— Дело, — поддержали Богусловского. — Вернутся ребята, выложим им свою идею.
Они ввалились ватагой, вместе с облаком морозного тумана. Возбужденно-довольные только что оконченной разгрузкой, каждый что-то волок на горбу, либо спальники, либо скатанные поролоновые пластины, коим предстояло выполнять роль матрасов.
— Еще разок обернемся и — отдыхать, — распорядился бригадир, но не вдруг покинули барак пограничники. Приподнятое настроение их улетучивалось так же быстро, как и морозный пар, вклубившийся в барак — лица ребят попостнели, и вот уже прозвучал вопрос-недоумение:
— Как же здесь жить?
— Вонища — хуже чем в свинарнике.
— Люди здесь гибли. Люди. А вы — свинарник!
— Ну, гибли. Так поневоле же. А добровольно как здесь жить?
— Мы, предлагаем,! — вмешался Иван Богусловский, — выгородить для жилья часть барака. Набросаем хвои, настелим второй слой досок на пол…
— А вонь куда денем?
— Тихо, мужики, — остановил начавшуюся перепалку Алексей Турченко. — Тихо.
Прошел проходом меж нар и стен, оглядел и даже пощупал голландку, постоял возле нее, вроде бы советуясь с ней, потом подозвал жестом всех к себе поближе.
— У нас есть выбор? Нет его. Так? Так. Будем, стало быть, жить здесь, — поднял предостерегающе руку, чтобы не загалдели в ответ. — Будем жить. Временно. Пока не построим для себя свой дом…
— Какой дом?
— Какой сообразим. Удобный, думаю, — помолчал, давая переварить ребятам услышанное, и продолжил: — Первым делом что мы должны делать? Причал ремонтировать. Так? Так. Потом стройбазу готовить. Верно? Верно. Вот рядом с той стройбазой и поселимся. Лесу вон сколько.
— Так он же — сырой.
— Зимний он, пустая твоя голова. Из зимнего сразу сруб можно рубить.
— А доски?
— Эка невидаль. Из пластин пол еще добротней. А окна и двери вот из этих нар. Построгаем хорошенько, чтобы вони не было, и пойдут за милу душу. Так? Так. А теперь пошли за вещами.
Вернувшись, начали занимать нары, и так получилось, что Ивану Богусловскому выпало место рядом с печкой. Ногами к ней. Самое удобное место. Можно бы радоваться, а Иван огорчился: считают его, выходит, больным.
Еще более расстроился Иван, когда на собрании бригады, как назвал Алексей Турченко затеянный им сбор после того, как постели были застланы, его, Ивана, назначили единогласным голосованием заместителем бригадира по хозяйственной части. Когда же он попытался убедить товарищей, что такой же он, что способен вместе с ними трудиться, никто ему не стал возражать, но… Все остались при своем мнении. Переголосовывать не стали. А Коля Комов за всех сказал так:
— Кому, как не тебе быть начальником тыла, тебе же проще с графом общий язык найти. Про прадедушку вспомнишь, расспросишь, как он там, на балах, вел себя, а потом: где нашей бригаде обеды готовить? Где керосин брать?
— Верно, поддержал Комова бригадир, — со столовой нужно решать завтра же. Всухомятку долго ли продюжим. Продукты все бери на учет. Деньги коммуны. Меню с поваром определять станешь. Вот здесь все наладишь. Мужиков я оставлю тебе. Но… Не горюй, работать с нами будешь. В свободное от своих дел время. Сам рассчитывай. Вот так. Под твоим началом и дежурный истопник. График составь. Пока все, а дальше жизнь укажет, что делать.
Бригадиру, ему — пока все. А каково Ивану Богусловскому. Двойная нагрузка выходит, ибо не смирится он с ролью лишь хозяйственника, станет еще и работать вместе с ребятами, стараясь не ударить в грязь лицом, чтобы убедить всех, что не инвалид он, а стопроцентный работяга.
Но с утра ему предстояло испросить аудиенцию у графа Антона, вечного поселенца, деньги на житье которому были выделены в виде зарплаты управляющего домами оголившейся колонии. И вот бездельная поначалу должность стала действительно нужной, а со временем, когда стройка развернется вовсю, станет здесь чуть ли не главной. Она вполне сосредоточит в себе местную власть. Не укладывалось это в голове Ивана: враг, осужденный на многолетний строгий режим, без права выезда даже после отсидки и — власть. Тем не менее такова реальность. Сегодня они уже столкнулись с этой реальностью, а завтра он окажется с нею с глазу на глаз.
Неужто и впрямь, чтобы власть стала сговорчивей, придется вспоминать о прадедушке?
Нет, о нем не вспоминали. Но разговор оказался все же таким, какой даже не мог представить себе Иван Богусловский.
Хозяин встретил его на крыльце. Обрадовался:
— Экономка моя в район выехала по надобности, приходится вот самому встречать гостей.
Едва сдержался Иван, чтобы не рассмеяться в голос. Какая экономка? В тайге? У вечного поселенца? Может, приютилась какая-нибудь из амнистированных, потому что некуда ей ехать, никто нигде ее не ждет, а он — экономка.
Только с полной серьезностью говорит граф-управдом:
— Мой скромный бюджет ведет она вполне сносно, дом держит в образцовом для сих мест порядке, но, не обессудьте, сегодня без нее.
