— Ты не ужинал?
— Да ужинал, но так невнятно! Сидел в отвратительном ресторанчике у окна и уже собрался было отравиться пережаренной отбивной, но тут увидел мужика — он переходил улицу — ну точно моего типа: сорок лет, чудно одет, может, чуточку слишком самоуверен… Да, такие передо мной устоять не могут! Но я хотел есть!
Он энергично рылся в холодильнике.
— У тебя нет холодного мяса?
— На верхней полке. В фольге.
— Львов не кормили три дня, — произнес он, вытаскивая увесистый пакет.
Алина на мгновение застыла — так было и в самый первый раз, когда он повторил любимую фразу госпожи Берже: как ты мужеподобна! Александрийский стих с четко выделенной каденцией звенел в ее голове, пробуждая давние воспоминания. Растрепанный, смертельно бледный посреди бурь! Это стихотворение шло следом за «Око в могиле смотрело на Каина» в сборнике «Легенда веков», или нет, между ними было еще одно? Учительница французского читала им Виктора Гюго «через губу», потому что находила его слегка вульгарным (сама она любила только символистов), и не требовала, чтобы они шли дальше «Совести», но Алина пошла. «Львы!»
— Львы во рву сидели без пищи, — произнесла она вполголоса.
— Печальные, они били хвостами по животам, — продолжил Орланда, любуясь ломтями холодного ростбифа. — Думаешь, мадемуазель Арно знала второе значение слова?
— Оно датируется шестнадцатым веком, — рассеянно ответила Алина, пытаясь вспомнить контекст. — Что делали львы во рву? Даниил! Им кидают христианина: «И сказал человек: “Да пребудет с вами мир, о, львы!”» — и мистическое величие его души лишает зверей аппетита.
Алина смеялась до слез. К столу она пришла с красивым томом серии «Плеяды». «Алина, смотри не запачкай книгу!» — говорила мать, подавая очередное блюдо, а она вспоминала, что львы не ели три дня. Ее отец смеялся, но Мари Берже не была уверена, что смеяться над Виктором Гюго прилично. Он ведь член Французской академии! За едой чувство неловкости усилилось, и, когда совсем разошедшаяся Алина сочинила новый, нахально-дерзкий конец, в котором голод побеждал и Даниил был съеден («Надменно глядя в потемневшие небеса, хищники мощно и глухо рычали, переваривая добычу…»), Эдуар, всегда настроенный на волну настроения жены, почувствовал ее смущение. Когда Алина начала описывать, как «..луна, белая на черном небосводе, трепещет от богохульства, а Господь смотрит на Даниила и говорит ему: «Не бойся!» И Гнев Господень гремит, смешиваясь с рычанием львов…» — он вмешался и остановил дочь.
— Боже милосердный! — воскликнул Орланда. — Я был талантлив в те времена! Муки титанов были не столь ужасны!
— Ни голоса взбесившихся вулканов!
— Итак, ты представляешь себе мою тоску «перед лицом» этого антрекота! Инстинкт толкал меня к суровому внутреннему конфликту: с одной стороны — зверский голод, с другой — восставшая плоть. О, жестокая схватка противоборствующих желаний! Задержись я перед тарелкой — упустил бы чудо, рвани я за мужиком — остался бы голодным! Такие моменты причиняют жгучую боль: разум находится под властью могучих сил, он задыхается… посреди бурь, нужно бежать или все потерять, нельзя одновременно и пожрать, и потрахаться, извини меня, герой поднимается, исхлестанный бурей, молнии сверкают вокруг его бледного лба. Где горчица?
— Где всегда. И что же ты выбрал?
— Я придавил несколько банкнот стаканом и ушел, зажав в лапе отбивную.
— Только не говори, что подгреб к объекту твоих желаний, вгрызаясь в мясо!
— Я съел его на стометровке.
— Нет, — сказала Алина, — александрийский стих фальшив, если орфография верна.
Смеющийся Орланда наконец закончил сооружать себе бутерброд, а она направилась в ванную.
— Мясо было худосочное, такое, что — четыре жевка, четыре глотка — и я был готов к любви и излишествам, — объяснил он, присоединяясь к ней.
— Надеюсь, ты не станешь сочинять стихов — твои рифмы ужасны!
— Увы! Я — как ты, силен в ритмике и полный профан в рифмовке.
Ванна наполнялась, пока Алина раздевалась. Орланда, сидя в шезлонге, внимательно ее разглядывал.
— Знаешь, ты все-таки очень хороша.
Внезапно она ответила в привычном стиле:
— Прошу вас! Что за нескромность!
Орланда расхохотался:
— Да брось, Алина! Твое тело я знаю куда лучше того, в котором теперь живу! За исключением спины, конечно, но тут я приятно удивлен: какой изгиб бедер! А этот намек на крутизну… Понятно, почему у тебя такая легкая пружинящая походка.
Она погрузилась в горячую воду.
