Его никуда не вызывали. К нему приехали. Трибчевский и Костюков. Оба наделенные правами решать.
Встретил их Богусловский удивленно:
— Каким ветром? Если инспекция, прознали бы мы как-то, а тут полная неожиданность.
— По твою душу, — крепко пожимая руку Богусловскому, как старинному приятелю, добродушно ответил Трибчевский. — По твою душу.
— Неужто, Юрий Викторович, согрешил я что? — попытался отшутиться Богусловский, скрывая старательно возникшее недоумение и опасение. Ему никак не хотелось повторения дважды пережитого, давнего, но не забытого.
Но, кажется, нет нужды опасаться чего-то неясного: Трибчевский смотрит добро, улыбается. Постарел он. Сильно сдал. Седой совсем. Морщины у глаз одна на одной. А вот стройность почти прежняя. Едва лишь приметна нарочитость в выправке.
«Бодрится. Что ж, это правильно. Обабиться легче всего…»
— На сей раз не согрешили, — ответил за Трибчевского Костюков, поглаживая усы-колосья. — Прежде много задачек задавали…
— Простите, но мне казалось обратное!
— Ну-ну, полно, — по-отцовски остановил Богусловского Костюков. Добавил потом: — Пальца в рот не клади. Как и брат.
— Разве я похож на человека, способного откусить руку? — смягчаясь, вопрошал теперь уже без суровости во взгляде Богусловский. — Мне просто дорога честь. Незапятнанная.
— И нам дорога, — вмешался Трибчевский. — Вы, похоже, не знакомы. Прохор Прохорович Костюков. Потомственный, как и мы, Михаил Семеонович, пограничник. Только из рядовых казаков. С легкой руки твоего брата Иннокентия пошел в гору.
Богусловский слышал о нем. Костюков навещал отца, рассказывал тому и о дореволюционной службе Иннокентия, и о бое с контрабандистами, что случился из-за предательства поручика Левонтьева, и о совместной поездке для доклада о делах пограничных на Алае. Костюков был всегда желанным гостем у Богусловского-старшего, знал все о Михаиле, самым решительным образом вставал на его защиту в злосчастные для него дни, и вмешательство его, солидного работника Управления погранвойск, выходца из рядовых казаков, имело немалый вес.
Такой, какие довольно часто встречались Михаилу Богусловскому: грубоватое мужицкое лицо, основательная твердость осанки широкого в кости мужчины, и только усы необычные, торчат остисто пшеничными колосьями, да глаза беспечно-веселые, не соответствующие серьезности момента.
«От чрезмерной уверенности в себе», — определил Михаил Семеонович и был почти прав. Добавить бы только: от смышлености и храбрости уверенность та — не от зазнайства и верхоглядства. Оттого и выделил Иннокентий из всех выбранных перед боем в Алайском пограничном гарнизоне взводных именно его, Федора Костюкова, на вид совершенно бесшабашного молодого казака. Михаилу же Богусловскому смышленость Костюкова была еще неведома, поэтому беспечность во взоре приехавшего к нему начальника воспринимал он, по меньшей мере, недоуменно.
А Костюков, дав время Богусловскому утихомирить первое впечатление от знакомства, продолжил:
— Мы сватами приехали. Да-да. Невеста кто? Пограничные войска.
— Позвольте? Разве наша дивизия не пограничная? И потом… Я делаю то, что сегодня самое нужное и самое опасное.
— У начальника штаба войск округа, потомственного пограничника, и, простите, в голове какая-то мешанина. Ну-ну, полно, не хмурьтесь. Я говорю истину: пограничнику никогда и нигде не было, не есть и не будет легко. Служба у нас такая. Простите, что я вам, как начинающему. — И через паузу: — Самое лучшее, если вы пригласите нас почаевничать. За столом мирно да ладно побеседуем. О брате вашем порасскажу. Светлая о нем у меня память. Только не везет отчего-то таким людям. Гибнут они преждевременно. И места их часто занимает мразь недостойная. Да, жизнь…
Чай, так — чай. Пригласил Богусловский и комдива. Не сразу, конечно, но вскоре, когда делам фронтовым перемыты были все косточки, Костюков предался воспоминаниям. Интересно говорил, ничего не упуская, всему давая сегодняшнюю оценку. В расколе казаков, случившемся при обсуждении Декрета о земле, он винил не только Иннокентия Богусловского, но и себя, и других казаков-бедняков, переметнувшихся на сторону революции. Что принимаешь интуитивно, то не убедительно для других, знать нужно, за что ратуешь, тогда и бороться за свое сможешь по-умному. С нескрываемой ненавистью говорил Костюков о предательстве поручика Левонтьева (времени много прошло, а гнев и ненависть не проходят), сообщившего главе алайских контрабандистов о малочисленности оставшегося гарнизона. Но особенно подробно вспоминал Костюков, и с гордостью, о самом бое с контрабандистами, как бы высвечивая незаурядность в воинском деле Иннокентия Богусловского. О себе, о своей роли в том бою вовсе не упоминал, лукавя, быть может, а, скорее, потому, что переосмыслил многое за годы службы и понял основу основ армейской жизни: только у умного командира умны и деятельны подчиненные.
