На помятом лице капитана появились признаки смущения. Ответил подневольно:
— Давненько.
— Думаю так, — подытожил короткий разговор Кокаскеров, — поступим: направим сюда группу офицеров штаба и политотдела для изучения вашего эксперимента. Договорились?
— Так точно, — без всякого вдохновения ответил капитан Друзяка. — Будем ждать.
Когда они, сделав все, что намечали, уезжали с заставы, майор Киприянов выговорил ее начальнику:
— Командование отряда приехало, а встречает заместитель.
— Виноват. Учту. Только, товарищ майор, и меня понять можно: четыре часа на границе. Есть? Есть, план охраны, боевой расчет, заполнение учетов, работа с сержантами, с заместителем. Больше четырех часов уйдет. А у меня, простите, год за год. И оклад сто двадцать пять рэ. Перегрузочка выходит. А что Конституция нам предписывает? Вот, ведь, дело какое.
— Вам же участок границы поручен. Родина вам его доверила, а вы о каких-то мелочах. Не патриотично для коммуниста.
— С меня, товарищ майор, спрос маленький. Не я начудил. Мое дело телячье. Только я — не осел.
Как ни тих был разговор майора с капитаном, Кокаскеров слышал его и, в какой уже раз, с горечью подумал, как обстоятельства меняют людей. Когда шло сокращение, Друзяка, тогда еще старший лейтенант, ловко скрывал свою «телячью» сущность. Он лизоблюдил, он из кожи лез, чтобы выказать свое согласие с тем, что творится, показать свои способности, хотя, как теперь понимал Кокаскеров, совершенно не соглашался с сокращением застав, а особенно с отменой льготной выслуги. Хотел он того или нет, а, выходило, поддержал «чудачества», как ловко теперь он определил прошлое. И чего ради? Чтобы удержаться. Но и это не ради великой цели, а ради корысти. Как только почувствовал обратный ход и понял, что время увольнений миновало, что для границы он стал ценен как кадровая единица, напыжился, приняв позу обиженного, и стал делать только то, что просто нельзя не делать. И когда появился у него заместитель, из армейских, он совершенно не думал о последствиях, о никчемных перегрузках, какие навалились на солдат, которые ночью несут службу, а днем живут по уставному распорядку, где все расписано с учетом полноценного ночного отдыха. Ему нравится зычная команда заместителя: «Застава, смирно!» — когда входит он, начальник, в казарму, а от мысли, что крик тот разбудит спящих после ночного наряда, он вяло отмахивается:
«Молодые. Уснут снова…»
Зато порядок везде. И охват занятиями стопроцентный. Ни один проверяющий не придерется.
Ловкая форма протеста: безделие, припудренное внешним блеском. Давно изловчилась к такому Русь. Очень давно. И когда иго давило, и потом, когда иноземщина верхние эшелоны власти захватила, с легкой руки Петра Великого. Кровью заливали правители открытый протест, а народу себя жаль, вот и приловчился. Все время совершенствуясь. Теперь вот бездеятельный протест прикрывается великой демагогией, лапшой на уши, пылью в глаза — все хорошо, лишь бы спокойно коптить небо и не участвовать в чудачествах государственного масштаба.
Очень хотелось Кокаскерову поделиться своими мыслями с начальником политотдела, посудачить с ним и, возможно, даже определить какие-то контрмеры, но понимал: не в коня корм. Пока, во всяком случае. Не откликнется душой. Даже не захочет понять всей глубины проблемы. Главное для него пока, кажется, тоже внешняя атрибутика. Его, начальника, не встретили, как положено. В этом он видит изъян…
Мысли Кокаскерова бурлили так же кипуче, как река, по берегу которой они ехали тихим шагом.
Застава и крепость рукой подать друг от друга. Ее бы, может, и не нужно было строить, но… Кто-то решил. Так и вышло. Заброшенная крепость казаков и новая застава. Застава тесная, крепость просторная. Не обогреешь зимой. Недавно совсем приспособил ее Кокаскеров под учебный пункт. Есть здесь и где молодых солдат разместить, есть где и учить.
Вот и водозаборный домик с насосом, монотонно урчащим. Налево — ворота. Гостеприимно раскрыты. Все командование учебного пункта ожидает. Как и положено. Порядок полный.
— Осмотрим крепость, проведем совещание по подготовке к встрече ветеранов, пообедаем и — к моим отцу с матерью, — придержав повод, сказал Киприянову Кокаскеров. — Познакомлю.
Вообще-то Кокаскеров не хотел брать в юрту к родителям майора, но приглашение вырвалось как-то само собой, и он пока что не жалел об этом. Впрочем, не пожалеет и потом, хотя начальник политотдела усложнит все, что можно усложнить в той обстановке, какая вдруг возникнет, зато получит хороший урок высокой нравственности, что станет заметным толчком к переосмыслению своего жизненного кредо.
Крепость, как и предполагал Кокаскеров, не отняла много времени. К обеду они действительно успели все осмотреть и определить, где, что и в какие сроки подремонтировать, навести, как любят говорить офицеры, марафет, поэтому в путь тронулись они без опоздания, и к брошенной заставе «Сары-Кизяк» подъехали еще задолго до темноты, когда солнце только начало пощипывать закатными лучами дальние снежные пики.
