Это говорил Сильвестр, давно уже стоявший за спиной Ивана; Иван не замечал и не чувствовал его, оттого вздрогнул от прервавшей раздумья неожиданной громогласности; а уловив смысл того, о чем говорил Сильвестр, даже опешил и с явным удивлением и непониманием уставился на доморощенного разоблачителя.
А Сильвестр продолжал:
— Туп да глуп народ, сам своей выгоды не понимает, вот тут и подсказка: кнут да дыба в прошлые века, потом пулеметные строчки, а дальше мы уж с тобой, Иванушка, свидетели, — Сибирь и Север в колючей проволоке. Что, поджилки ослабли? Не пялься, теперь за мысли и слова не ссылают. Пока не ссылают. Вот и спешим сказать свое, нашего поколения слово. Ты помнишь у Грановского: мы не можем смотреть в прошлое время иначе, как с точки зрения настоящего. Каждое поколение приступает к истории со своими вопросами. И еще он говорит: в судьбе отцов мы ищем и объяснение собственной судьбы.
Нет, Иван не читал Грановского, но философские эти мысли, в иных, конечно, словосочетаниях, он встречал у многих авторов и идея эта ему импонировала, возвышала в глазах (как же, он — представитель поколения со своими мыслями, со своим суждением), он всегда старался держаться своего мнения в любых жизненных ситуациях, но он ни разу не покусился, даже в мыслях, на основы основ общественной идеологии, вполне принимая господствующее мнение, что во всех смертных грехах виноват один. Ну, может быть, еще несколько злодеев-перерожденцев. А Сильвестр вон куда замахнулся! Нет, не привычно вести подобные разговоры. Страшновато. И Иван, ухватившись за то, что Сильвестр вспомнил об отцах, круто повернул разговор:
— Что-то не видел я твоего отца на вокзале. И матери. Бабушка одна.
— Бабушка была. Я — продукт стариковской шалости святого семейства. Есть у меня брат по матери.
— Единоутробный? Да?
— Так, если — так. Он твоему отцу едва ли не ровесник. Здесь где-то госпиталь возглавляет. Темник — фамилия. Грех девический маман. А предок, я так думаю, — чего-то испугался. Видел я его. К вагону шагал и вдруг — шмыг обратно, — и вдруг спросил иронически: — А тебя какого ляда во солдаты пихнули? Сын генерала — генерал.
— Да. Это так…
Он не захотел откровенничать с этим самоуверенным парнем, который, хотел того Иван или нет, брал над ним власть. Не как над другими, не с нахальной настырностью, а исподволь, легонько, чему внутренне противился Иван, но открыто пока не восставал.
— Пойдем, швырнем картишки, — предложил Сильвестр, понимая вполне, отчего так неопределенен ответ. — Чуваки безделием мучаются.
Не хотелось Ивану играть «в дурака», но он не отказался.
Глава шестая
Шел второй месяц головокружительной спешки. Пока еще не понимаемой почти ни одним из парней. Ну, допустим, стремительный подъем — куда ни шло, если рассудить. Приучают начинать солдатский день без волынки. Ну а потом пошло-поехало. Где нужно, где вовсе зря, но все одно — беги. Прибежал в столовую на завтрак, а там дежурный по учебному пункту. Давай придираться: и строй ранжира не блюдет, и пряжки ременные «до пупка» свисли, и пятое, и десятое. А всем ясно, что заготовщики не успели все положенное расставить на столы. И дальше такое же. Принеслись сломя голову на стрельбище, а там еще прежний взвод не отстрелялся. Давай порядок упражнения какой уже раз долдонить. Зачем?
После одного особенно попусту колготного дня пустил Сильвестр анекдотец. Избитый вроде бы, бородатый, но так к месту рассказанный, что взвод быстро его подхватил, а затем весь дивизион начал повторять слова цыгана-служаки, сбежавшего из армии в табор: «Все хорошо в Красной Армии, кормят, обувают, одевают, только спешат все куда-то. Бегом и бегом». Не понял цыган зачем и куда все бегают, прихватил коня, за ним закрепленного, и — деру.
Сам Сильвестр тоже частенько задавал риторический вопрос: «Зачем?», когда за секунды раздевшись, юркал под одеяло. Это веселило ребят, чем был весьма недоволен командир отделения, но Лодочникова не одергивал. Пикни после отбоя кто другой, снял бы отделенный с того стружку, а с Сильвестром связываться не хотел: член дивизионного бюро ВЛКСМ, активист, под особой опекой лейтенанта Чмыхова, замполита дивизиона. Не учитывать этого нельзя.
И верно, отношения лейтенанта Чмыхова и рядового Лодочникова, если мерить армейскими мерками, были далеко не штатными. Нет, лейтенант Чмыхов не был теперь беспомощным птенцом, каким выглядел в вагоне. Он рос, как говорится, не по дням, а по часам. Он уже начал осознавать, что идеал его, районный уполномоченный, не по его должности. Не по Сеньке шапка. Если бы там где-то, в далеком верхнем штабе сидеть, тогда можно просто требовать, а здесь, внизу, нужно самому все делать, как делали его отец, его мать, как делала вся его родня. Ну а от лени он сызмальства отучен. К каждому инструктажу руководителей групп политзанятий он готовился основательно, засиживался до полуночи, а когда проводил занятия сам, для показа, чтобы не только словом, но и делом учить, тут уж до красноты в глазах читал и перечитывал все, что рекомендовано методическими пособиями.
