— Минуточку, я не сказал главного. А главное в том, что Владимир Ильич Ленин девятнадцатого января тысяча девятьсот двадцать первого года подписал постановление Совета Труда и Обороны о создании специальных войск ВЧК, на кои возлагались обязанности охраны границ РСФСР. А пятнадцатого февраля того же года Феликс Эдмундович подписал Инструкцию. Лучшие части Красной Армии приняли под охрану границу молодой республики Советов-.
— Я бы хотел уточнить, — с улыбкой взрослого человека, слушающего лепет ребенка, заговорил Кокаскеров. — Участок границы от Каспийского моря до Алтайских гор был взят под охрану в ноябре двадцатого специально сформированной отдельной Туркестанской пограничной дивизией. По предложению Совета Труда и Обороны.
— На Памир, как говорят официальные документы, — с подчеркнутой сердитостью парировал начальник политотдела командира, который проявляет неуважение к слову политработника, а значит, воспитателя, — пограничный отряд отправился из Ташкента лишь в июне двадцать первого. Пробивался туда с боями. Под Гульчей бой. В Суфи-Кургане бой. Возможно, и эти исторические факты для вас аморфны?
— Вам знакомо имя генерала Костюкова?
— Да. Он уволен за противодействие генеральной линии партии…
— Так вот, — усилием воли Кокаскеров постарался не заметить реплики Киприянова, — рядовой казак Костюков, приняв командование пограничным гарнизоном на Алае у Богусловского, царского офицера, который тоже стал советским генералом и погиб в Отечественной, оставался с этим гарнизоном бессменно. Это тоже факт. А моя фамилия вам ничего не говорит? Кокаскеров. Зеленый солдат. Пограничник. Я жизнью обязан пограничникам. И моя мать тоже…
— Не думаете ли вы приурочить рождение пограничного отряда к своему дню рождения? — строго спросил Киприянов, упершись в Кокаскерова своими карими пустыми глазами. — Не слишком ли это?
Метнул гневный взгляд Кокаскеров в лицо наглому глупцу, резкие слова готовы были рвануться в ответ на выпад майора, но сумел Кокаскеров удержать их, вздохнул глубоко и ответил почти спокойно, по-восточному философски:
— Уста — весы разума.
Томило хихикнул пошленько, а Киприянов даже не дрогнул лицом. Неподвижно сверлил он глазами начальника отряда, но что удивляло Кокаскерова, впервые так внимательно вглядевшегося в лицо человека, стоявшего во главе политоргана отряда, так это полное отсутствие жизни в глазах. Так, черные пятна и — все. Какие мысли у человека, какое состояние души, какое настроение — ничего не видно. Там, где-то внутри, упрятано все. Не поймешь, только ли буквоед и себялюб в кресле начальника политотдела, или что-то страшнее…
«Ладно… Не ездить на коне — не разглядеть пути».
И все же прошло еще какое-то время, прежде чем принял Кокаскеров окончательное решение и вполне справился с собой. Заговорил приказным тоном:
— Обсуждение закончено. Записывайте указания…
— Так точно, — моментально откликнулся Томило и склонился над столом в готовности строчить шариковой ручкой все, что скажет авторитетный начальник.
— У меня хорошая память. На склероз не жалуюсь.
— Не смею сомневаться. И все же… Сходите за тетрадкой для служебных записей.
Подполковник Томило рассыпался смешком, совершенно не изменив позы. Шариковая ручка едва не касалась клетчатой странички, готовая без удержу спешить за ценными указаниями шефа.
Киприянов вернулся и, подчеркивая, что незаслуженно унижен, плюхнулся на стул. Тетрадь раскрыл не сразу, ждал, чтобы начальник отряда еще раз попросил записывать указания. Но Кокаскеров терпеливо ждал. Ждал, пока молчаливый поединок не будет выигран.
Не выдержал Киприянов. Вяло, без всякой охоты, начал перелистывать тетрадь до чистых страниц.
— Позвольте карандаш?
— Да. Любой. Итак, подведем итог совещания. Первое, что нужно сделать, Корнилий Юрьевич, напишите письмо генералу Костюкову, пусть вспомнит, когда оставшиеся в гарнизоне казаки-пограничники разгромили банду Абсеитбека…
— Вашего отца?
— Да. Только речь не о моем отце, речь о первом боевом крещении пограничников, перешедших на сторону революционного народа. Сделаем тот день официально днем части.
— Без утверждения вышестоящего командования мы не правомочны. А письмо генерала в отставке — не документ, чтобы готовить ходатайство.
— В формуляре части есть описание того боя, отмечена и дата, — вставил подполковник Томило. — А формуляр — официальный документ.
— Видимо у Корнилия Юрьевича руки еще не дошли до истории части, где ему предписано служить, — ответил Кокаскеров начальнику штаба. Словно Киприянов не сидел вместе с ними в кабинете.
— А до вашей родословной дошли руки? — бесстрастно, будто о чем-то очень уж обыденном, сказал Томило, но не выдержал роли, хихикнул все же.
