Не гладко прошло то обсуждение. Вопроса по сути дела всего два: выделение денег на ружье и припасы, определение хозяина этому ружью. Точнее, ответственного за уход и хранение. Лично ответственного. С деньгами легко решилось. Они общественные, не свои, оттого все едино, куда потратятся. С закреплением тоже все ясно. Раз Иван начальник тыла, ему и карты в руки. Коля Шиленко может брать только с его личного разрешения.
И вот тут задал вопрос Геннадий Комов:
— А вот, допустим, я захочу с ружьишком пройтись, или кто другой, как тогда?
— Тебе же Герой сказал: нельзя сплошняком охотиться, чтоб, значит, от греха подальше. Хочешь если, давай к Ивану в напарники. Так? — спросил Алеша остальных. Только Комов не дал бригадиру закончить обычное свое утвердительное, ставившее всегда точку. Возразил:
— Я не о промысле. Для отдыха если. Я кто? Будущий машинист рельсоукладчика. Вот мне и укладывать рельсы. Тут мой долг. А вот для отдохновения душевного почему не погулять по тайге, улыбнулся лукаво — вопросик бригадиру: — При коммунизме как? Каждому по потребностям. Вот и рассуждай: возникла у меня потребность пострелять, а мне ружья не дают. Моего ружья. Коммуна же у нас…
— Не разводи демагогию, — оборвал Комова Турченко. — Хочешь в группу охотников — иди, не хочешь — твое дело.
Но спичка чиркнута. Заговорили ребята вначале не очень смело, но потом все набирая и набирая обороты, и не сразу можно было понять, кто бригадира поддерживает, кто Комова.
А Алексей Турченко молчал. Как и тогда, в вагоне. Только теперь это не озадачивало Ивана Богусловского. Он предвидел, что спор окончится впустую, ибо бригадир вновь предложит желающим выйти из коммуны, и это остудит ребят.
Так и вышло. Алексей поднял, наконец, руку.
— Тихо, мужики. Что я скажу… Коммуна — вещь добровольная. Так? Так. Не желаешь — скатертью дорога. Дом я хочу строить только с единомышленниками. Кто не желает со мной, пусть здесь остается или сам себе домишко городит… Голосую. Кто за коммуну?
Добрая половина рук взметнулась сразу, потом уж, постепенно, все остальные поднялись.
Восстановлено полное единогласие. Добровольное, вроде бы, единогласие. Только, если вдуматься, какая тут добровольность. Попахивает полной узурпацией власти, трамплин для которой — бытовая неустроенность, да еще привычка солдатская держаться вместе, боязнь остаться один на один с жизнью. Нет, не может человек быть совершенно свободным в выборе своего бытия. Никак не может. Видимо, именно это имел в виду граф, утверждая, что коммуна — посылка ложная в сути своей.
«Ишь ты, — ругнул себя Иван за философствование, — куда тебя понесло…»
Прогнать мысли подальше от себя в конце концов вполне возможно, а вот уйти от прозы жизни — тут никак. Понятно же, что не удержать долго ребят в единстве, играя на их естественном пока еще состоянии души. Завтра, когда приглядятся они к жизни и поймут, что она не так страшна, когда поодиночке, подобный финт не пройдет. Как тогда поступит Алексей Турченко?
Что ж, жизнь покажет. От нее никуда не денешься…
Новые, вернее, дополнительные обязанности, установленные Ивану, хотя и не были для него приятными (нога после каждой охоты ныла всю ночь напролет), вместе с тем стали доброй проверкой его упрямства и настойчивости. Иной раз через силу надевал он лыжи, предчувствуя ту боль, какая вдруг, вроде бы ни с того, ни с сего, скрутит ногу, но он старательно прятал ото всех свое состояние, и никто ничего не замечал. И только один раз он не сдержал стона, когда по без того болевшей уже от усталости ноге стеганула еловая лапа, спружинившая от идущего впереди Костромина. Стон вырвался сквозь стиснутые зубы, глухой, почти не слышный, но Костромин остановился.
— Что с тобой, сынок?
— Все в норме.
Не поверил командир-фронтовик. Не из верхоглядов и не из тюфяков. Учинил самый настоящий допрос. Когда же узнал все, что хотел узнать, покачал головой. И сказал с подъемом:
— Не перевелись на Руси добры молодцы. Выйдет из тебя толк. Принимаю условие твое: ты мне ничего не говорил, я ничего не знаю. Ходим, как ходили. Устраивает такое?
— Вполне.
Только начал замечать Иван, что Костромин, когда ветрило и мело, брал с собой Колю Шиленко, а когда с ним, с Иваном, шел, то забредали не так далеко они, как бывало прежде. К тому же, перестал Костромин пускать его впереди себя, когда сворачивали они с лыжного следа в таежную глубь. Охотничьи лыжи — широченные, держат человека на самом пухлом снегу, но все равно вторым идти легче, чем передовым. Нога, естественно, на такой охоте уставала меньше, ночные послеохотные боли вовсе прекратились, это вело к душевному упокоению, и Иван все более и более ощущал важность и нужность того, что делает. Особенно довольным он был от того, что вдвое сократились расходы на питание, и хотя до получки оставалось всего несколько дней, выделенная на продукты касса далеко еще не оскудела.
