Дмитрий, возможно, долго бы досадовал на Богусловского и раздумывал, как дальше поступать, но увидел нескольких мужчин, идущих по тротуару на противоположной стороне улицы, оторвался от стены и, круто развернувшись, пошагал размеренно, чтобы не вызвать никакого подозрения (кто знает, что за люди идут), в сторону Невского проспекта, чтобы по нему уже направиться к Московскому вокзалу.
До Москвы он ехал в тесноте, но когда в Москве с великим трудом втиснулся в вагон и едва примостился на самом краешке нижней полки, выслушав при этом отборнейшую ругань, то прежняя теснота показалась ему райской. И только одно утешало его — поезд бежал по рельсам ходко, а добрый романовский полушубок хорошо грел. Голод же можно перетерпеть, а вынужденное бодрствование скоротать мечтами о том, какой будет его жизнь, если удастся вызволить царя и если царь узнает о его, Дмитрия Левонтьева, старании. Он все же надеялся, что его примет Гермоген и поручит возглавить мирской фронт монархистов Тобольска… Будущее рисовалось ему во всем своем великолепии, и он стоически терпел храп с жалобным стоном и присвистом, который будто беспрестанным потоком выливался из обессиленно разинутого рта толстой бабы, укутанной в плотный домашней вязки пуховый платок, терпел липкую ругань картежников, самозабвенно игравших в «очко»; с безнадежной отрешенностью вдыхал вонючий воздух вагона, забитого грязными телами донельзя, терпел все это ради своего завтрашнего триумфа.
Тем и прекрасна молодость, что ей по силам строить великолепные воздушные замки.
Но молодости свойственны и быстрое разочарование, моментальная смена мыслей. Дмитрий испытал и это.
Когда, вдоволь намытарившись, оказался он у торговых рядов, таких же, как и в российских городах (купец-то одного корня), только по-сибирски кряжистей и размашистей, на вольной площади вокруг которых у частых коновязей мусолили торбы с овсом низкорослые, но крепкие в кости верховые лошади да теснились поближе к рядам розвальни, или уже разгруженные, лишь с брошенными поверх помятого сена тулупами, или с еще не снятыми пятериками муки, картофеля, лука, Левонтьев не сразу решился спросить, как пройти на нужную ему улицу. Приглядываясь внимательно, выбирал, к кому подойти.
Увидел наконец бойкую кухарку, которая, не в пример деревенским хлебопашцам, говорившим с оглядкой, не вдруг, а подумавши основательно, выторговывала безо всякого стеснения, во весь голос, в овощной лавке копейку, и подошел к ней. Подождал, пока приказчик не отступил под лихим нажимом кухарки и та, довольная выгодной покупкой, не заулыбалась радостно, тогда только задал ей свой вопрос. Кухарка окинула подозрительным взглядом Дмитрия, лицо ее посерьезнело вдруг. Недовольно буркнув себе под нос: «Эка, повадились. На всех готовь», пригласила не очень доброжелательно:
— Пойдемте. Укажу, раз нужда есть.
Она привела Дмитрия к раскоряченному пятистеннику с резным крыльцом и только тут, спохватившись, спросила тревожно:
— А Гурьян Федорович ждет ли? И пароль есть?
Эти вопросы немало развеселили Дмитрия Левонтьева. Он ответил с улыбкой:
— Ждет или нет — не ведаю. А пароль есть.
— От уж дуреха дурехой — и сказ весь! — погневалась кухарка на себя, затем сказала решительно: — Пошли, коль пришли. Не торчать же у крыльца торчком.
Пропустила его в теплые сенцы, велела раздеться, сменить сапоги на шлепанцы и только тогда открыла дверь в комнату.
— Гурьян Федорович придут к обеду, — снимая белый, причудливо промереженный чехол с кресла и жестом предлагая садиться, сообщила кухарка. — Тут и ждать будете.
Дмитрий Левонтьев с явным наслаждением плюхнулся в кресло, вытянул свои по-женски мясистые ноги и, поглаживая их, принялся разглядывать комнатку, конечный пункт его трудной дороги.
Это был иной, совершенно непривычный для него мир. Все зачехлено белым промереженным ситцем, даже на аляповатого позолоченного сатира, в живот которого были вделаны часы, наброшена салфетка, только без мережи, а с вышитыми по углам яркими цветами. И лишь эти вышитые цветы да кровавые соцветия герани на крохотном подоконнике подслеповатого оконца, завешенного тюлью, казались чем-то реальным, живым в этой укутанной в саван комнате. Не о такой комнате мечтал бессонными вагонными ночами Дмитрий Левонтьев, не о такой встрече. Реальность не совпала с мечтой, реальность разочаровала.
Усталость, однако, взяла свое, и Дмитрий заснул.
Разбудил его разговор в сенцах. Кухарка, всхлипывая, твердила одно и то же: «Бес попутал. Бес, истинный бог, бес», а мужской баритон внушал: «Эдак и до тюрьмы недалеко. Время, сударыня, какое, сами знаете», потом отворилась дверь, откинулась белая дверная занавеска, и в комнатку энергично вошел высокий мужчина с чеховской бородкой и в позолоченном пенсне.
— Здравствуйте. Вы откуда и по какому делу?
— Из Петрограда, — нехотя поднимаясь, ответил Дмитрий и назвал пароль.
