Так и рвалось: «— От клячи не жди резвости, от упрямца — мудрого слова», — но сдержался Кокаскеров, ответил насколько можно спокойней:
— Память умирает, если на нее плюют. А человек без памяти, как орел без крыла. И страна без памяти — тощая страна.
— На лекции пример нам приводили: где-то в Киргизии или в Казахстане возвели обелиск собаке. С пятиконечной звездой. И эпитафия: «Сними фуражку, пограничник. Здесь твой друг — овчарка. Она задержала 1847 нарушителей». Фантастическая мелодрама. Лектор правильно высмеял и цифровую гигантоманию и слюнтяйскую сентиментальность… Впрочем, как утверждал лектор, обелиск тоже изрядно изъеден ржавчиной.
— У твоего лектора мозги ослицы. А у пограничников, кто там сейчас на заставе, сердца жиром заплыли. Как и у нас у всех. Разве лошади нужна ухоженная оградка. Нам нужна. Чтобы понимали, как досталась народу власть. Давайте, Корнилий Юрьевич, без камчи жить. Связывайте нити сегодняшнего и прошлого. Там корни нашего патриотизма.
— Ладно. Поставлю задачу комсомольскому богу отряда. Обелиск здесь возведем. Со звездой. А на ней — серп и молот…
Величайшей выдержкой нужно обладать, чтобы не плюнуть на все, не отвернуться от человека, а продолжать делать все, что наметил. Ох, и трудно это для восточного человека.
До мазара шли они молча. Киприянов довольный собой, что последнее слово осталось за ним, хотя он никак не мог отделаться от ощущения какой-то гадкости. Нет, не спокойно у него было на душе, хотя и радостно: утер нос мудрецу-ментору. Кокаскеров тоже был доволен собой, что переборол естественную для него вспыльчивость (владеть собой для руководителя очень важно) и не вызвал тем самым ответной озлобленности.
«Капля за каплей — и даже в камне дырка».
Проще всего написать рапорт по команде, что не по Сеньке, дескать, шапка, но куда тогда человеку деваться. Вон, седина уже без стеснения прет, а все в майорах. Неужто совершенно без царя в голове человек. Не может такого быть. Только, отчего же не может? Вдруг, так и есть.
«Ладно. Поживем — увидим. С рапортом всегда успеется».
И тут же схлопотал новый тычок в нос. Остановились они у мазара, время и непригляд превратили который в жалкое состояние: ворота исчезли, дувал, подгрызанный солончаком, местами еще держался, местами же развалился; купол муллушки рухнул, а из четырех миниатюрных минаретов, украшавших прежде мазар, остался только один, обшарпанный и скособоченный, а на нем зеленел кустик боярышника, тощий, жалкий — так все это выглядело удручающе, что Кокаскеров не мог удержать грустного вздоха. И словно простонал:
— Эх, люди-люди!
— И это восстанавливать? — с иронией спросил Киприянов. — Чем же сия развалюха знаменита?
— Здесь, проявив смекалку, основа которой хорошее знание обычаев мусульманской веры, остались живы два человека, сделавшие потом очень много для пограничных войск.
— Один из них Костюков, уволенный за политическую близорукость… К его, значит, приезду все восстановить. Пусть, значит, вспомнит. Не слишком ли? Личным здесь попахивает. Восточным низкопоклонством.
— Нет! — рубанул Кокаскеров, затем, осекши себя, стал пояснять спокойно: — Вы знаете, кто поощрил укрепление здесь мусульманства? Русские. Христиане. Да-да, они. После присоединения к России казахов и киргизов царские наместники стали спешно строить здесь мечети. Сейчас говорят, что они вроде бы не знали, что отданный под их власть народ не магометанский. Очень далеки, говорят, они были от народа. Только я так рассуждаю: ради своей выгоды они так поступили. С Кокандом чтобы мирней жить. Еще и пример ему веротерпимости. Нет-нет, я одним седлом две лошади не седлаю. Приглядитесь, однако, Корнилий Юрьевич, вон лоскуток на веточке. Вон еще. И вон там. Для верующих этот мазар так и остался мазаром. Но приходят они сюда с недобрым чувством к тем, кто разрушил священное для них место. И сколько не говори сегодня верующим, что конституция у нас гарантирует свободу религиозных культов, они не поверят. Это, первое. Во-вторых, мы мазар этот сделаем своим мазаром. Реконструируем совместно с местными жителями, но восстановим и ту кирпичную стенку, которую сложили смелые и ловкие пограничники для удобства обороны. Всех, кто будет здесь проезжать впервые, особенно призывники, будем знакомить с историей этого кусочка родной земли. Не только в обязанность политотдела это войдет, а в обязанность всех коммунистов. А верующие? Если кто придет сюда совершить омовение в хаузе, пусть приходит. У нас прибавится друзей. Не показных, трибунных, а настоящих. Наставление товарища Дзержинского, чтобы пограничники уважали местные обычаи, мы просто обязаны никогда не забывать!
Закончил Кокаскеров монолог по-командирски жестко, и Киприянов не осмелился перечить.
До самого отъезда ничего стоящего внимания не произошло, да и отъезд прошел штатно, даже майор Киприянов самостоятельно сел в седло. Взыграла кавалерийская гордость. Не хотел ударить в грязь лицом перед провожавшим их старшиной.
