Помолчали. Да и говорить им оказалось вроде бы больше не о чем. Окончился, вроде бы, вечер воспоминаний. На очень грустной ноте. Лишь на будущее надежда. А сами они, выходит, не борцы. По мелочам только свою линию проводят, а в крупном — идут по воле воли. Как в том, только что родившемся анекдоте. Заполняет коммунист анкету. Там вопрос: «Колебался ли в поддержке генеральной линии партии…» К их позиции вполне бы подошел подобный ответ.
Выговорившись, сидели они молча. Не спешили в приготовленные им постели. Им было хорошо вместе. Даже сидеть молча.
Но разве свойственно человеку долгое молчание? Кокаскеров прервал молчание? Грустной и совсем неожиданной для Богусловского мыслью:
— А я не знаю, где мои фронтовые друзья. Встретить друга-солдата в доме, разве об этом не мечтает каждый фронтовик. А у меня так? Тех, с кем начинал войну, нет никого. Уцелело нас в бою всего ничего. Все в плен попали. Оттуда кто вернулся?! Это мне чудо помогло. Воловиков Иван, комиссар отряда, пропал куда-то. Как в тыл отправили раненого, так и — все. Акимыч, начтыла, недавно умер. Бывал у меня в гостях. И я у него. А Темник ни слова о себе. Страшно. Жизнь ему село спасло. Забыл что ли?
— Может, погиб. Вернулся на фронт и — погиб.
— Кто знает…
Скоро. Совсем скоро узнают они, что так Темника и не пустили на фронт, пытаясь какое-то время распознать, виновен ли тот в отравлении генерала Богусловского, но подозрения так и остались подозрениями, достоверных фактов не смогли собрать, документы нужные не попадались, а год за годом шел, острота событий сглаживалась, и в конце концов дело с пометкой «не раскрытое» списали в архив. Пошла потихонечку-помаленечку карьера военврача Темника. Не прытко, но и не так уж вяло. Темник уже возглавлял крупный военный госпиталь. Совсем недалеко. В Ферганской долине. Но если наши забыли о подозрительном прошлом Темника, и запись в анкете: «… командовал партизанским отрядом с… по…» приобрела великий авторитет, то там, за кордоном, он не исчез из картотеки фрица-щеголя, и теперь тот намеревался, уже служа другой разведке, заставить Темника работать на себя. Это было очень заманчиво, ибо начальник госпиталя располагал важнейшими сведениями о дислокации частей и подразделений солидного приграничного региона, а при старании он мог заполучить данные и о новом вооружении, о новой технике, об оборонной промышленности. Он вполне безопасно на многие годы мог бы стать надежным резидентом. К нему и пробивалось «окно» на границе. С помощью Мейиримбека.
Снова завязывался тугой узел, распутывая который, будут ломать головы многие люди и в первую очередь Богусловский с Кокаскеровым. Собственно, они уже начали его распутывать, хотя пока еще не представляли, с чего начать. Главная их забота пока что была элементарной: не дать узлу затянуться еще крепче. Завтрашняя поездка служила тоже этому главному делу.
Уже стояла глубокая ночь на дворе, пора соснуть хоть несколько часиков, но еще один вопрос хочет обговорить Владлен Михайлович с Рашидом Куловичем. Вернее, попытаться все же уговорить друга принять предложение бека и начать с ним игру. Выискивал Богусловский весь вечер удобный момент, но все он не удавался. А теперь уже ничего не оставалось делать, кроме того, как идти в лобовую атаку. Так и поступил.
— Рашид, твой отказ вступить в игру сильно повлияет на твою карьеру. Подожди, не гневись. Послушай. Ты остался в войсках по просьбе моей и Костюкова и сколь полезен оказался твой шаг. Согласись и теперь. Для пользы дела.
— Владлен-ага, когда говорит комитетчик, я его понимаю, когда взбрыкивает начальник политотдела, переросший майор, я его тоже понимаю, а тебя — нет! Тогда, когда вы просили, решал я сам, теперь решает мой отец. Кул решает.
Пойти против его воли я не могу. А карьера? Пойду подпаском к Кулу. Разве пасти скот не благородно?
— Уволить тебя не уволят, мы не дадим. А выше…
— Я отсюда никуда не собираюсь уезжать. Здесь я буду охранять границу. Здесь! И даю тебе, Владлен, слово: посланцы Мейиримбека не пройдут. Пока я жив. Даже если не восстановите Сары-Кизяк.
— Восстановим. Обязательно. А теперь хватит. Пошли спать. Всего ничего осталось до выезда.
И верно. Их разбудили на рассвете. Несколько минут на сборы и — в столовую. Перекусить на дорожку. В ней светло. Целых две семилинейные лампы. Во всей красе предстал старшина-сверхсрочник Богусловский. Ничем не отличишь от заведующего складами: пузцо на ремень прет, холеные полные руки, хоть и плотен еще, но уже пробивается пышная рыхловатость, не так заметная под кителем, но прорисовавшаяся в гимнастерке. Вот что делает с человеком форма. Рашид Кулович в голос расхохотался, разглядывая друга.
— О! Аллах, — скажет моя мать Гулистан, когда увидит тебя. Был, как архар, стал как…
Не уточнил, на кого похож генерал. С другом тоже нельзя нахальничать. Нельзя обижать. А смех от души не останавливал. Не перечил ему. Утихнув, закончил:
— Гулистан может даже не узнать…
— Узнает, — с любопытством оглядывая себя и не находя ничего смешного в своей одежде, ответил Богусловский. — Узнает.
