— Как вы можете быть мной? — пролепетала в ужасе Алина.
— Это проще простого: я покинул тебя в тот момент, когда ты пила «Бадуа», и переместился в красивого парня, который подошел к тебе за аспирином.
Если бы молодой человек — пусть даже и очень привлекательный — начал рассказывать то, чего никто не может обо мне знать, уверена, я начала бы трепыхаться и метаться в поисках приемлемых объяснений, но никогда не приняла бы идеи, что он — это я. Я чувствую, что Алина не слишком сильно сопротивляется, и это кажется мне странным — ведь она так рассудительна! Я не права. Не стоит забывать, что разделение свершилось именно в ней, она имела эту странную власть и употребила ее.
Правда, действовала она неосознанно, и теперь у нее этой силы нет. На вокзале Алина почувствовала боль, когда Орланда ушел и спустился в метро. Теперь, сидя перед вазочкой с растаявшим мороженым, она поражена, напугана, но боль, терзавшая ее много дней, ушла. Пусть она этого и не осознает, но облегчение влияет на ее настроение, за ужасом скрывается разрядка, тот изумительный покой, что всегда приходит к нам, когда отпускает боль. Она внимательно вглядывается в смеющееся лицо, глядит в легкомысленные светлые глаза и пытается размышлять.
Она едва помнила об аспирине. Алина собралась и вызвала в памяти образ какого-то парня, у него еще был больной вид — бледное лицо, жесткие, торчащие в разные стороны волосы. Неужели она, раздраженная чтением «Орландо», не просто вздохнула, не только подняла голову, но и сделала что-то еще? Вот он внезапно оказался перед ней и что-то говорит о головной боли. Она ничем не дала понять, что считает экстравагантным поступок человека, обратившегося за аспирином к незнакомой женщине, хоть и понимала, что это не совсем нормально. «Уверена, если бы я вдруг встала и подошла вон к тому господину за столиком напротив, который ест мороженое вместе с детьми, чтобы сообщить ему, что у меня болит голова, он бы просто обалдел, но не стал бы шарить по карманам в поисках аспирина, а отправил бы меня в аптеку на углу. Значит, для меня было естественным ответить?»
— Почему вы попросили аспирин именно у меня?
— Потому что ты всегда таскаешь его в сумке.
— Я не позволяла вам обращаться ко мне на «ты».
— А разве можно быть на «вы» с самим собой?
— Я не понимаю.
Орланда вздохнул:
— Если быть до конца честным — я тоже. Я не знал, что такое возможно, но, поскольку это случилось, смиряюсь с очевидностью. Я увидел перед собой этого парня и, пока ты корпела над несчастной Вирджинией Вулф, сказал себе, что он мне нравится. И тогда я ушел. Ты как будто ничего не почувствовала — во всяком случае, даже не шевельнулась.
Воспоминания возвращались.
— В то мгновение у меня возникло странное чувство. Это трудно определить, объяснить словами, я подумала о небольшом землетрясении.
— Вот! Ты утратила тогда самую ценную часть себя.
— Но я — все еще я!
В голосе Алины была задумчивость.
— Если ты вообще когда-нибудь была самой собой. Лучшее в тебе — это я.
— Ну и самомнение!
— Да ладно! Я жил — подавленный, в тени, запертый в твоем страхе, потом почувствовал гигантский прилив энергии и сбежал: есть от чего быть довольным собой.
В голове Алины роились вопросы: кто он? о чем он говорит? чего она не знала о себе? — но она отогнала их, понимая, что начинает ему верить. Алина испугалась. Не сойдя с ума, сказала она себе, трудно принять такую историю, но он знает, что я разбила синий графин. Конечно, если все это не галлюцинация и он вообще не говорил со мной о графине, тогда мне пора в психушку: что бы я там ни думала, все это остается в области невозможного. Нужно прекратить этот разговор: если я не сошла с ума в начале разговора, обязательно рехнусь в конце.
Она вскочила.
— Не ходите за мной! — приказала она.
И ушла, не оборачиваясь.
Орланда смотрел ей вслед.
Он знал, что легко найдет ее, как только захочет, и подумал — сочтя себя очень великодушным, — что, возможно, стоит дать ей время переварить новости. Он решил отправиться к Полю Рено и вернуть ему книгу.
Порыв, сорвавший Алину с места, отнес ее вперед метров на сто, потом ее затрясло, и она с трудом добралась до дома. Альбера не было — на ее счастье, он весьма кстати собирался до десяти вечера быть на совещании. Она вошла со стороны улицы Мольера, машинально, почти не понимая, что делает, повесила куртку на плечики, поставила портфель на маленький столик у двери в свой кабинет и застыла на месте, не зная, что делать дальше. Время остановилось. Надолго. Потом в ее мозгу оформился вопрос: «Кто я?»
Самые простые слова — Алина Берже — не имели никакого смысла, потому что требовали уточнения: кто такая Алина Берже?