Увы, гордости той хватило лишь до первых десятков метров подъема на перевал: дорога круто потянула вверх, петляя серпантинами, и чтобы не сползти с седла, нужно было плотно прижимать шенкеля, а это оказалось сверх сил Киприянова. Сталкивал к тому же с коня и встречный ветер, который усиливался с каждым метром подъема.
Поразила Киприянова случившаяся перемена: только что царствовала благостная теплынь, даже не весенняя, а летняя, и вдруг, как только кони процокали по мосту через говорливую белопенную речку, все изменилось — дохнуло снегом. Нет, лежал снег сплошным покрывалом выше, у подножия перевала, здесь он сохранился только в низинках, уже подтаявших, с облезлыми грязными боками, но казалось, что зябкий воздух был буквально нашпигован снегом.
Кокаскеров тоже слез с коня. Спросил с тревогой в голосе:
— Что? Невмоготу? — потом оглядел небо, почти чистое, с редкими полосками прозрачных перьев, и попросил: —Пересиль себя. Пешком долго. Похоже, южанин пожалует в гости. На несколько дней. Успеть бы до заставы.
Он все здесь знал, он уже представил, как метель пробивается сквозь горы, ближе и ближе подступая к долине, а когда, наконец, вырвется на простор, засвистит без удержу. Сюда, за перевал, она не дотянется во всем своем могуществе, но после подъема придется не сладко, если не успеют они укрыться за стенами заставы.
Да, прорывалась в Алай та пурга, которая едва не погубила в горах посланца Мейиримбека, и донесется она сюда не к вечеру, как предполагал Кокаскеров, а уже через два-три часа. Они успели бы, если бы очень спешили. Увы, пересиливший себя Киприянов и взгромоздившийся на седло, выдержал самую малость. Сполз с коня со стоном и отдал повод коноводу, а сам трудно переставляя перебинтованные ноги, потащился вверх.
Пешком на Талдык идти не меньше двух часов, и они до непогоды не успели. Столкнулись с пургой сразу же за перевалом. Метров с сотню всего спустились. И тоже пешком. Спуск, правда, намного короче и не так крут, но Киприянов не осмелился сесть в седло. Тем более, что идти вниз легче, а в седле не обойтись без шенкелей. Только в луку рукой опереться недостаточно. Не получится. Седло на шею коню сползет.
Узкая дорога поначалу шла вроде бы по дну крутобокого корыта, здесь никогда не было безветренно, только сегодня он дул особенно порывисто и дышал снегом. Для Киприянова это не имело значения, а Кокаскеров начал беспокоиться не на шутку и даже попросил начальника политотдела:
— Может, сядешь. Спешить нам нужно. Очень спешить.
— Я шире шаг сделаю. А в седло — за спуском.
— Думаю, сядешь раньше, — будто сам себе сказал Кокаскеров.
Предсказание кудесника… Путники еще плелись по спрятанной меж скал дороге, а ветер уже начал впихивать сюда не только запах снега, но и первые, еще не густые, белые полоски; но постепенно они сплачивали ряды, залепляя дорожную выемку белизной — видимость падала до нуля. Правда, здесь не собьешься с пути, не загремишь в обрыв, защита справа и слева, только вот-вот эта защита окончится, дорога, изогнувшись, окажется открытой, пойдет бочком по крутому откосу, и не дай бог принять чуток правей — покатишься вниз на добрую сотню метров. Коварное место. Много и лихих головушек, и трусов бессильных осталось здесь навечно.
Вести себя уверенно в такой беспросветной белизне может только конь. Лишь на него можно положиться, отдав ему повод. Полностью отдав.
— Двигаться будем так, — пересиливая свистящую пургу, распорядился Кокаскеров. — Я верхом впереди, вы — следом. За хвост держитесь. Замыкают коноводы.
— Нет! Я — в седло.
Ну, раз в седло, значит, — в седло. Если за хвостом коня плестись унизительно. Возражать Кокаскеров не стал. Предупредил только:
— На трензелях держи, но не управляй. Совершенно.
Умные, знающие цену памирским дорогам кони пошли осторожно. На ощупь пошли. И вышагали вначале до долины, а по ней, без сбоя (хотя Кокаскеров несколько раз слезал с седла и проверял, не сбился ли с дороги) доставили облепленных снегом всадников точно к заставским воротам.
За высоким дувалом чуточку тише. Спрыгнул Кокаскеров, коновод подхватил повод и отвел в сторонку коней, чтобы не мешать рапорту начальника заставы. Коновод Киприянова тоже готов был принять коня майора, но тот продолжал сидеть в седле истуканом, крепко вцепившись в луку обеими руками.
— Помогите, — дослушав положенный рапорт, попросил начальника заставы Кокаскеров. И как бы извиняясь за Киприянова, пояснил: — Отвык от седла в политотдельских кабинетах.
Майора Киприянова сняли с седла и на руках понесли в квартиру замполита, которая пустовала из-за недоштата, как принято говорить о вакансиях в армейских кругах. А за всей той процессией наблюдал часовой по заставе. Наблюдал молча. С жалостью. Это он завтра в сушилке под общий хохот перескажет увиденное, сам тоже станет смеяться до слез, но сейчас он готов был кинуться на помощь, и сдерживала его лишь уставная неположенность отвлекаться от службы.