Черт возьми, да что происходит?! Я вспоминаю, Алину, растерянно стоящую на тротуаре в тот день, когда Орланда впервые подошел к ней; еще сегодня утром она была почти шокирована тем, что он заявился в ее квартиру, как к себе домой, и вот она уже лежит — голая — в ванне, а он сидит на бортике и весело болтает, пожирая свой гигантский бутерброд, пока она намыливает голову! А Орланда! Он покинул ее в ярости, как каторжник свою тюрьму, — и вот теперь без конца возвращается к ней, загадочная интуиция ведет его по улицам — направо, налево, еще дальше… Есть такая детская игра в «холодно — горячо» — прячешь предмет и ждешь указаний… Жанин никогда не говорила, что разделенные фотоны стремятся друг к другу… С момента разделения они невероятно изменились. Орланда этого ждал, он рванулся вперед — к расцвету, к раскрытию, но Алина, которая всегда жила «съежившись», кажется освободившейся от принуждения. Я впадаю в ступор, видя, как она на ходу изобретает брата, я помню ее сдержанность — она едва осмеливалась думать, и вот — не успел Орланда сбежать! — она рассуждает совершенно свободно, придумывает гипотезу об «Орландо», которая поражает Шарля, она разрабатывает свою теорию, не боясь авторитетов, а раньше не осмеливалась даже довести до логического завершения сравнение между госпожой де Германт и Вердюреншей! Хуже того — она моет голову, делает глубокий вдох и ныряет — зная, что на нее смотрят, она слегка смущена, утром она видела его голым и говорила себе: «Ничего!» — почти с сожалением, теперь, после легкой борьбы — «Я смотрю на себя!» — но это я — красивый молодой человек, который говорит ей, что она хороша, а она-то сама никогда так о себе не думала, и Алина краснеет. Краснеет, чувствует это и вспоминает его слова, на которых «споткнулась»: там, где ты краснеешь, я возбуждаюсь. Что же в ней происходит?
Мне кажется, я начинаю понимать, и это совсем просто: в Орланде заключено все то, чего не одобряла мать Алины, когда ей было двенадцать. Сегодня она сама себе судья. Уйдя, Орланда забрал с собой чудовищное «как ты мужеподобна!» — из-за него Алина раздваивалась, а он создал из этого свою личность. Ей больше не страшно. Смеясь, она вылезает из ванны, заворачивается в большое полотенце и говорит себе: он прав, она гораздо красивее, чем осмеливалась думать. Час ночи, они хотят спать и заснут, голова к голове, обретенная цельность, радующаяся самой себе.
Телефон разбудил их в десять утра. Орланда машинально протянул руку, но Алина шлепнула его по пальцам.
— Только не твой голос! — сказала она.
Звонил Альбер из Гонконга.
— Ты еще спишь?
— Я ужинала с Жаклин и Ольгой и поздно легла. Как прошел полет?
— Скучно — как я и предполагал.
Он, конечно, совсем не спал в самолете. Предупредительные китайцы встретили их в аэропорту, они проехали всю страну, и Гонконг оказался именно таким шумным и колготным, как и предполагал Альбер. Пусть Алина скажет Ольге, что рикш здесь больше нет.
— Нельзя придумать ничего глупее отъезда в субботу! Банк закрыт, внутрь не попадешь — но нам-то именно это и нужно! Китайцам так не терпелось увидеть восхищение на наших лицах, что мы — Бордье, Ренье, я, наши хозяева и переводчики на трех машинах (вообрази эту помпу!) — дважды объехали вокруг архитектурного шедевра: приходилось выворачивать шею, чтобы разглядеть… первый этаж! Потом мы долго разворачивались, въехали на виадук — с него открывается панорама всего здания, мы, как положено, восхищенно вскрикивали, переводчики эти вскрики переводили, так что я теперь знаю, как сказать по-китайски «О-о!» и «А-а!».
— Будь же снисходителен!
— Я даже готов проявить великодушие! Нашим хозяевам ужасно хотелось, чтобы мы отметили, как органично встроено здание в городскую среду, как точно соблюдены пропорции — Банк-стрит совсем не подавляется небоскребом. Нам следовало, глядя на фасад, догадаться, что все обитатели наслаждаются великолепным видом из башни на бухту и порт. И я все исполнил в лучшем виде — от Бордье ведь не дождешься! — но ровно то же самое можно было сделать, всего лишь взглянув на планы, не рискуя вывихнуть шею и не перелетая на другой конец света в узких креслах, рассчитанных на коротышек ростом в метр шестьдесят!
— Я его обожаю! — прошептал Орланда, приклеившийся ухом к трубке.
— Ты обожаем! — сказала Алина.
— Еще бы — я ведь само совершенство! Ладно, пойду одеваться к ужину: тесный круг, пятнадцать человек. Плачь обо мне, любимая!
— Крупными глицериновыми слезами, — пообещала Алина.
— Я от него балдею! — воскликнул Орланда, как только она положила трубку. Я, конечно, не жалею, что стал мужчиной, но какая жалость, что он любит только женщин!
Алину несколько удивила его пылкость.
Следующий телефонный звонок был из Ахена, от госпожи Берже: она по-матерински беспокоилась о бедняжке Алине, которая, наверное, очень скучает в одиночестве, и пригласила дочь на обед, пообещав приготовить ее любимое блюдо — макаронную запеканку.
— Боже мой, мама! Запеканка была моим любимым блюдом в десять лет!
— Вот именно! Я так давно не готовила ее для тебя!
Орланда уткнулся лицом в подушку, чтобы на том конце провода не услышали его хохот.
— Это так мило с твоей стороны, мама! Но я иду к Лардинуа, они очень давно нас пригласили.