— Это хорошо, Павел Павлович. Это — хорошо. Только я о Николае Шиленко…
— Сказывал же тебе Онуфрич, чтоб остерегся посылать. Сейчас-то что, сейчас перегодить нужно. Не бежать же, сломя голову. Найдет затишок, думаю. От соски давно отнятый… Повременить надо, повременить. Завтра, должно, поутихнет чуток, и если не возвернется, вот тогда уж…
Спокойное это «тогда уж…» никак не успокоило Алешу Турченко, но он сделал вид, что вполне разделяет сказанное Пришлым и не паникует попусту. А что ему оставалось делать? Тайги он не знал, как и вся остальная бригада, лыж у них не было, поэтому волнуйся или не волнуйся, а мириться с обстоятельствами— мирись. Не липнуть же ему, бригадиру, назойливой мухой к много прожившему здесь человеку и потому знающему, что делать и как поступать.
Так бы, возможно, и потянулся вьюжный день в ничегонеделании, не появись в столовой Гузов. Весь в снегу. Чуточку лишь отряхнувшийся у порога. Прошагал прямиком к раздаче и крикнул в окошечко:
— Двойной давай! Чего бычишься?! Не халявная пайка, хрусты без зажима отваливаю.
Принял, оскорбленный неприветливостью и непониманием повара, наполненную до краев алюминиевую миску, более подходящую для коллективного стола, и принялся шумно хлебать наваристые клецки, не забывая набивать рот и хлебом.
Порасспросить бы его, как там, в тайге, только не очень удобно: вон как проголодался. Пусть немного утолит жадность, тогда… И все же бригадир не вытерпел. Подошел к Гузову как раз тогда, когда тот получил взамен пустой миски полную, с макаронами по-флотски.
— Ну, как там, в лесу, свистит? — спросил заискивающе.
— Сшастай, узнаешь, — пробубнил в ответ Гузов, не прекращая жевать очередную порцию макарон. Но проглотивши, не отправил в рот новой порции, зачерпнул лишь ложкой побольше макарон и задержал на весу, чтоб поближе, чтоб, высказавшись, тут же продолжить приятное во всех отношениях жевание: — Ты не темни, бригадир. Не зуботыка ты, чтоб душу мотать, а мне зачем держать стойку. Видел вашего… Видел. Не его самого, следы. В поляну вошел, а из нее не выскребен.
— Как не выскребен?!
— Не дрейфь, болотин там нет. И не велика — версту в ширину, а в длину — версты полторы, не более. Куда денется.
— И не остался помочь?!
— Мне что, жить надоело! Надо тебе — хеляй. Иван-то ваш похелял уже.
— Разобрался, что ты подонок, но чтоб до такой степени!
Взметнулся Гузов, взбугрился весь, готовый броситься на оскорбившего, но осадил себя: слишком много парней стояло за спиной бригадира. Иные даже стали заходить справа и слева. Нет, не время. Но не просто отступился. Не мог не предупредить:
— Припомню я тебе! Умоешься красными соплями!
Только Алексей уже не слышал этой угрозы, он спешил к Пришлому, пересказать тому разговор с Гузовым.
— Эка, несмышленыш, — осудил Николая Пришлый. — Чего сломя голову бежать? Иль дома мал-мала меньше с голодухи пухнут. А Иван-то чего побег? Топора, небось, даже не взял. Ни ружья. Дети, вы и есть — дети! Теперь что, теперь, значит, собираться надо. У меня две пары лыжин, у Онуфрича тоже две. Ивановы тоже возьмем. Троих, выходит, выделяй, бригадир. Покрепче на ногу.
— Ясно. Я и сам пойду.
Костромин, к которому они было направились, встретился им сразу же, почти у крыльца. Довольный поспешал, словно не мела-свистела метель, а теплый ветерок ласкал его, разгоряченного, после только что оконченной трудной, но удачной работы.
— Готово, бригадир. Испробовали. Ловко все! Утихнет метель, сразу можно и ставить.
— Хорошо. А мы вот предлагаем идти Николаю на помощь…
— Чего это ему помогать? Едушка есть? Есть. Перегодить непогоду найдет в тайге закуток. Спички, думаю, тоже есть.
— Гузов говорит, сбился он с пути. На поляне.
— Вот, недолга. И впрямь нужда идти.
Они вышли через четверть часа. Как раз в тот момент, когда Иван Богусловский вначале попал в ловушку, а потом и вовсе прихлопнуло его сосной. Едва он уклонился от смертельного удара.
Поляну с трехствольчатой березой он миновал без сбоя. Переждал заряд и — к березе. Возле нее тоже подождал просвета, чтобы уж наверняка пересечь открытое место и выйти точно к лыжне. Поляна небольшая, но ветер заветривал все же лихо, лыжню перемело, а в нескольких местах, на опушке, повалило уже деревья. Правда, в сторонке от лыжни, никакие отвороты поэтому не нужны. Это прекрасно. Держи только верный курс…
И все же метров на десяток Иван Богусловский скосил. Пришлось находить лыжню, зайдя чуть-чуть вглубь, чтобы и бурелом не особенно мешал, и лыжню можно было поскорее увидеть. Верно все сделал и нашел лыжню довольно быстро, но именно те минуты, которые он потерял, и сыграли с ним злую шутку. Печальным оказалось и то, что он позволил себе расслабиться, передохнуть чуточку, когда вышел к цели.