Застава, долгие годы державшая под крылом семью Кула, боевая застава, считавшаяся в отряде самой трудной по оперативной обстановке, стояла сейчас за густой колючей проволокой с забитыми окнами. Брошенка. Разумней было бы Крепостную закрыть, там, в старой крепости, все же оставались люди, а здесь нельзя было оголять участок. Но решило то, что застава стоит не у границы, а у гор. Граница впереди. Идет по горным хребтам. Теперь здесь проходят лишь редкие дозоры. Только углядят ли они за всем? Кто может поручиться, что за эти годы никто здесь не прошел безнаказанно?
Заставу эту, как считал Кокаскеров, нужно восстанавливать в первую очередь. Он уже осматривал ее не один раз, поэтому сегодня решил здесь не останавливаться, лишь посмотреть, исправен ли колючий забор, не покосился ли где, не нужен ли ремонт. И вот когда всадники уже замыкали спокойный крут, тут вот и зацепился взгляд Кокаскерова за сбитый кончик снежного языка, высунувшегося из лощинки, где еще лежало много и старого, и наметенного недавней пургой снега. Не след, но что-то непривычное, неестественное.
И коновод торопливо докладывает:
— Товарищ полковник, вон проволока отогнута!
Кокаскеров поднял руку, требуя тишины, внимательно прощупал взглядом линию от сбитого снега до раздвинутой проволоки, прощупал еще раз, еще и еще.
«Кто-то прошел. После пурги. Снег когда сошел. Вон трава примята. Вон еще…»
— Вот что, сынки, — повернулся к коноводам. — Вправо и влево давайте. Тыл прикрыть. Коней положить. Ясно? — потом Киприянову. — А мы с вами — вперед.
Пограничных нарядов здесь после пурги не было. Из-за малолюдия. Сюда вообще редко посылались дозоры. Формальное оправдание: непроходимые горы. Только так уж они непроходимые. Кокаскеров не очень-то этому верил.
Изрядно повозившись с заржавевшим замком, офицеры все же вошли через законные ворота, ведя коней в поводу и держа оружие наготове. Казарма не потревожена. Все на месте. Все забито. Но… Стоп! Следы. На теневой стороне, где снег еще сохранился. Помяты подтаявшие закраины. В одном месте даже можно разобрать, что обут человек в мягкую, удобную для гор обувь.
«Искал, нет ли входа в казарму? Похоже».
Склады и баня тоже нетронутые. Осталось одно место — конюшня.
В глаза сразу бросилось, что калитка в воротах закрыта не плотно. Кокаскеров показал жестом место Киприянову, слева от ворот, рывком рванул калитку и юркнул в полумрак. Долго никаких звуков не доносилось оттуда, потом Киприянов услышал окрик Кокаскерова на местном языке, ответное пугливое причитание, и вот, наконец, вышагал через калитку молодой крепкий мужчина с поднятыми руками.
— Спал на сене. Устал, говорит. С той стороны. Оружия, говорит, нет. Обыскать, Корнилий Юрьевич, все же нужно. Сходите за коноводами.
— Слушаюсь, товарищ Кокаскеров.
Вздрогнул нарушитель, и это не ускользнуло от внимательного взгляда Кокаскерова. И сразу, будто по какой-то неведомой команде, заныло сердце, предчувствуя беду. А нарушитель, едва лишь удалился майор, заговорил торопливо, боясь, что не успеет сказать все, что нужно сказать, пока они одни.
— Я раб Мейиримбека, брата твоего отца Абсеитбека. Теперь мой приход не может остаться тайной лишь для нас: меня, Кула, вашей матери и вас. Зачем вы сюда вошли? Как быть дальше? Я шел к вам. Меня послал Мейиримбек. Если вы согласитесь пускать его людей, он подарит Кулу Гулистан, и они смогут вернуться в свой дом. К людям вернуться. Если его просьба останется неулаженной, Аллах протянет к юрте Кула карающую руку. Свершится возмездие за попрание законов шариата. Велик Аллах! — передохнув самую малость, Абдумейирим залепетал вновь: — Бек обещал посылать своих людей редко. Очень редко. Он не хочет подвергать опасности своего племянника. Своего наследника. Он так и велел сказать: мулла уже благословил завещание. Вам все это богатство и все его жены. Титул бека тоже.
Схватить за горло этого наглеца и душить, душить, душить…
Только его ли нужно хватать?! Он — раб. Исполнитель чужой воли.
— Где перешел границу?!
— Я и Аллах знает об этом. Меня вел Аллах ради угодного ему свершения. По тропе Аллаха я стану водить посланцев Мейиримбека. Никому не ведома моя тропа. Кроме Аллаха. Я сказал вам, почтенный, то, что не сказал бы никому. Для всех я перешел через главный перевал.
— Тебе не поверит никто. На перевале контрабандистов много снега!
— Я отвечу: кому помогает Аллах, того держит снег, — смиренно, будто он уже разговаривает не с Кокаскеровым, пояснил нарушитель. Потом вновь напомнил о главном: — Какую весть я понесу беку? Согласен ли его племянник стать наследником?
— Нет!
— Уважаемый начальник Кокаскеров не боится потерять мать и Кула? Потерять себя?
— Слушай ты, раб алчного! Я — не раб. Я — человек! И Кул — человек! Он мой отец. Только он один. И никто больше. Передашь своему господину это, когда мы вернем тебя назад!