Обязательно узнает. — Потом добавил. — Вот погоны не того. Старые на новой гимнастерке. Не бросится ли в глаза.
— Бросится. Но мы же в куртках поедем. А она, мне старшина показывал, в порядке. Все на уровне заношено.
Свежим и чистеньким выдалось утро. Солнце пряталось еще далеко за снежными пиками, а небо уже на востоке мягко розовело, донося эту розовость и в долину. Кони бодро рысили, настроение путников можно было бы назвать приподнятым (даже у Киприянова, который хотя еще и попахивал мазью Вишневского, но за луку почти уже не держался), если бы не цель поездки, невольно накладывающая отпечаток на чувства и мысли. Только у каждого они свои. Заметно отличные от других.
Для Киприянова было ясно, что поездка эта вызвана не столько оперативной обстановкой, сколько заботой начальника отряда о своих родителях, что, в общем-то, он признал вполне естественным, только не согласен был с формой заботы: заставу вернуть в первую очередь, держать круглосуточный наряд в пещере — не жирно ли? Взять к себе стариков, и — делу конец. Возмущало майора Киприянова и то, что Кокаскеров и генерал Богусловский, вместе раньше служившие, так ловко все повернули, а семейно-дружественные интересы упрятали под такой демагогической упаковкой из серьезных слов, что не сразу доберешься через нее до истинных побуждений.
«Ничего. Не на такого нарвались. Выведу на чистую воду…»
Рождались в голове Киприянова строчка за строчкой, которые дополнят письмо неотразимой убедительностью и достоверностью фактов. А их-то он еще подсоберет в этой поездке. Разговорятся после кумыса. Прорвется истина.
С желанием, короче говоря, ехал в юрту Кула Киприянов. С большим желанием. И радовался резвому аллюру.
У Кокаскерова думы тягучие. Он по линии границы переваливает от хребта к хребту, пытаясь представить, где все же проходит тропа. Ему, начальнику отряда, сыну Кула и Гулистан, обязательно ее надо узнать. Иначе — слепота. И беспомощность. Удручает его, что не он хозяин положения, а тот, задержанный, и еще, закордонный дядюшка. Он, бек, кошка, а роль мышки отведена ему, Кокаскерову. Полковнику советских пограничных войск. Очень ему неприятна эта роль. Может, поездка внесет хоть малое изменение, даст больше уверенности.
Он так был поглощен этими мыслями, что не замечал, что они больше рысят, чем шагают. А это утомляет коней.
Темп задавал Богусловский. Хоть и в старшинских погонах, но ехал впереди. На полголовы опережал начальника отряда. Не упрячешь переодеванием привычки диктовать во всем ритм и темп. Неосознанно все это уже выходило, само собой. Сегодня, правда, действия его исходили из заботы о Кокаскерове. Генерал Богусловский хорошо понял сложность как семейную, так и служебную, в какой оказался друг, и искренне хотел ему помочь. Поездке этой он придавал серьезное значение, ибо считал, что сможет убедить Кула, чтобы разрешил тот сыну завязаться с закордонным дядей. Предвкушал, вместе с тем, Богусловский и радость встречи с почтительным и гостеприимным семейством. Он даже видел, как Гулистан, прижав правую руку к сердцу, подает ему пиалу подрумяненного каймака, так когда-то им любимого.
Снова взмах рукой, и кони идут размашистой рысью. Весело идут, просят поводья на галоп. Разрешить бы им, понеслись бы вихрем по беспечной ровнине, чтоб дух захватило, но нельзя, путь не близок, силы коней надлежит сохранять. Такова кавалерийская доля. Не все по охоте своей делать дозволено.
Без всяких происшествий осилили пограничники немеренные километры, осмотрев (оком большого начальства) попутно Сары-Кизяк, и вот уже стан Кула. Все тут, как у обычных пастухов, прикочевавших на летнюю пастьбу, но только основательней, не временно, ибо не летовка это, а на круглый год жилье. На многие годы. На те, как говаривал Кул, какие Аллах отпустил.
Кул встретил и сына, и, особенно, Богусловского радостно, но без удивления. Раз приехал, значит, нужно. Раз переоделся Владлен-ага, значит, тоже нужно. А Гулистан всех развеселила. Увидев Богусловского, всплеснула руками:
— О?! Аллах?! Сын говорит: ты, ага, начальник большой? Генерал? Кокаскер такой одежда, тебе такой одежда? Тебя прогонял, да?!
— Нет, Гулистан-апа, — улыбаясь и поясно кланяясь совсем уже постаревшей женщине, но все такой же топольно-стройной, отвечал генерал Богусловский: — Служу я, Гулистан-апа. Все в порядке. Прилетел вот на Алай, как же вас, родных мне людей, не проведать.
Жагара чик, — ответно кланяясь, пригласила Гулистан Богусловского на почетное место, на шкурку жеребчика. — Сейчас кумыс пей. Потом — каймак. Пока бешбармак поспеет.
Да, вступило в силу восточное гостеприимство со всеми своими ритуалами, и тут спешишь ты или нет в пещеру и в долину, делать нечего, обидеть хозяев не смей. От кровной обиды за попрание законов гостеприимства даже многолетняя дружба не убережет.
Разговаривали в основном Гулистан и Владлен Михайлович. Вернее, она спрашивала, с женской дотошностью, о жене, о сыне, о квартире, о здоровье, а Богусловский отвечал. Как можно подробней. Чтобы довольна осталась уважаемая хозяйка юрты. Только на один вопрос он не мог ответить вразумительно: отчего у них всего один сын.