Потому что снова загудел грозно новый заряд, замотались неприкаянно вершины деревьев, то пригибаясь, то вновь упрямо вскидываясь, но одна сосна, высокая и старая, не осилила ветра, повалилась, крякнув сокрушенно. Вначале медленно, затем все стремительней, ломая и свои сучья, и соседские, живые, попадавшиеся на пути — Иван попятился, чтобы от греха подальше, с досадой на вдруг возникшую потребность обходить свалившееся дерево. Глядел уже в сторону комля и вершины.
«Где удобней? Там или там?»
Не успел он еще определиться, как услышал, что еще одно дерево сразу же за спиной, начало падать. Оглянулся и ужаснулся: сосна валилась не поперек лыжни, как первая, а наискосок, и он, Иван, оказывался на том самом месте, куда она валилась. На какой-то миг он оцепенел, но потом рванулся вперед и, упав, притиснулся как можно ближе к стволу только что упавшей сосны. Начал даже разгребать снег, чтобы хоть голову спрятать под защиту толстого ствола, но не успел — его хлестнуло по плечу и боку, вмяло в снег, и он потерял сознание.
Очнулся он от того, что ноге, той самой, исполосованной операцией, стало нестерпимо больно. Он застонал и тут же услышал радостный выкрик бригадира.
— Живой! Вон там он!
И в ответ — упрек Пришлого:
— Дуром не лезь. На ствол не становись, вдруг он им придавленный.
Застучали топоры, резво и торопливо. Но тут же новое наставление Пришлого:
— Нижние не руби. Не давай стволу оседать.
Чтобы вывести спасателей из затруднения, Иван напряг все силы и, стараясь как можно громче, сообщил о себе:
— Я здесь. Ствол левее меня.
— Тогда не трожь левую сторону, — распорядился Пришлый. — Руби только правую.
Они чуть было не обошли свежий завал. Увидели свежий след у выхода с поляны и уверенные, что прошел Иван здесь до того, как метель набедокурила, приняли вправо. Но… дальше на лыжне следов не было видно.
«— Неужто завалило?!»
Это Костромин высказал общую тревогу. Затем распорядился:
«— Давай, обратно».
А когда начали они вглядываться в зелено-колючую плотность, а бригадир влез на ствол, чтобы пройти по нему подальше к вершине, где самая густота веток, — вот тогда и застонал Иван от боли. Облегчение он почувствовал сразу же, как Алексей спрыгнул со ствола, и тогда только мог подать голос. Потом Иван пытался пошевелить руками и ногами, превозмогая боль, когда она возникала. Все, как ему показалось, цело. Переломов нет, есть только ушибы. Ну, возможно, трещины. По плечу, как он попал, пришелся скользящий удар. Чуть бы полевее — все бы размозжило. А сейчас он между двух веток. Как в тисках.
С ногами и того проще, одна, здоровая, вовсе свободна, а вот больной все же досталось — вмята она в снег, придавлена веткой, не вытащишь, да и силы нет на это — очень уж болит, когда шевелишь ею. Не раздавлена — это факт, однако же, прилично помята. Как бы вновь гангрена не вспыхнула. И все же, рад Иван до смерти, что жив. Ликует:
«Судьба!»
Но самое главное, за что благодарил он судьбу, что не дала она ему времени подсунуть под ствол голову: все, что успел он подрыть под стволом, плотно им придавлено. Расплющило бы голову. Или отсекло, как да гильотине…
— Держись, Ванюша, — подбадривал Ивана Алексей Турченко. — Мы — мигом.
И верно, рубили в три топора споро, только когда уже казалось Ивану, что вот-вот конец страшному плену, услышал он приказ Костромина:
— А ну, давай все в сторону. Бригадир, вагу на всякий случай сруби. Потолще.
Верно поступал Костромин, осторожничая. Как-никак, а ствол держался на ветках. Какие-то из них переломились, но большинство лишь согнулось, и теперь они, словно мощные стальные пружины, чуть не так что-либо сделай, сруби что-нибудь лишнее в спешке и как они себя, эти пружины, поведут, совсем не ясно. Вот отчего Костромин долго изучал положение ветвей, прежде чем махнуть топором. Очень боялся повредить Богусловскому-пленнику. Он даже оттаскивать ветви позволял лишь после того, как отсекал все веточки, сцепленные с соседней веткой, еще не отрубленной.
Долго ли скоро, а дошла очередь до той ветки, которая терзала ногу Ивана. Присел Костромин, пощупал и ногу, и снег вокруг, потом повелел ожидавшим приказа ребятам:
— Подваживай.
Легко сказать, а как сделать. Конец слеги утопает в снегу, и все усилия оказываются тщетными. Но нужда заставит изворотиться, если ты и в самом деле хочешь вызволить товарища из беды. Уложили крест-накрест все отрубленные от сосны лапы, получилась приличная опора. Подалась она, правда, немного, уплотняясь и снег уплотняя, потом уперлась. Тогда уж одно осталось — плечи под вагу и:
— Раз-два — взяли!
Вызволил Иван ногу, и от приятной легкости даже голова закружилась. Теперь можно полегонечку выползать из-под соснового ствола, пятясь, как раки. Только бы чуть-чуть развернуться, чтобы бочком вытиснуться меж сучков-зажимов. Но только Иван пошевелился, как тут же Костромин крикнул:
— Лежи! Жить надоело?! — и к ребятам: — Вагу держать! Не ослаблять!
И принялся подрубать сук, зажимавший Ивана справа. Как раз тот, который ударил по плечу и особенно больно продолжал на него давить. Каждый удар топора отдавался резкой болью в плече, но Иван сцепил зубы, чтобы не стонать.