Наш век богат на серьезные долгие дебаты о проблеме идентичности, имени и фамилии недостаточно, речь заходит о таких восхитительных тонкостях, что порой бывает трудно уследить за сутью. Когда говорят я, кого имеют в виду? Если другой человек может заявить, что он — это я, где я — там или здесь? Каждый из нас железно уверен в своей самости и черпает в этой уверенности собственную стабильность. Алина пошатнулась, прислонилась к дверной раме и громко произнесла вслух сомнительный слог. Ничего не произошло. Она повторила Я — стенам, но они не отозвались ей эхом. Должна ли она была, говоря я, считать, что часть этого самого я обитает в другом теле? Но ведь произносить я можно только оттуда, где оно находится? Люсьен Лефрен уверяет, что он — такой же я, как она. Но артикулирует он это я другими губами — своими, а не Алиниными. Она глубоко вздохнула и заявила:
— Я есть я.
И ей показалось, что слова эти пусты.
«Он сказал «Я это вы», но не «Я это я». Кем он себя воображает? Вот о чем я должна была бы его спросить». «Я жил, подавленный, в тени, запертый в твоем страхе» — она прекрасно запомнила эти слова. Он что, считает себя частью нее самой, которую она держала взаперти? Тюрьма для себя самой? «Мне тридцать пять лет, я преподаю литературу, я живу с мужчиной по имени Альбер Дюрьё…» Слова, лишенные какого бы то ни было смысла только потому, что незнакомец заявил, что он — это она?
Да, он знал, что она разбила синий графин, и — Алина покраснела — был тактичен в разговоре о Морисе Алькере! Ладно, бог с ним, с графином! Вполне можно допустить — и это правдоподобная версия, — что служанка, бывшая в кухне, все видела и рассказала, но как быть с тайными движениями, совершаемыми в темноте, в укрытии из простыней и одеяла, за закрытой на ключ дверью, чтобы мама не узнала (она и не узнала!), — я потом отпирала дверь… Неужели я забыла, что рассказала кому-нибудь о мятных леденцах, нет, я точно никому не говорила! Да я и сама об этом забыла. Не то чтобы забыла — просто старалась никогда не вспоминать, слишком уж было стыдно».
Алина поняла, что чувствует себя лучше. «Всегда полезно поразмышлять, — сказала она и решила налить себе ванну. — Если повезет, я там усну».
Увы, этого не случилось. Сорок пять минут спустя Алина искала номер Люсьена Лефрена в телефонном справочнике: набрала, но линия оказалась занята. На тринадцатой попытке она сдалась.
Поль Рено так старательно изгонял Люсьена Лефрена из своей памяти, что был почти удивлен, услышав его голос из домофона. Он только что поставил поднос с ужином на стол в столовой — на сей раз это было холодное мясо — и теперь просто добавил еще одну тарелку.
— Это вы напрасно, — весело заметил Орланда, — у меня волчий аппетит, а поскольку вы хорошо воспитаны, рискуете остаться голодным.
— Обычно принято говорить: «Ну что вы, это ни к чему!» или: «Я всего на минутку!»
— Согласен. Но я несколько дней назад отказался от лицемерия. Это так приятно, когда тебя хорошо принимают, и я не вижу причин притворяться, будто мне это безразлично.
— Забавный вы человек…
Орланда был согласен с этой тезой, но не счел нужным задерживаться на обсуждении столь сложной по большому счету темы. «Муссон» поверг его в невероятное изумление, он не понимал, почему этот ужасный роман имел такой успех, а поскольку к его услугам были все знания Алины, он рассуждал долго, и стиль его рассуждений удивил Поля.
— Вы на «ты» с литературой!
— Да, я это люблю, — согласился Орланда.
И удивился, поняв внезапно, что, покинув Алину, сохранил ее вкусы. «А геометрия? Я ведь так любил геометрию! Неужели я все забыл? Смогу я или нет вернуться к изучению геометрии? А алгебры? Я двадцать лет не видел в глаза ни одного уравнения, математические науки не формировали ум Алины, но я не обязан идти в ее фарватере, и ничто — если только я захочу — не помешает мне снова начать учиться. Нужно узнать, есть ли у Люсьена Лефрена диплом о среднем образовании. Кстати, я смогу с умом использовать его деньги и вернусь в университет. Я люблю вкусно поесть и обожаю потрахаться, но у высокого духа тоже есть потребности». Впервые после разделения он отчетливо понял, что, если захочет, у него будет новая — своя — жизнь. Эта мысль была настолько странной, что Орланда замер, застыл, держа на весу вилку и устремив взгляд в пустоту.
— О чем вы думаете? — спросил заинтригованный Поль Рено.
— О своей жизни. Что я буду с ней делать? Мне двадцать лет, я свободен, я могу выбирать.
Действительно ли он может?
— Вы, случайно, не знаете, сколько лет нужно учиться, чтобы получить степень лиценциата по математике? Четыре года или пять лет?
Сначала Поль решил, что ночь любви нужно оплатить, но вынужден был признать свою ошибку, услышав, что юноша способен так точно датировать библиотеку. Вопрос о степени лиценциата в математике застал его врасплох. Ни один из его прежних наперсников не говорил с ним о математике. Он внимательно посмотрел на Люсьена Лефрена, и, ну конечно, увидел… не Орланду, а мечтательного молодого человека, и забыл о холодном мясе. Поль казался ослепленным и ошеломленным: он ведь был гораздо чувствительнее, чем ему самому хотелось думать, он был растроган и не заметил, что разговор об экзамене на степень лиценциата по математике подталкивает его к пропасти.