Но на охоту ходил он не каждый день. Не каждый день заботили и хозяйственные вопросы. Продукты, по заявкам, привозили два раза в неделю, попутно со строительным грузом. Принять их и вручить шоферу новую заявку — дело плевое, а все остальное, связанное с бытом, вошло уже в привычное русло, не требуя особых усилий и забот, вот и зачастил Иван Богусловский к ребятам на стройплощадку. Поначалу за все брался: то причал ремонтировал, то на доме в подсобниках мельтешил, но в последнее время нашел себе постоянную работу— подружился с «Дружбой».
Захватывающее дело — лесорубство. Подходишь к сосне, стоит она вековая, величественно, словно ликуя своим великолепием. Прямоты она линейной, ствол не обхватишь, а высота такая, что только задрав голову сможешь увидеть лапы ее, покрытые пухлогривым снегом. И жалко тебе ее, и чувствуешь ты власть над ней, и понимаешь, что губишь красоту не баловства ради, а для великого дела, для пользы людской.
Не вдруг вздрогнет сосна, грызет и грызет ее зубастая «Дружба» то с одного боку, то с другого, а сосна даже снежинки не стряхнет с себя. Лишь потом спохватится, швырнет снежную тяжесть вниз, чтобы отогнать человека или даже придавить его, но, увы, поздно — не устоять ей уже, конец пришел. Заскрипит, запоздало жалуясь соседкам своим на горькую долю и предупреждая, видимо, их от беспечности, но делать нечего — падать надо. Сперва медленно клонится, но постепенно скорость нарастает, и вот уже со стремительной гулкостью летит в сугроб, хлопая и взвихривая снежное облако. Все. Кончилась жизнь. А соседушки ее продолжают стоять в полной беспечности, не внемля ни скрипу, ни гулкому удару о снег. Величественно стоят. Не чуют конца своего.
Как и охота, работа эта нравилась Ивану не только своей азартностью, но и, главное, полезностью. Охота делала более обильным стол коммунаров, рубка леса позволяла впрок готовить шпалы для будущей дороги, которая разбудит тайгу — чувствовал Иван необходимость своих дел, оттого и жил полнокровно, и никогда в голове его не рождалось мысли, что не созидатель он, а разрушитель, что не будит он тайги, не приносит сюда жизнь, тайга в том совершенно не нуждается, а вносит смятение в ее извечный природный уклад…
В очередной раз усталые, но довольные, как зубоскалили сами парни, возвращались они в барак, а у особняка домоуправа-графа их давно уже ожидал шофер грузовика, привезшего всякую всячину, нужную для ремонта причала, и продукты, а рядом с грузовиком стояла неведомая еще ребятам каракатица на гусеничном ходу, с вытянутым вперед клешнистым хоботом. Возле нее курил «беломор» низкорослый крепыш в замасленной телогрейке, расстегнутой до пупа; фланелевая рубашка, когда-то яркая, но уже изрядно выгоревшая и основательно засаленная, тоже была расстегнута на несколько пуговиц, и через эту расхристанность виднелась черноволосая полоска груди — нипочем морозец крепышу, так держит себя, словно теплынь летняя стоит вокруг, впору от комаров отмахиваться.
— Что ж это не ласково механизацию встречаете? — с насмешливым упреком шагнул вперед расхлестанный крепыш. — Кто бригадир?
— Я.
— Будем знакомы. Валерий Гузов. Лесорубщик. Вкалывать послан при вашей бригаде. Вишь, какая красуля? Манту лит, как Бог!
— Алексей Турченко. Мог бы сказать: очень рад технике, но не пойму, почему — придан. Прошу направление.
— Ну и ну, — скривился Гузов. — Может, ксиву еще?
— Можно и паспорт. В бригаду будем принимать как-никак. Мы все должны знать о новом члене, — взял паспорт и направление отдела кадров и подтвердил удовлетворенно: — Вот видишь, так и есть — в бригаду путеукладчиков.
В бригаду, а не к ней. Так? Так. Пойдем ужинать. Потом машину разгрузим и все остальное порешим.
— Бабки еще вам пришарашил, — сообщил Валерий Гузов. — Получку. Не по косой, сообщу вам. Так, семечки. Когда возьмешь?
— Деньги примет вот он, наш начальник тыла, Иван Богусловский. Лучше, если после ужина.
— Мне-то что, мне хоть завтра, хоть вообще не получайте.
После ужина. Все. Пошли.
— Ужинать, так — ужинать.
Ловко Валерий Гузов вскарабкался в кабину, расконвертил картонную коробку, вынул трехлитровую банку с «Солнцедаром», пробил отверткой крышку в двух местах и, запрокинув голову, прилип губами к одной из дырок — все с привычной умелостью, отшлифованной до роботной запрограммированности.
— О, дает! — не то с осуждением, не то с восхищением воскликнул Геннадий Комов, и лесоруб тут же отреагировал: оторвался от банки и предложил с доброжелательной готовностью: — Испей, если душа просит.
— У нас сухой закон, — ответил за Комова Алексей Турченко. — Только в праздники.
— Ну и дураки.
Ужинал лесоруб аппетитно, с добавкой, даже удивительно, как не разжирел коротышка от неумеренности — не кащей, конечно, гладкотел, что и говорить, только в пределах нормы полнота, не оплыла еще салом природная широкая кость, вот и видится он завидно сбитым и крепкотелым.
Все уже поели, но ждут его, не уходят. Культуру соблюдают. А он с ухмылкой:
— Ну, что в рот глядеть? Шли бы разгружать. Скорей хрусты отсчитаю.