— Дорогой, Яков Куденетович, мой отец, не Абсеитбек, а Кул, наставлял меня: «— Станешь опираться на кривую палку, сам согнешься», — помолчал немного, дав время проглотить сказанное и Томиле, и, главное, Киприянову, затем вновь заговорил официально: — после получения ответа от генерала Костюкова подготовьте, Корнилий Юрьевич, все необходимое для официального утверждения Дня части. Выписки из формуляра подготовит вам штаб. Меч принимать будем в старой крепости. Генерала Костюкова пригласим обязательно. Пригласим и других ветеранов. Поиском их займется политотдел совместно со штабом.
— В это время в крепости учебный год только-только начнется. Ни строя еще, ни выправки, — возразил Томило. — Что ветераны подумают? Стыд головушке…
— Все мы прошли новобранство. Боец не рождается, он — становится. Вы только подумайте, какой заряд патриотизма получат молодые пограничники. Ну а подшлифовать, подтянуть призывников — дело штаба. Здесь вам, Яков Куденетович, полный простор, — подождав, пока закончит писать Томило, продолжил: — Представителей от застав, победивших в соревновании, туда свезем. Условия соревнования, этапы проверки разработать совместно политотделу и штабу в двухдневный срок. Через два дня мы, Корнилий Юрьевич, выезжаем с вами на заставы.
— Снега еще много в горах, машина не везде пройдет.
— На конях. Два дня у вас есть в запасе, восстановите навыки. Вы же — кавалерист. А что нужно доброму джигиту? Резвый конь да острый клинок. Двух зайцев убьем: нацелим людей на встречу с ветеранами и вы участок отряда изучите. И еще… Посмотрим, в какой помощи нуждается старая крепость.
Подполковник Томило вздохнул облегченно. Он несказанно обрадовался, что оставлен в штабе. Тяжело, ох, тяжело стало с таким округлым брюшком мотаться по высокогорным заставам, тем более, на коне. Самоубийство. Давно он уже не джигит. Сам-то он это знал хорошо.
Анекдотов про то, как ведут себя в седле не кавалеристы, хоть пруд пруди. Особенно много их о моряках, оказавшихся не просто на суше, но еще и на коне. Но вот чтобы к кадровому пограничнику подходил подобный анекдот — такое можно назвать уникальным. Такому никто не поверит. И полковник Кокаскеров, скажи ему накануне выезда кто-либо, что помучается он с Киприяновым, что стыдно ему будет за офицера-руководителя и перед коноводами, и перед пограничниками перевалочной базы у подъема на Алай, и перед заставами, и что спустя малое время понесет устное творчество от заставы к заставе красочную картину восхождения начальника политотдела на Талдык — скажи все это Кокаскерову прежде выезда, ни за что бы не поверил. Но вот они в пути. Несколько часов. И теперь, глядя на то, как мучается майор Киприянов в седле, досадовал, что не догадался первые полсотни километров проехать на машине. Дорога до перевала хотя и трудная, но проезжая. Дело, однако же, сделано, время назад не крутится. Теперь ругай себя сколько душе угодно, а плестись придется. Не расскачешься. Даже не порысишь.
И верно, для Киприянова сейчас рысь, хоть самая легкая — нож в сердце. Икры и голени огнем горят. Не прижмешь шенкеля к коню, как учили его когда-то, но и на стременах стоять, тоже не малина, еще хуже натираешь ноги — майор Киприянов сейчас просто ненавидел начальника отряда за все: за его решение ехать верхом (казах сам ему что седло, что кресло), за его безразличие к его, Киприянова, положению и даже за изящную легкость, с какой Кокаскеров держался в седле; Киприянов клял судьбу, что она забросила его сюда, в тартарары, он клял всех и вся, только себя одного не винил ни в чем. Такое свойственно очень многим людям. Особенно — ограниченным.
Между тем виновным во всем был он сам. Профессия его, как значилось в свидетельстве об окончании училища — офицер кавалерист. Оценка по конной подготовке — хорошая. В соревнованиях не участвовал, лихостью не отличался, но программу осиливал нормально. А вот дальше… Дальше случилось так, что на заставе он почти не служил. Его, как члена партии, рекомендовали на комсомольскую работу вначале в комендатуру, а затем в отряд. Отряд кавалерийский, как все отряды того времени.
У него, Киприянова, тоже был и конь, и коновод, но он старался ездить на заставы попутными машинами. Как правило, в кабине грузовиков, что возили для солдат продукты, обмундирование или топливо. Считал, что так быстрей, но не признавался даже себе, что, главное, — легче.
Потом — округ. Седло забыто напрочь. От занятий по конной подготовке, какие проводились по расписанию, он увиливал ловко, даже замечаний за это не получал, к тому же коня на границе все настойчивей вытесняла автомашина, и на конную подготовку стали поглядывать как на анахронизм. Перевод сюда, на Памир, где коня еще не списывали с довольствия, нисколько не повлиял на мировоззрение майора, на его привычки. Коня своего он, естественно, посмотрел, попросил даже коновода заменить оголовье и седло на новые, но больше на конюшне не показывался, ибо за ним (теперь начальником) был закреплен еще и «газик», обитый для комфорта ковром, хотя и списанным, но еще довольно приличным.
И даже в те два дня, какие дал ему начальник отряда на подготовку, он даже не опробовал нового седла. Иначе сразу бы понял (он все же кавалерист), что не офицерское седло ему нужно, а строевое, обмятое коленями и икрами. Теперь вот мучился, пылая гневом ко всем, чувствуя себя агнцем, которого злой рок определил на заклание.