В общем, когда Иван пришел в себя, он долго и с восхищением разглядывал комнату, в которую занесло его не по доброй воле, и начинал понимать обиду графа на его, Ивана, отказ переселиться в эту светлую теплоту.
Вошла экономка. Энергично-сосредоточенная. В руках бутылочки с темной жидкостью и стакан, наполовину наполненный чем-то пахучим. Комната сразу же наводнилась хвойной терпкостью, перемешанной с ароматом весенней цветущей поляны, а через все это пробивалось, отвращая приятность, запах застарелой гнили. Поставила экономна бутылочки и стакан на тумбочку, сама сразу же ладонь ко лбу. И обрадовано:
— Слава богу. Жар спал…
Откинула мягкий байковый, в крупную клетку, плед и принялась распаковывать ноющую ногу, шурша пергаментом. Многослоен кокон: вата, клеенка, вновь вата, а уж потом — бинт, темно-коричневый от впитавшейся мази и пахнущий ворванью. Каждое шевеление отдается болью, но Богусловский, пересиливая ее, спрашивает:
— Не знаете, с Николаем ничего не случилось?
— Жив. Отыскали. Оленя, свою добычу, тебе на выздоровление пожертвовал. А ну-ка приподними голову. Гляди. Видишь, синюшность сходит. — Прошлась нежно по шрамам. — Больно?
— Нет.
Сильней надавила. Тут, как говорится, только терпи. Боль слезу вышибает. А толстые пальцы с железной твердостью продолжают мять и мять ногу.
— Цела кость, даже трещины нету, — молвила наконец экономка, заканчивая экзекуцию. — Через неделю хоть пляши.
Затем она старательно втирала в ногу жирную, трудно пахнущую жидкость, но делала это совершенно не больно, отчего приятное спокойствие разливалось по всему телу.
Укутав ногу, принялась за плечо. Тут все сложней и намного больней. Опухоль не начала даже спадать. Краснота, правда, чуть-чуть убавилась, и жар немного спал, и это обрадовало экономку. Верное, значит, лекарство, пройдет суставный ушиб не сразу (сустав есть сустав), но обязательно, как ей уже виделось, пройдет. Она так и сказала:
— Все заживет до свадьбы. Испей-ка настойки и сосни. Сон врачует лучше всяких мазей.
О каком сне речь, когда он вот только что взбодрился. Сколько времени он был вышиблен из седла, теперь самый раз порадоваться, что все обошлось не так уж и плохо, что жизнь продолжается; самый раз все вспомнить бы и осмыслить свои действия. Разве до сна, когда душа полна тихой радости, а мыслям есть пища для анализа?
Увы, он даже не заметил, как уснул. Он даже не услышал, как входили в комнату, с лампой уже, экономка и граф и советовались, не подежурить ли у больного поочередно. Победила уверенность экономки.
— До утра без просыпу проспит. Жара нет. Чего сидеть, в потолок пялиться. Она оказалась правой, пробился уже свет, мутно-серый, сквозь метельную гущину, а Богусловский все еще не просыпался. И много тому набиралось причин. Очень устал Иван Богусловский, даже не замечая того в ежедневной круговерти, которая брала и физические, и духовные силы почти без остатка. Так устал, что не осилил выпавшего на долю испытания — отключился, потерял чувство реальности, а уж когда вышло облегчение, да еще выпил настойки травной, совсем расслабился. Не просыпался еще и от удобства. Не жесткие нары под тобой, не спальником опеленован, не в вони задыхаешься — чего еще для покоя надо. Мягко, тепло, тихо. Окно с подветренной стороны, сюда метель только завихривает космы снежные, а стены дома специально сделаны из толстущих бревен, чтобы никакой метельный вой не пробивался бы в комнаты.
Будить Ивана пришли и граф, и его экономка. Она, как бывало мать, погладила по голове, подержала ладонь на лбу и сказала по-матерински нежно:
— Завтракать пора, Ванюша.
А когда Иван открыл глаза, граф, словно извиняясь за него перед экономкой, объяснил столь долгий и крепкий сон так:
— Я тоже после барака не мог выспаться. Помнишь?
Ничего вроде бы особенного в этих словах, но именно они явились началом долгого разговора совершенно разных по убеждению людей, в котором, и это вполне естественно, верх брали жизненный опыт, лучшее знание истории и умение соотносить факты и события, перемежать теорию с практикой жизни — побеждала, как всегда это зовется в народе, стариковская мудрость. Хотя и упрямство, свойственное молодости, не вдруг вскидывало руки…
— Надеюсь, милостивый государь, вам есть что сравнивать: вонючий барак коммуны и удобство моего дома, — продолжил граф начатый у кровати разговор, когда завтрак подходил уже к концу и экономка, расставившая варенье, принялась разливать чай.
— У нас готов дом.
— Дом? Барачное общежитие. Темные кельи. Ради чего аскетизм?
— Вы не правы, — у него чуть не вырвалось «товарищ граф» и он даже улыбнулся, — оценивая коммунистический быт. В коммуне — легче. Жизненные невзгоды — на всех. Забот меньше. Вольней живется… Я вполне уверен, что дружная коммуна — идеал человеческого бытия. А от коммуны-ячейки до коммуны-государства шаг не велик. Не просто же так Никита Сергеевич заявил, что наше поколение будет жить при коммунизме.
