказался мерзким на вкус. «И что теперь?» — спросил он себя, с удивлением почувствовав, что растерян, дезориентирован. Чем заняться в городе человеку, если он один и у него нет никаких конкретных планов? Мари-Жанна и мамаша Лефрен не внушили ему желания знакомиться с другими друзьями Люсьена. Конечно, он мог бы сходить в кино, но с кем потом поговорить о фильме? Неужели он обречен скучать? При этой мысли Орланду передернуло от ужаса, и он решил наудачу побродить по улицам и отдаться на волю вдохновения. Был прекрасный апрельский вечер, свежий и солнечный, ноги сами принесли его к Иксильским прудам, где он с удовольствием разглядывал уток, которые двадцать лет оставляли равнодушной Алину. Дети бросали им черствый хлеб под умиленными взглядами матерей: приводя своих отпрысков в это место, те доставляли им удовольствие и не давали пропадать продуктам. Орланда пересек Камбрийское аббатство, любуясь прекрасными зданиями — их наконец-то начали реставрировать, — и вошел в лес. Первые листики создавали вокруг могучих черных ветвей легкий дымчато-зеленый ореол, — кажется, именно в это время они в детстве ходили в Гальский лес собирать дикие гиацинты?
Перед его мысленным взором возникли букетики лиловых колокольчиков, расставленные по всему дому, потом он вспомнил заросли боярышника с белыми цветами — их нежные лепестки так скоро облетали и падали, кружась, на натертый воском пол… А еще были лютики, маргаритки и незабудки — Алина давно все это забыла, но Орланде казалось, что он только вчера, как дотошная пчелка, аккуратно собирал крошечные букетики из цветов разных тонов, располагая их по кругу, и расставлял потом в ликерные стаканчики госпожи Берже, а она восхищалась четкостью действий и талантом своей дочери. «Но я это делал наравне с ней!» — хотелось крикнуть Орланде, когда он вспоминал долгие часы ползания на коленках по лесным лужайкам. Он всегда брал с собой много корзинок, куда осторожно укладывал цветочки. Ему часто случалось часами искать красную звездчатку, ставшую редкостью из-за инсектицидов (ее крошечные лепестки всегда особенно очаровывали Орланду!), а еще — небольшие розовые соцветия-кисти, названия которых он не знал.
— У тебя коленки совершенно зеленые! А носки! Что ты наделала! Я никогда их не отстираю!
Алина забыла и это свое пристрастие. А может, все дети с возрастом отвыкают от того, что так любили в детстве? Орланде не понравилась эта мысль, и он отправился к озеру, собрал, ползая на коленях, букетик маргариток на большой лужайке, а потом, не зная, что с ним делать дальше, подарил маленькой девочке, изумив и восхитив ее.
Он ушел из леса и отправился на авеню Уинстона Черчилля, сожалея, как и Алина, о том времени, когда она была улицей Длинных Полей. Увы, что поделаешь — необходимо чтить память о войнах и победителях: сколько же Фошей, Клемансо и де Голлей заменили старинные Пастбищные, Луговые и Сиреневые! Он прогуливался, любуясь старинными особняками, уцелевшими при спекуляциях недвижимостью, и заметил, что один из них выставлен на продажу. Орланда перешел улицу, толкнул проржавевшую решетку, протиснулся через разросшиеся кусты лавра (похоже, их не подстригали лет десять!) и попытался заглянуть внутрь через пыльные от грязи окна. В этот момент к нему подошел мужчина средних лет, стоявший рядом с большим автомобилем.
— Господин Леруа? — или что-то в этом роде. — Я ждал вас. Очень рад, что вы здесь, я и сам хотел передвинуть нашу встречу, но вы, должно быть, уже ушли — ваш телефон не отвечал.
Шанс был слишком заманчив!
И Орланда сказал, не испытывая ни малейшего смущения:
— Что ж, пойдемте!
— Надеюсь, вы не испугаетесь. Дом много лет пустует, наследники только что решились выставить его на продажу, и мы не успели произвести даже поверхностную уборку. Но я проверял — нет ни грибка, ни короеда.
