Бесполезное сопротивление? Вряд ли. Выиграна минута, и она-то оказалась спасительной. На перевал вылетел Абрамов и, опешив от увиденного, заорал благим матом:
— Разойдись! Стрелять буду!
Круг не дрогнул. Круг знал, что стрелять никто не станет, ибо пули не будут выбирать, где чужие, а где свои. Круг молча теснил двоих пограничников за границу, до которой оставалось уже совсем немного. Меньше метра.
Для чего это делалось? Чтобы иметь заложников. Чтобы вести переговоры с позиции силы. Чтобы с теми, кто успел спуститься в долину, не поступили плохо.
И тут произошло то, чего никто не ожидал: Сильвестр, подлетев к кругу, взмахнул автоматом, хрястнул по одной голове, по второй, по третьей, первая и вторая цепочки треснули, Сильвестр схватил Богусловского и выдернул его. Тут и другие пограничники подоспели, вызволили Буюклы и, образовав плотную цепь, поперли грудью на развалившийся уже круг, который не стал сопротивляться и, подхватив добитых, прытко сиганул за рубежную черту; но вместо дюжих молодцов, замаскированных в тряпье, на пограничников поперли старики и женщины, заоравшие одновременно, как по команде, разноголосо и жалобно.
Пограничники встали неподвижно. Отирали только плевки, если кому попадали они в лицо.
Врагу не пожелаешь вот так стоять и слушать шакалий вой толпы, вовсе не утихающий десять, двадцать, тридцать, сорок минут. Стоять и не понимать, что требует толпа в истлевших от времени одеждах, сквозь которые видятся ребра, выпиравшие из дряблой морщинистой кожи, улавливая лишь прошение и гнев в тоне.
Даже если музыку слушать вот так, стоя почти вплотную с оркестром, пусть даже виртуозным, все одно обалдеешь, а если плач и причитание, если злобные крики, далекие от убаюкивающего звучания флейт и скрипок, тогда как?
А никак. Стой и слушай. Будь даже готов к тому, что эта воющая толпа начнет ломить стеной.
— Начальник отряда! — прошелестело радостно по пограничной цепи. — С подмогой!
Верно, полковник Кокаскеров с дюжиной бойцов спешил на перевал. Он сам немного опередил всех, даже своего коновода. Повод отдал подбежавшему встречать старшему лейтенанту Абрамову, отмахнулся от его рапорта, вышел на пару шагов вперед от цепи пограничников и встал лицом к лицу с воющей толпой. Поднял руку, призывая внимать, и крикнул резко на том самом языке, на котором орала толпа. Притихли враз первые ряды, но дальние продолжали вой. Кокаскеров крикнул еще раз, столь же резко, потом еще и еще, и только после этого заговорил спокойно и веско.
Из толпы выкрикнули, спросив о чем-то, Кокаскеров долго и старательно что-то пояснял. Вновь вопрос, и снова разъяснение. Но вот вышел вперед согбенный аксакал и принялся горячо говорить что-то Кокаскерову. Ответил на этот раз полковник жестко и всего одним словом:
— Ёк!
Ну, это-то слово почти всем пограничникам знакомо. Нет, и все тут. И пошли догадки. Просятся, значит, они к нам на житье-бытье, а полковник тверд, фигу им. У себя живите. На чужое-то, на готовое нечего рот разевать..
— Нет! — повторил полковник Кокаскеров: — Нет!
— Аллах покарает тебя, отступника от веры, — прорицающе изрек аксакал, затем повернулся к толпе: — Возвращаемся, правоверные, назад и подставим свои спины под байские камчи. Здесь нам дастархан не расстелят.
Очень уж неохотно, вроде бы и впрямь внизу ждала их экзекуция, выдавливала из себя толпа цепочку на тропу, и она, цепочка, едва шаркала ногами.
Вверх — бежала, вниз — ползла как улитка.
А пограничники ждали, когда последний человек покажет спину. Терпеливо ждали. И отдыхали…
— Просили убежища. Притесняют, видите ли, баи, жизни нет никакой, — перевел старшему лейтенанту Абрамову суть разговора с толпой начальник отряда. — Только странный какой-то переход. Очень странный, давайте, наряд еще попытаем. Впрочем, соберем совещание начальников застав, вот там и послушаем. А сейчас — вниз. Оставим здесь усиленный наряд. Остальными — прочешем спуск. Чтоб ни один не затаился. Только, думаю, не здесь главные нарушители пойдут, а там, через пещеру.
Прав оказался начальник отряда: никто из нарушителей не остался в горах. Все, ускользнувшие и от тревожной группы, и от заставы, охотно отдавали себя в руки пограничников, когда спускались в долину. Даже сами их искали. Но это тоже внесло свою лепту в недоумение полковника Кокаскерова и тех начальников застав, кто на границе уже «зуб съел».
До каждой мелочи допытывались офицеры, слушая рассказ Буюклы и Богусловского о переходе нарушителей через перевал, вопросы сыпались один за другим, успевай только отвечать; но и когда выяснено, кажется, было все, Кокаскеров попросил и Буюклы и Богусловского остаться.
— Вдруг что-то еще упущено. Подскажите.
Не только для этого, конечно же, оставлял начальник отряда сержанта и солдата на совещание офицерского состава. Ивану полезно послушать офицеров, прикоснуться к их заботам и тревогам, что, возможно, повлияет на его образ мыслей, а к Буюклы Кокаскеров тоже приглядывался, не предложить ли, прикидывал, в училище.