Уже в сенцах Иван убедился в справедливости такой высокой оценки: скобленом полу до розоватой желтизны, у стенки, тоже старательно выскобленной, стояло несколько пар валенок с низко обрезанными голенищами, роль которых, как сразу же понял Иван, быть домашними шлепанцами.
— Соблаговолите переобуться. Экономка, иначе, осерчает. Опрятность — ее идеал.
Из сеней дверь вела в большую комнату, которая, должно быть, служила прежнему хозяину гостиной. Широкой души, видно, был человек, если эта самая гостиная разместила теперь полдюжины различных станков по металлу и дереву, и стояли они так, что возле каждого оставалось достаточно свободного места для работы.
«Все станки к себе сгреб, — подумал с неприязнью Иван о графе. — Зачем?»
А граф Антон словно перехватил мысли гостя. Пояснил:
— Экономка моя — мастерица на все руки. Да и я от нечего делать приобщаюсь. Как это у них, у коммунистов: кто не работает, тот не ест. Доходы же, я сказывал, от домоуправства не велики.
И тут только определил Иван, что не бездельно стоят станки, возле каждого из них аккуратные ящички, в которых виднелась свежая металлическая стружка, а сами станки были удивительно ухоженными.
Из гостиной, превращенной теперь в маленький заводишко, расходились коридоры. Не длинные, но довольно широкие. В конце каждого из них виднелись филенчатые двустворные двери.
— Вот сюда, прошу, — пригласил Ивана Богусловского граф Антон. — В мой кабинет.
Просторный, светлый, в три окна, он мало был приспособлен для серьезной работы, но существовал и продолжает существовать для тщеславия. Тот, первый хозяин, эксплуатируя, наверняка, арестантов с умелыми руками, смастерил величиной с бильярдное поле дубовый письменный стол, обтянув верх голубым сукном, под цвет погон, какие носили войска НКВД. В точном соответствии с величиной стола красовался на нем чернильный прибор, тоже ручной работы, из карельской березы, но в чернильницы-башни, более напоминающие высокие чашки, со звездами, серпами и молотами на пухлых боках, было похоже никогда не наливались чернила, а перья ручек, тоже выточенных из карельской березы, никогда не касались бумаги. Ни при прежнем, ни при нынешнем хозяине, который не тронул массивный стол не по широте натуры своей, а из чувства мести, из чувства удовлетворенности случившимся: он, бывший заключенный, униженный, загнанный, вновь, как и прежде, стал хозяином. Масштабы не важны, они и впрямь несравнимы, важна суть.
— Соблаговолите, — предложил граф Ивану кресло и сам гордо воссел на другое, словно на трон.
Только вряд ли по аляповатости своей можно было эти кресла уподобить трону: массивные, хоть парно садись, обтянутые голубым сукном, они могли бы быть даже удобными, если бы не пуговицы, нашитые на спинку в виде пятиконечной звезды, да не широченные подлокотники из карельской березы, умощенные на пухлые, как набитые ватой мешки, боковины — в общем, не кресла для отдыха, а безвкусица, призванная продемонстрировать внушительность и достаток. Такое по вкусу может быть только тем, про кого говорят в народе: из грязи — в князи.
Но судя по тому, с каким удовольствием, даже гордостью, сидел в кресле старый граф, его тоже устраивали эти до безобразия толстые творения какого-то безвестного арестанта, не потерявшего чувства юмора.
И еще одна достопримечательность кабинета — книжный шкаф, сооруженный из дуба и стекла. Не сразу его увидел Иван. Шкаф, когда они вошли в кабинет, оставался вне поля зрения. За спиной оставался. А вот теперь, когда он сел в кресло, шкаф предстал перед глазами во всей красе. Составлен он был из секций, делались которые по наличествовавшим у хозяина книгам с величайшей точностью. Сантиметр в сантиметр. Первая секция, самая большая, под полное собрание сочинений Сталина. Краснокожие книжки стояли в секции уютно и, похоже, никто никогда их не тревожил. Ни прежде, ни теперь. Вторая секция поуже, с несколькими ленинскими томами, с множеством довольно толстых брошюр, на корешках которых тоже мелькало имя Сталина, и только в третьей секции устроилась, тоже размерно, художественная литература: Макаренко, Горький, Маяковский. Устроилась, по-видимому, неподвижно на века.
Вопрос графа Антона, вдруг прозвучавший, не сразу оторвал Ивана Богусловского от удивившего его шкафа.
— Ну-с, чем обязан вашему визиту? — и не дождавшись ответа, граф Антон продолжил после небольшой паузы. — Впрочем, я ждал вашего визита. И, как видите, не ошибся. Помилуйте, разве можно без насилия извне заставить себя жить в бараке, который даже для скота не может быть пригодным. Зачем же вам, воспитанному, как я могу предположить, в благородстве, подвергать себя лишениям. В моем доме для вас найдется приличная комната. Экономка возьмет заботу о вас на себя. Может испросить определенную плату, но, думаю, для вашего будущего дохода посильную…
— Я не смогу принять ваше предложение. Мы определились жить одной семьей, и мой уход к вам равнозначен измене.
— Лозунг, милостивый государь. Лозунг! Я не вправе осуждать вашу семью, семью благородную. Ваш прадед слыл честнейшим человеком, честнейшим генералом, и я, делавший первые шаги в свет, преклонялся перед ним.