рмонию — пухлые щеки. От матери они у него. Не очень они вязались с задумчивыми пытливыми глазами, доставшимися, как уверяли родные, от прадедушки.
Сильвестр по-хозяйски оглядел пустой вагон и изрек покровительственно:
— Обживем два средних купе. Считаю, нам, москвичам, держаться нужно вместе. Крепко держаться, — прошелся по вагону от туалета до туалета и остановился у облюбованных отсеков: — Вот этот наш. Вот этот. И этот. — Бросил баул на среднюю полку и к Ивану — А ты давай сюда. Рядом.
— Хорошо, — согласился Иван Богусловский.
Пока еще не покоробило это командное «Рядом», словно брошенное овчарке. Он тоже увидел в Сильвестре эталон парня и признал его превосходство.
В пустопорожнем вагоне они перевалили Волгу, и только после этого втиснулась к ним ватага призывников, под командой молоденького лейтенанта, который тут же начал формировать отделения, определяя каждому из них двухкупейные границы. Хотел он перетасовать москвичей, но Сильвестр мягко, но упрямо отбился:
— Мне в военкомате, товарищ лейтенант, не приказывали переходить в ваше распоряжение. Я могу войти к вам в оперативное подчинение, сохранив вверенных мне призывников под своей командой…
Удивленно оглядел лейтенант-мальчишка, явно проигрывавший в уверенности держаться Сильвестру, поразмыслил, отчего так близок к военному язык новобранца, и, предположив, что он из семьи заслуженного служаки, оттого так независим, решил, чтобы не попасть впросак, отступиться. Более того, определил взять его в помощники. Увидел в этом даже свою выгоду: не ехать же ему, офицеру, в вагоне, набитом до отказа подчиненными, когда у него билет в купейный. Проведывать можно на каждой остановке. Вполне достаточно. А вот этот — пусть здесь порядок поддерживает.
— Как ваша фамилия?
— Лодочников, товарищ лейтенант. Сильвестр Лодочников.
— Назначаю вас, товарищ Лодочников, своим заместителем. Ваша группа остается на своих местах. Помогите распределить остальных.
Величайшую ошибку сделал лейтенант в скрипучих новеньких сапогах и в сверкающем заводской свежестью ремне. Он своей уступчивостью подтвердил слова Трофима Юрьевича, что в армии тоже можно не подчиняться приказу, а настаивать на своем, в чем Сильвестр очень сомневался.
«Выходит, прав кащей, — торжествовал Сильвестр. — Смелей новобранец Лодочников, дави на лейтенанта!»
Только, что поделаешь, если не научили лейтенанта Чмыхова ни жизнь, ни училище распознавать людей сразу, а ситуацией владеть без робости. Из села он. Отец — механизатор, мать — доярка. Вечно они под пятой бригадира, председателя, уполномоченного из района, а то и из области. Вот так же вели себя те, имеющие власть, как призывник Лодочников. На родителей глядя, привык и он подчиняться всем, кто на верхнем насесте. Знал он свой шесток. С самого детства знал, и хотя стал он офицером, обрел право командовать, упивался этим правом, гордился им, но душу крепостного не осилил. Не улетучилась робость перед напористостью с получением погон, да и улетучится ли вовсе, без следа, никто этого с уверенностью определить не может.
Спасовав перед одним, лейтенант тешил свое начальственное самолюбие (знай наших) на других. Не позволял ни малейшего пререкания. Просят его:
— Нам бы вместе. Мы за одной партой сидели…
— Армия, брат, не маменькина юбка. В какие отделения назначены, там и ехать. Менять своих распоряжений я не намерен.
Неприступен. Непреклонен. Сама власть. Отмахнулся еще от двух-трех просьб, ради командирского, как он считал, авторитета, а когда всех рассовал по полкам, бросил небрежно Сильвестру:
— Я — в восьмом. В купированном. Купе — пятое. Если возникнут вопросы, в любое время.
Ему очень нравилось, что он едет в вагоне классом выше и что волен оставаться здесь, либо перейти туда, в общество офицеров, старших и по возрасту, и по званию, и быть с ними равным — он сейчас, не отдавая себе в том отчета, вел себя как те районные представители, выбившиеся, как правило, из крестьян, упивающиеся властью и тем, что допущены к общению с более привилегированными. На одну жердочку повыше забрались в курятнике, на нижних теперь можно поглядывать свысока, а при желании даже и обгадить.
Он поспешил из вагона, провожаемый Сильвестром, который едва упрятывал в себе смех. Особенно трудно пришлось Лодочникову, когда лейтенант бросил:
— Меня ждут в купе.
Но зря смеялся Сильвестр. Лейтенанта действительно ждали. Четвертым. В преферанс. И когда он отодвинул дверь, тут же последовал вопрос:
— Ты где пропадал? Вещи бросил, а сам? Не отстал ли, думаем.
— Никак нет. У меня, — сделав ударение на «у меня», оправдался лейтенант, — полный вагон подчиненных.
— Призывники? Это — пустое. Дезертиров теперь нет, а присяги они еще не принимали, уставов не знают, пусть последние деньки повольничают. А мы тем временем распишем… Как, лейтенант, не против пульки?
— Я фактически…
— Вот и хорошо. Только прежде сбегай в ресторан. Вот тебе, — добряк в полосатой пижаме прихлопнул четвертной на столик. — Коньячок там, шампанское…
— У меня…
— Что у тебя? У тебя лейтенантские гроши. Кстати, ты не представился.