Но это все, как говорится, мимоходом, второстепенно. Главное сейчас понять, без ошибки понять, что произошло на границе и чего можно ожидать от завтрашнего дня. Не на полчаса разговора со спором. На долгие часы. Карты и схемы вскоре пошли в ход, данные прежних наблюдений вспомнили… Замолола мельница, успевай зерно подсыпать.
Для офицеров, понятно, все это нужное дело, а каково Буюклы и Богусловскому сиднем здесь сидеть, когда вся застава вышла на субботник.
Конечно, разумней было бы перенести субботник, дав людям отдохнуть после столь беспокойных суток, но куда там — и Абрамов слышать не захотел о переносе, и, особенно, Лодочников. Тот горячился:
— А завтра снова тревога?! Пусть кони ноги вывихивают в станках, да?! Мы же — солдаты! Комсомольцы мы! Резерв партии! Нам ли пасовать перед трудностями? Вон, коммунисты нам пример показывают, вместе с нами нарушителям противостояли, а теперь совещаются. Не стали же переносить на потом, на после отдыха.
Всем стало ясно, что выпятиться хочет перед начальником отряда Сильвестр, а вот отчего старший лейтенант Абрамов не одернул показушника, тут не совсем понятно. Да и лейтенант Чмыхов удивляет. Вернулся из пещеры, и слова не говорит. Ни за, ни против. Будто подавлен чем-то тяжелым. Ждали-ждали бойцы, чтобы вразумил замполит Лодочникова и тех, кто его поддерживает, но так и не дождались. Потопали на конюшню выводить на летнюю коновязь лошадей.
А когда Буюклы и Богусловский были отпущены с совещания, субботник перевалил свой пик: старички, пройдясь для плезира по своим и без того ровным станкам вагонными буферами, коим во всех пограничных конюшнях уготована роль трамбовок, уже нежились у сенника, распотрошив для мягкости лежания пару тюков, и потели в своих станках только молодые; но хотя они перекопали железной твердости глину, разровняли ее, а многие уже прошлись легкими деревянными трамбовками, выравнивая профиль станка, впереди у них еще оставалась основная трамбовка, а силенки уже были на пределе. Не то, чтобы, приподняв чугунную тарелку повыше и крякнув, ухнуть ею, — оторвать ее от пола без натуги у многих не получается. Умотали крутые горы щуплотелых пока еще парней.
Буюклы покачал головой и к Ивану:
— Хотел тебе помочь, чтобы побыстрей, но… начинай один. Я сачков расшевелю.
Прошел к сеннику и спросил строго, хотя никак не получалось суровости в его голубоглазом взоре. Грусть, скорее, а не серчание.
— Запамятовали, братцы, как на первом году нас старики оттесняли. Натрамбуетесь еще, говорили, что же выходит: у младших наших товарищей пупки трещат, а нам — разлюли малина?
— Да мы что? Мы хотели. Только Сильвестр говорит: иждивенчество на заставе разводить — вредное дело. Его, говорит, еще на учебном в этом убедил Иван Богусловский. А тот, дескать, знает: сын вон какого генерала.
— А своя голова у вас есть на плечах? А совесть? Как хотите, а я пошел.
— Мы тоже, — поднялись все дружно, но кто-то все же усомнился: — Не заругались бы?
— Стеной встанем за правоту свою, если кто поперечит, — убедительно возразил Буюклы и пошагал к станку Богусловского.
Шумно стало в конюшне. Весело. Один за другим сдавали «общественному глазу» станки «под ключ», а когда дошли до станка Богусловского, Сильвестр не удержался и куснул Ивана:
— Сослуживцу помочь — принцип не позволяет, а принимать помощь, тут — рад-радешенек…
— Не передергивай, — отмахнулся незлобливо Иван. — Не нужно.
Все. Больше ни слова. Смолчал и Сильвестр, вроде бы принявший совет Ивана. Увы, ответ он приберег до комсомольского собрания, которое, как всегда, началось с информации секретаря о проделанной бюро работе.
— Все пункты плана выполнены. Нормально выполнены. Хочу только остановиться на субботнике. Все, что мы намечали, сделано, и можно было бы признать проведенное штабом комсомольской организации мероприятие вполне удовлетворительным, если бы не морально-нравственная сторона дела. На субботнике, ярко проявилась тенденция иждивенчества. И что меня удивило, инициатором этого, как мне показалось, явился комсомолец Богусловский. Почему удивило? Еще на учебном Иван Богусловский утверждал, что иждивенчество в армии вредоносно. На какое-то время он даже убедил меня. Но… Стал подозревать я, что фальшивит он, боится перетрудиться, только о себе заботится, и вот это подозрение подтвердилось. На субботнике. Помощь себе он принял безоговорочно.
Вот так, Иван Богусловский, рядовой комсомолец, получил. Заслуженно. За молчание. За боязнь испортить отношение. За то, что послушал старшего, совет которого явно из прошлого.
«Ничего! Сейчас получишь! — гневался Богусловский. — Первым слово возьму».
Он едва дождался окончания доклада, который на этот раз делал замполит лейтенант Чмыхов. И только смолк призыв докладчика повышать непрестанно бдительность и боеготовность, Богусловский поднял руку.
На трибуну он, правда, прошел неспешно. Уверенный в себе. И начал не сразу с места в карьер, запально, а выдержал минуту-другую, будто собирался с мыслями, хотя первая фраза давно уже была на кончике языка, да и все выступление продумано до мелочи. Собственно говоря, что ему было его продумывать, он просто вернулся памятью что выносил еще на учебном. Добавил лишь новые к тому факты.