— Что ж, рад помочь в столь благородном деле. Весьма рад, — с учительской снисходительностью заверил хозяин дома и отрекомендовался: — Криушин Гурьян Федорович, — затем, не меняя тона и почти без паузы, заметил: — Странное, однако, у вас лицо. Вы словно вынюхиваете…
Нервное лицо с острым носом и прозрачными ноздрями, которые редко когда оставались спокойными, отчего казалось, что либо он собирается чихнуть, либо принюхивается, Дмитрий получил от матери. Отец, когда был в добром настроении, подшучивал над ней: «Ну чихни ты наконец», а когда серчал, грубо требовал от нее: «Перестань принюхиваться!» Дмитрию, однако, никто пока ничего подобного не говорил, и это впервые сделанное замечание он вызывающе парировал:
— А ваш лик — лик святоши. Точнее, проповедника от эсеров.
— Вы наблюдательны. Я действительно принадлежу к партии эсеров и состою в партии далеко не рядовым членом, — согласился Криушин. — А что касается святости… Служу святому делу. Спасаю помазанника божьего.
Он поспешно снял чехол с кресла, аккуратно свернул его, положил на краешек стола и лишь после этого предложил Левонтьеву:
— Давайте сядем, и, пока еще не готов обед, расскажу я вам обо всем, что здесь происходит. Тобольск, как сюда привезли царскую семью, милостьсударь, стал сборищем всех заговорщиков. Сюда шлют своих мессий петроградские, московские «союзы» и «центры». Распутинцы здесь стараются неимоверно, церковники. И что поразительно, не помогают друг другу, а мешают. Идет скорее борьба за лидерство в деле спасения императорской семьи, а само спасение — на задворках. Увы, это так. И вот еще один мотылек на свет славы прилетел. Что ж, помогу я и вам опалить крылья. Запомните и еще одно: из Омска прибыл к нам большой красногвардейский отряд. И сами понимаете, выходить вам из дому не безопасно. Не только для вас, но и для меня.
— И как долго? — спросил Дмитрий, чтобы что-то спросить, ибо не понял, осуждает мещанин или радуется тому, что бесцельно толкутся, мешая друг другу, монархисты, а действуют разумно пока что большевики. Ввели отряд — и этим все сказано.
— Бог его знает, — ответил Гурьян Федорович. — После обеда пойду получу инструкции.
— Возможно, вместе?
— Нет-нет! — с испуганной поспешностью возразил Гурьян Федорович. — Я обязан получить инструкции самолично. И только тогда, исходя из них, станете действовать вы. Конспирация — штука забавная, милостьсударь.
После обеда и в самом деле без задержки ушел Криушин из дому, предложив Дмитрию, пока суд да дело, соснуть с дороги часок-другой. И как ни волновал Дмитрия вопрос, какие получит Криушин инструкции, все же заснул довольно быстро. Да так крепко, что не слышал возвращения хозяина дома, хотя тот намеренно громко разговаривал с кухаркой и даже запел, правда вполголоса, ставшую популярной с началом войны не только среди офицеров, но и обывателей песенку: «Мы смело в бой пойдем за Русь святую…»
Стемнело. Кухарка принесла лампу и спросила недовольно:
— Долго ли субчик гостить будет?! Продукты не дай господи как вздорожали!
— Деньги — не твоя забота. А за перетруд я плачу тебе аккуратно. Грех жаловаться.
— Так-то так. Только чую, и меня ответ держать заставят, если, не дай господи, проведают большевики.
— А ты не води кого не знаешь, прямо с базара, — упрекнул, чтобы приструнить, кухарку Криушин, но его упрек не достиг цели.
— Оплошала разок, так и выговаривать! — нисколько не смутившись, возразила кухарка. — Дом-то пустой не бывает, вот я о чем. Я ведь о вас, бедненьком, пекусь. Исхудали вовсе. А были такой видный да справный мужчина…
— Ладно, ладно, — отмахнулся Гурьян Федорович, — перестанем об этом. Поскорее ужин готовь. И на дорогу припаси. В полночь розвальни подкатят.
Сообщение о том, что в полночь приедут за ним, совершенно обескуражило Дмитрия Левонтьева. С ним, представителем уважаемой даже царем ратной фамилии, обходятся, как с выскочкой, прискакавшим сюда ради карьеры. Ни Гермоген, ни Лепилин даже не пожелали его видеть. Разве его опыт кадрового офицера-пограничника не пригодился бы здесь? А ему что поручили? Сбить десяток-другой мужиков в боевой отряд! Эка невидаль. Офицеры из Петрограда, куда поопытней да посмекалистей местных мужиков, и только поручи ему, Левонтьеву, он не десяток, а сотни офицеров доставит сюда немедленно. Но не станешь же все это вдалбливать худому, как кощей, мещанину с бородкой молоденького козлика.
Разочарованный вконец, Левонтьев подчинился воле судьбы. Ему оставалось одно — уповать на божью милость. Привычный уже тулуп с ядреным запахом овчарни, сгорбленная спина молчаливого возницы, накатанный тракт, словно проглаженная раскаленным утюгом полоска средь утопавших в снегу лесов, пахотных полей, — все знакомо, все уже надоевшее. По той же дороге, по какой он приехал в Тобольск, ехал он обратно в сторону Тюмени.
Дважды останавливались — не на станциях, а минуя их — кормить лошадей. Подкреплялись и сами, но Левонтьев так и не узнал, куда его везут. Возница выпивал стакан водки, крякал, звонко хрустел соленым огурчиком, выпивал второй стакан, но язык его, вопреки муд