— Лейтенант Чмыхов. Петр Владимирович.
— Петя, стало быть. Ну, беги-беги.
Лейтенант Чмыхов никогда прежде не играл в преферанс, но через часок-другой освоился, заиграл задиристо, набавляя и набавляя проигрыш; он уже несколько раз по просьбе капитанов: «Сбегай, Петушок», приносил из ресторана то коньяк, то шампанское, сутки уже заканчивали свой бег, от дыма и винного запаха в купе хоть топор вешай, только не до всякой подобной мелочи игрокам, они так были увлечены, что если бы не проводник, проехал бы свою остановку один из капитанов, чей путь оканчивался на небольшом полустанке.
Лихорадочные сборы. Выигрыш свой отбывающий к месту службы капитан пожертвовал Пете Чмыхову, жалея, как он пояснил свой жест, тощий лейтенантский карман, над которым нависла серьезная угроза совсем опорожниться. Петр Чмыхов благодарно пожал руку капитану, чуть не уронив слезу, оставшихся это развеселило. Потек поток острословия. А насмеявшись, открыли они окно, ибо почувствовали вдруг спертость воздуха.
Увы, купе еще не успело проветриться, как в нем появился новый пассажир: богообразный старикашка с маленьким саквояжиком, таким же потертым, как и сам хозяин.
— Эт-те-те-те… Вонища. Что в твоем курном заводе.
— Увлеклись, дедушка, малость.
— Карты — штука пагубная. Особливо для вступающих в жизнь.
И повел, повел атаку. Вначале отчитал старших за то, что втянули лейтенанта в богопротивное дело, затем начал выпытывать, без обиняков, словно ему дано на то полное право, кто такие его новые спутники, откуда и куда едут, а у Чмыхова попытал даже и родословную. Вызнав все до мелочей, пыл воспитательный свой нацелил на него.
— Давай, мил лейтенант, все по полочкам и сусекам… Говоришь, из крестьян? Заботливости о живности, стало быть, с материнской титьки приучен. А тут у тебя на руках не телятки, курочки да овечки — молодцы юные тебе дадены для догляду. Что ж ты их, мил лейтенант, бросил, страсти распаляющей игрой занялся. Сыты ли твои подопечные, аль нет, тебе не ведомо…
— У них на целую неделю в рюкзаках снеди, — заступился за лейтенанта один из капитанов. — И не без денег, к тому же они. Вышел на остановке, что нужно купил.
— Эка, батенька, купил?! — возвысил голос старичок, но продолжал буравить белесыми глазками Петра Чмыхова. — Нету того времени, когда купи было. Запрет вышел. Никто не смей на станцию съестное нести. Шаром покати. Только в ресторанах щи ополосные, котлетки из хлеба, мясом припорошенные для запаха, да водки вволю. В гарнизонах-то запершись, много ли ведаете, а в люди удалось вырваться, в карты носы! Эка, мил лейтенант, что нужно купил! Ты как, сеном попревшим живность домашнюю свою кормил? То-то. Кому что Богом определено. И человека не долженствует под нулевку стричь. Ты бы, мил лейтенант, о себе вперед слух пустил, чтобы, значит, встречали в ресторанах новобранцев не полуторастограммами, а мяском жареным.
— Ну, батя, маниловщина какая-то, — с усмешкой протянул один из капитанов. — Чтобы мясо жарить, надо это мясо иметь. Сверх нормы его не дадут.
— Дадут! — сердито отмахнулся старикашка. — Коль настоишь, все дадут! — и снова к лейтенанту Чмыхову: — На второй полочке давай, мил лейтенант, по полочкам рассуем. Говоришь, политработник ты? Я так понимаю, вроде за попа, получается? Над душами властвуешь. А ты, мил лейтенант, хоть одному в душу заглянул? То-то. По сей день помню, как меня, рекрута, в полк везли. В теплушке. Кто с буржуйкой рядышком, тому сносно, а кто крайний, тот не запамятует, какова штука — теплушка. Только поп не давал воли даже мысленно смутьянству. Как остановка — на молитву. Весь состав. После молитвы, проповедь. Не теперешним лекциям чета. За душу брали. И смиряли: все, что есть, — все от Бога, потому и терпи. А ты, мил лейтенант, хоть бы по-теперешнему с людьми слово молвил. А то оно как бывает: где Богова нету, там бесово властвует.
Казалось, старикашка угадал наличие среди новобранцев Сильвестра, который властвовал в вагоне. Да как властвовал! Посмотрел бы трезво лейтенант Чмыхов со стороны, позавидовал бы. Очень позавидовал бы.
Подсел перво-наперво Сильвестр к одному из тех, кто просил лейтенанта не разлучать их с другом, и участливо так спросил:
— Что ж ты, милый мой, нос повесил, низко голову опустил?
Еще когда лейтенант не уважил просьбу этого парня, заметил Сильвестр, как налилось багровостью лицо его, как набычился он. Тогда и закралась мысль сделать друзей-приятелей толкачами тех идей, какие поручены ему Трофимом Юрьевичем. Все, как надо: силенкой природа не обидела, а умом пожадничала. К тому же, похоже, эти два дружка диктовали на селе моду. Даже лейтенанту готов был перечить обиженный. Едва сдержался. Привык, что все делалось, как им хотелось.
— Отлипни! После драки кулаки, чай, не сжимают. Пользы ни на грош.