— Еще один пророк. Этот, правда, пустозвонный. Не чета тем, первым. Пустомельство сегодняшнего — ползла. Не зло даже в том, что меняется лозунг без смены образа жизни. Зло едино осталось в прежних философских построениях, — вздохнул, словно великое горе грызло его душу, и спросил: — Библию, милостивый государь, читали? Не всю? Осудительно подобное. Весьма поучительная штука. Весьма. А как с историей христианства. Знакомы? В общих чертах? Весьма осудительно. Умозаключаю на этой основе, что вы, комсомолец, и Маркса с Лениным знаете лишь в общих чертах. «Общие черты», милостивый государь, не пища два глубокого осмысления жизненных явлений. И заметьте, милостивый государь, пошло это «в общих чертах» от первых ваших идеологов, от первых вождей.
— Почему «ваших»? Вы же русский. Значит и вы — наш. Все мы в ответе за свою страну.
— Консолидация, явление отрадное. Весьма отрадное. И если возможно, если во благо общества, если с признанием той исторической вины перед Россией и той интеллигенции, какую вы зовете ленинской гвардией, и той, которая не сумела противопоставить им ничего путного, то надлежит всем честным россиянам, погибшим на ратных полях, поставить единый памятник. Чтобы он воплощал и зло, и добро, чтобы видно было в нем осуждение нечести и восхваление чести. Считал бы я тогда, что и мне он поставлен и обрел бы покой. Только сегодня, милостивый государь, подобная мысль покажется, если не всем, то доброй половине людей кощунством. Не подсуден мне завтрашний день, я не пророк, завтра, может быть, общество образумится, но сегодня я — не ваш. Сегодня я вечный поселенец, которому, слава богу, стали хоть один раз в году разрешать выезд за пределы ссылки. Даже в Петербург не закрыты двери. Впрочем, мы уходим от главного. Так вот, милостивый государь, я и ваших родоначальников знаю не «в общих чертах», и христианское вероисповедание тоже. Я утверждаю: те, кто созидал теорию единения в мировую коммуну либо знали историю христианства менее даже чем «в общих чертах», либо сильно заблуждались, либо, как бы помягче, щадя ваши, милостивый государь, комсомольские идеалы, лицемерили.
— Не слишком ли вольны и смелы ваши суждения?
— Я, милостивый государь, доживаю век. Я — вечный поселенец, и, следовательно, враг. Но враг потому, что действительно не приемлю ложь. Погодите, не пытайтесь перечить, ибо ничего кроме «в общих чертах» у вас не получится. Да, собственно говоря, я не переубеждаю вас. Я выкладываю лишь факты, а ваше дело принять их или отвергнуть. Если же, тешу себя надеждой, отпрыск славного российского рода займется настоящим самообразованием, не «в общих чертах» познает мир, будет весьма лестно. Так вот, нова ли мысль о коллективном бытие и коллективном труде? Нет, милостивый государь. Еще иерусалимские христиане пытались создать общество с единым сердцем и единой душой. Сошлись в коммуну, где никто ничего из имущества своего не называл своим, но все было у них общее. Каков конец, милостивый государь? Полнейший раздор. Евреи-эллинисты усмотрели, что более благ имеют евреи иерусалимские. Первый бунт утихомирился избранием дьяконов, семерых, чтобы блюли справедливость. Но власть, милостивый государь, есть власть, а деньги есть деньги. Каждый из семи повел дело в угоду себе, а единственного справедливца Стефана, кто выступал против их самовольства и алчности, побили каменьями. Он— первый христианский мученик. Тысячи подобных попыток коммунизации знает христианская история как древняя, так и средних веков, и совсем недавняя. Куда подевались левеллеры и копатели, где коммуны духоборцев и молокан? Или истинные христиане? Помнится, проходили они по моему департаменту как сютаевцы. Их проповеди более коммунистические, чем проповеди коммунистов: если не будет собственности, а все будет в общем пользовании, не будет тогда вражды. И скажите, милостивый государь, где их коммуна на началах любви? Задавили наглецы кротких, обогатились лодыри за счет трудолюбивых, но безответных. А разве не коммунистическую проповедь несли одесские и херсонские духовные христиане: если все станет общим, то право на пользование продуктами земли получит только тот, кто трудился на ней, обрабатывая ее — трудящийся да ест. Прочтите, милостивый государь, первый Декрет о земле, не поленитесь. Еще духовные христиане утверждали: люди должны разделиться на коммуны со специализацией труда и обмена натурой; богопротивная торговля прекратится, торгаши исчезнут, о деньгах останется одно только воспоминание. Проведите аналогию с вашими классиками, милостивый государь, не поленитесь. Даже неверные, магометане, значит, тоже имели не одну попытку. У них даже целое государство, махди, дай бог памяти, образовалось на основе коммунии. И грех вспоминать даже, чем там все кончилось. Закономерно, милостивый государь, лишь историческое бытие. Любое вмешательство — нелепо. Оно — зло. И если человечество в конце концов отмело мысль об общем, как пагубную, делящую людей на неимоверно богатеющих деспотов и на убогих, совершенно неимущих, для чего тогда вытаскивать гниль на свет божий. Я не приемлю этого, ибо это — ложь. Заведомая, если хотите, милостивый государь, ложь!