Обретал, что называется, авторитет лейтенант Чмыхов трудолюбием и старательностью, но увы, все пособия и инструкции не учитывали возможные каверзы, вот лейтенант Чмыхов нет-нет да и попадал впросак. Проводит политзанятия командир учебного взвода старший лейтенант Абрамов, все чинно и благодатно; пришел во взвод замполит дивизиона — обязательно вопрос к нему. Да такой, что сразу ясным становится уровень культуры и образованности лейтенанта, и задаст кто? Михаил Охлябин, в основном, да Прокоп Скарзов, вдруг ставшие до жуткости любознательными.
Только уши торчат, если вдуматься, ибо задаются вопросы чаще всего неуместные. Идет, к примеру, разговор на тему: «Партия — наш рулевой», и вдрут Охлябин руку тянет.
— Вы хотите высказать свое мнение? — спрашивает лейтенант Чмыхов учтиво, хотя сам уже напрягся.
— Нет. Мнение вы, чай, все сказали. Про партию нам все ясно. Куда вот Кашгария девалась? Мы, чай, супротив нее служить станем…
— Вопрос интересный, но — географический. Выделим для него время в партмассовую. Сейчас отвлекаться от темы не станем, — выходит из положения Чмыхов, а сам уже лихорадочно вспоминает, что ведомо ему о Кашгарии, и с ужасом понимает: почти ничего. И в библиотеке гарнизона тоже ничего об этом, кажется, нет.
И вот тут, сразу после занятий, Сильвестр со своей готовностью подать руку помощи. Предлагает:
— Разрешите мне, товарищ лейтенант, провести беседу о политической (ударение на этом слове заметное) истории сопредельного государства, нынче исчезнувшего? Могу со взводом, могу и с дивизионом.
И верно, мог он — Сильвестр Лодочников. Конспект, конечно, на трибуну брал, ибо без него нельзя, без него беседа не положена, только тетрадки он даже не открывал. Сыпал фактами, именами всегда безошибочно. Словно читал по книге. Или выучил все заблаговременно. Специально выучил.
О Порт-Артуре потом рассказывал, о КВЖД. И вроде бы хвалил Хрущева, что вернул и порт, и дорогу Китаю, но так живописал картину полного военного поражения китайской императорской армии от объединенного англо-французского экспедиционного корпуса, так преподнес миссию России, спасшей Китай от полного порабощения, что ответный шаг императора, подарок Порт-Артура России, казался мизерной оплатой за великое благодеяние. И возникло в молодых солдатских головах сомнение: нужно ли было возвращать дареное. Известно же: дареное — не дарят…
О первом пограничном уставе России прочитал Сильвестр целую лекцию: о засечных линиях на южных границах, об оборонительных валах, оставшихся еще со времен славянской колонизации южных районов Средне-Русской равнины, — и все восхищались им: «Без бумажки! Надо же. Не голова, а Совет министров!»
Даже Иван Богусловский, много прочитавший книг из своей фамильной библиотеки, иной раз завидовал столь разносторонним знаниям Лодочникова. И ни он, ни другие парни, ни даже лейтенант Чмыхов не догадывались, что ко всему тому Сильвестр готовился еще дома, под неусыпным оком Трофима Юрьевича, и что Скарзов с Охлябиным вопросы задавали тоже по программе, намеченной Сильвестром.
А эффект великий. Превзошел даже предположения Трофима Юрьевича. Расступались солдаты, когда Сильвестр заходил в курилку. В столовой заготовители ему выделяли всегда горбушку, а компот наливали в кружку, как он и любил, пожиже. Захоти он, нашлись бы желающие пришивать ему подворотнички и чистить пуговицы. Только он этого не желал. Пока. Считал, что преждевременно. Да и осторожничал. Сам не осознавая глубины чувства, побаивался Ивана Богусловского, хотя тот вроде бы не осуждал его, Лодочникова, действий, и только иногда, уже после очередной сенсационной победы, уличал его в слишком вольном, а то и не совсем точном изложении исторических событий.
«— А видели, как слушали? То-то…»
«— Ты же не эстрадный артист, истину нужно людям нести. Только ее».
«— Истину? Ой ли. Вера рождается не всегда из истины. Более того, в основном не из истины».
«— Не приемлю, — угрюмо бросал Иван Богусловский. — И не одобряю».
Вот это-то «не приемлю» и «не одобряю» сдерживало Сильвестра и, как не удивительно, шло это на пользу его замыслу, ибо (он мог вполне, по молодости и эгоизму, забыть наставления Трофима Юрьевича, распоясаться до бесконтрольности над своими действиями, и тогда это наверняка заметили бы офицеры, а товарищи, теперь уважающие его безоглядно, призадумались бы, а то и вовсе отвернулись. А пока все уважали его. Офицеры, так те частенько о нем говорили. Почти все взводные, в основном замы начальников застав, хотели бы заполучить его себе. Но Абрамов, долго помалкивавший, наконец обрезал, раз и навсегда:
«— Он будет мой. Первый секретарь комсомольского бюро. Политзанятия потянет лучше замполита».
Все знали, что старший лейтенант Абрамов, выигравший поединок с полковником Кокаскеровым, назначается начальником заставы «Сары-Кизяк».
Действительно, Кокаскеров, как и обещал, прислал на Крепостную комиссию, не настраивая ее против новшества, а наставляя детально изучить все плюсы и минусы возникшего новшества. Не одобрила комиссия ни уставного распорядка, не учитывающего плана охраны границ