— А тот урок, который преподал Иннокентий Семеонович мне, запретив контратаку, на всю жизнь я запомнил.
И стал пересказывать слово в слово тот разговор об ответственности командира за жизнь подчиненных, который случился у ворот крепости за камнями, служившими укрытием от вражеских пуль.
Переглянулись комдив с начальником штаба, вспомнив подобный же разговор, который произошел совсем недавно, и Михаил Богусловский посчитал нужным еще раз сказать о первоисточнике нравственного урока:
— Отец многому нас научил. Высокой чести человек. Столь же высокого долга.
— Я имел честь быть представленным генералу Богусловскому. И даже тот малый срок, какой определялся прежним пониманием приличия, остался памятным, — поддержал Михаила Семеоновича Трибчевский. — Ни холодности никакой, ни тем более чванливости, какое тогда имело место в отношении с подчиненными или младшими по званию. Все просто, все натурально, все по-человечески. Образец для меня. Тем более что наслышан я был о строгости его, об упорстве, когда отстаивал свои суждения. — И к Михаилу Богусловскому: — Брат ваш точно таким бы стал командиром. Увы, погиб…
Приходилось им, еще в Семиречье, вспоминать о Петре Богусловском, но Трибчевский, будто вовсе не помня об этом, принялся рассказывать о коротком, но бурном, словно горная речка в селевой неудержимости, времени, и так выходило, что гибелью своей Петр Богусловский, хотя и явилась она результатом самонадеянности председателя полкового комитета, спас полк от полного разгрома. В прежних рассказах такой подчеркнутости Богусловский не улавливал, и он, по естественной своей привычке сравнивать и сопоставлять, начинал замечать единую и у Костюкова, и у Трибчевского заданность: возгордить его, Богусловского, принадлежностью к честной и храброй пограничной семье.
Интерес к рассказу Трибчевского Михаил Семеонович потерял, и тот, заметив это, спросил:
— Тебя не волнуют мои откровения?
— Волнуют. Но, как я понимаю, откровения не ради откровений, какие были у нас в Жаркенте. Не вижу сегодня смысла в вашей, так сказать, преамбуле к сватовству.
— Ну полно! — вмешался Костюков. — Мы же без прикрас. А вспомнить о добром примере разве грешно?
— Для меня пример братьев — каждодневный пример. А на фронт с границы я приехал совершенно осознанно, не изменяя границе, а ради восстановления ее целостности.
— Так мы и не предлагаем покидать фронт, — с явным облегчением, что разговор наконец-то принял нужное для них направление, начал пояснять Костюков. — Просто передвинуться чуточку северней и принять войска по охране тыла фронта.
— Отец тебя благословил! — подхватил Трибчевский. — Он совершенно убежден, что пограничник на фронте не должен подменять пехоту. Рейды во вражеские тылы. Разведка. И охрана тыла воюющей пехоты. Сомнительное занятие, как он доказывает, переучивать пограничников в пехотинцев.
— Да, мы с ним об этом говаривали не единожды. Архаичен он во многом, но в каких-то моментах прав.
— Вот и прекрасно, — как бы подводя итог чаепитию, довольно резюмировал Костюков. — На сборы часа два и вместе с нами — в путь. Приказ о переводе оформим позднее.
Все так неожиданно, все так несогласно с душевным настроем. Будто бежит он от опасности, бросая своих боевых товарищей. В тыл бежит, в безопасную спокойность.
Ох как он ошибался! Не думал, что сделал роковой для себя шаг.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Ну пошло, как он сказал сам себе, поехало: «1-Ц», «Штаб Антон», «Леопард», «Тигр» и прочие, прочие зашифрованные войсковые разведывательные и контрразведывательные органы, лишь в названиях которых черт ногу сломит, а их нужно не только знать, но и хорошо разбираться во всех тонкостях их работы. Одно пока ясно Богусловскому: руководят всем этим обилием террористов, диверсантов и войсковых разведчиков высокие профессионалы, к тому же они вовсе не жалеют своих людей, засылают в наши фронтовые тылы с одним и тем же заданием по несколько групп. Пусть десяток-другой погибнет, но кто-то сможет содеять зло или разведать истинные силы, противостоящие им, немцам. Проскакивают сквозь сито проверок, каким бы частым оно ни было. Во всяком случае, сводки, который ложились на стол Михаилу Семеоновичу, не всегда сообщали об успехах. Перехитряли пограничников, и те, случалось, цеплялись лишь за хвосты.
Особенно переживал Богусловский, когда узнавал, что в каком-либо из недавно освобожденных сел лилась невинная кровь вольно вздохнувших и принявшихся восстанавливать колхоз сельчан. Налетчики были к тому же в красноармейской форме или, того хуже, в форме пограничников. И командиров, даже старших, ездивших с охраной, убивали террористы, одетые в нашу, советскую, форму. Богусловский винил себя, что недодумал чего-то, не нашел нужного противоядия, винил свой штаб тоже за слабую, как тогда было принято оценивать, действенность разрабатываемых контрмер и те успехи, каких тоже насчитывалось немало по ликвидации и крупных диверсионно-разведывательных групп врага, во внимание не брал. Обезвреженный враг, он уже не враг. Сумевший обвести пограничников враг