Продолжая болтать, продавец открыл дверь, и Орланда тут же перестал его слушать. Они пересекли просторный мраморный вестибюль с богатой позолотой, прошли через анфиладу нарядных комнат, где стояла кое-какая старинная мебель — возможно, представлявшая некоторую антикварную ценность. Орланда подошел к окну и обнаружил маленький внутренний дворик, заросший буйной зеленью. Узкий коридор вел в комнату, бывшую, скорее всего, красивейшей библиотекой, двери с фасетными стеклами были неплотно прикрыты и слегка хлопали на сквозняке.
— Все это можно восстановить легко и не слишком дорого, — продолжил хвалить свой товар продавец.
Лестницы располагались в столь неожиданных местах, что у посетителя возникало восхитительное заблуждение, будто он бродит по дворцу. Орланда видел маленькие узкие комнаты, огромные ванные комнаты в стиле модерн с кранами в форме лебединых шей, балкон, с которого в день коронации могла бы приветствовать своих подданных целая королевская семья. Он ужасно развеселился, когда у входной двери звякнул колокольчик. Удивленный агент отправился посмотреть, кто это, а Орланда постарался смыться, как можно незаметнее, пока истинные Леруа — а может, какие-то другие настоящие покупатели — подтверждали свою личность.
— Боже мой, конечно… Я и сам подумал, что этот молодой человек в джинсах…
Орланда продолжил прогулку в прекрасном настроении. «Вот это дом! — говорил он себе. — Из-за меня Люсьен Лефрен потерял работу, но я, когда был Алиной, любил старые здания: что, если мне пойти поучиться на реставратора, покупать старинные заброшенные дома, приводить их в порядок и перепродавать? Эта профессия ничем не хуже других, интересно, хватит ли мне полумиллиона франков?» Он свернул к авеню Мольера, внимательно разглядывая все фасады и предаваясь мечтам.
Те, кто следовал за ним по пятам от Иксельских прудов, иронично ухмыляются, видя, как Орланда выруливает на площадь Константена Менье, где усаживается на скамейку, лицемерно уверяя себя самого, что не знает, как и почему он здесь оказался.
А на четвертом этаже Алина металась по квартире. Почему она вдруг так разнервничалась? Ей внезапно расхотелось работать, но это объяснимо, она провела за письменным столом шесть часов, прервавшись всего на двадцать минут, чтобы пообедать остатками рагу. Она раскрыла книгу, которая немедленно ей наскучила, подумала, что, наверное, просто устала, и прилегла отдохнуть, но тут же отлежала ноги и вскочила, неистовое напряжение росло… «Я должна двигаться!» Алина пошла на кухню — якобы для того, чтобы вынуть из посудомоечной машины тарелки и убрать их, она нетерпеливо дергалась, все ее раздражало; у нее вырвался стон — измученная, несчастная, она не знала, чего хочет, но желала этого яростно, страстно, и вот она уже натягивает пальто, и ноги несут ее вниз по лестнице, хотя мозг еще не дал им команду. На улице Алина рассеянно огляделась вокруг — какого черта она здесь делает? — и направилась к чахлому городскому скверу, украшавшему площадь: две живые изгороди, тонкое деревце, три жонкили, грустно отвернувшиеся друг от друга на облысевшей лужайке (правы те, кто утверждает: собачье дерьмо — не лучшее из удобрений!), и, наконец, скамейка, откуда Орланда с удовлетворением наблюдал за ее появлением.
— Привет! — сказал он.
Алина была не слишком хорошо знакома со своими соседями и подумала, что этот парень тоже живет где-нибудь поблизости, а потому счел себя вправе поздороваться с ней. Она слегка кивнула, он поднялся ей навстречу, улыбнулся.
— Вы меня не узнаете?
Алина почувствовала неловкость. Орланда знал, что у нее великолепная память на лица. «Какие мы все-таки разные! — сказал он себе. — Я задрал бы нос и спросил: — А должен? — с этакой небрежной дерзостью».