В дверном проеме у него за спиной показался тощий и скорее узкоглазый молодой человек. На вид ему было лет двадцать пять — на добрый десяток больше, чем Джесси. Он был в коротковатых штанах, какие мы в интернате называли «болотными». Из-под них торчали носки с вышитым на них словом «Victory». Прыщи у него были — куда там мне самому! Смотреть на него долго было просто невозможно. Тут же возникало желание выкачать ему лицо чем-нибудь вроде велосипедного насоса, избавив от «хотимчиков». Не обращая на меня внимания, он в упор глядел на Шершу. И тут Джесси бросилась к отцу и брату.
Ах ты, моя взрослая дочь! — воскликнул первый из них.
Она вцепилась ему в футболку, он оторвал ее от земли и принялся раскачивать, причем она блаженно попискивала. Отец передал ее сыну, который, наскоро обняв сестру, улыбнулся ей.
Ах ты, моя малышка!
Привет, Росс, сказала она.
Поднялась на цыпочки, иначе ей было бы не постучать его по плечу, он засмеялся — губами и лицом, но не глазами, последние, равно как и глазницы, оставались неподвижными. Возможно, у него было ущемление глазного нерва или что-то вроде частичного паралича.
Шерша хотел было закурить, но пластиковая зажигалка не сработала, и он швырнул ее на пол. Отец Джесси, приблизившись, дал ему прикурить.
Меня зовут Герберт, сказал он.
Шерша кивнул и не поднимая глаз пожал ему руку.
Я рад, сказал Герберт, наконец-то познакомиться с друзьями Джесси. Хоть я и думал, что их окажется один, а не двое. Но вы хорошо устроились в моей квартире, и этому я рад тоже.
Говорил он так, словно не издевался и даже не шутил. Шерша посмотрел на него тем специальным взглядом, от которого большинство учителей чуть не лопались — так им хотелось отвесить ему пощечину.
Так или иначе, с отсутствующим видом сказал он, в нашем теперешнем местопребывании имеется определенный смысл.
Вы проводите каникулы с моей дочерью, сказал Герберт. И, судя по ее виду, это идет ей на пользу.
Джесси улыбнулась наисладчайшей из своих улыбок.
А все остальное, сказал Герберт, лучше обсудить у меня в кабинете.
Он пропустил нас первыми. Кабинет все время нашего пребывания в квартире так и простоял запертым. На пороге меня обдало прохладой; здесь, должно быть, имелся и оставался включенным кондиционер. Сама комната оказалась сравнительно небольшой, господствовал в ней огромный письменный стол, поставленный в центре. Впервые за несколько дней капли пота у меня на лбу начали просыхать. Я сел на широкий подоконник, переплел руки на затылке, с тем чтобы подставить здешнему холоду и подмышки. Каменная пустыня города за оконным стеклом казалась отсюда не более чем макетом.
Герберт уселся за письменный стол, раскрыл блокнот для заметок, достал из выдвижного ящика очки. Джесси опустилась на ковер и принялась пощипывать себе пальцы ног. Росс прислонился к книжному шкафу и по-прежнему не спускал взгляда с Шерши. А тот, скрестив руки на груди, застыл посредине комнаты.
С каких это пор ты обзавелся водительскими правами, спросил Герберт.
У меня их нет, ответил Шерша.
Отец Джесси отложил в сторону блокнот и снял очки. Росс наконец перевел взгляд с Шерши на сестру, а та, сгорбившись, продолжала возиться с пальцами ног.
Джесси, после некоторой паузы сказал Герберт, как прикажешь все это понимать?
Она промолчала, не прекратив возню. Ногти на руках стали у нее уже совершенно чёрными.
Джесси, прикрикнул Герберт.
Росс, обменявшись быстрым взглядом с отцом, предостерегающе поднял палец.
Маленькая моя, начал он, на чем вы сюда приехали?
На красном «фиате», ответила Джесси.
А кто его вел?
Вон тот. Она кивком указала на меня.
А что тогда здесь делает этот, теряя терпение, осведомился Герберт.
Но это же Шерша, ответила Джесси. Ты хотел с ним познакомиться.
Герберт вышел из-за стола и присел на корточки рядом с дочерью. А она сразу повалилась на бок и поджала ноги.
«Фиат» отличная машина, сказала она, просто прелестная, мы всегда на нем ездим.
Несмотря на здешнюю прохладу, у меня вновь вспотели руки, и я положил их ладонями вниз на каменный подоконник. Джесси с отцом, оба сгруппировавшись, выглядели как два куриных яйца — одно поставленное по-колумбовски, а другое — лежащее на боку. Я ничего не мог понять. Я встретился взглядом с Шершей. Он отошел в сторонку, освободив место для Герберта, и смотрел на меня с не меньшим недоумением. Я едва заметно пожал плечами и покачал головой. Росс отошел от шкафа, заставил отца подвинуться и наклонился к Джесси.
Там, на улице, тихо сказал он ей, скалятся желтые львы. Не дождаться ли нам в такой компании белых волков?
Она резко, рывком, села, вытерла лицо грязными руками и с виноватой улыбкой оттолкнула брата.
Ладно, прошептала она.
Росс вернулся на прежнее место у книжного шкафа.
Отца интересовало только, кто за рулем, сказал он.
Джесси вскочила на ноги, бросилась к Шерше, чуть не сбив его с ног. В последнюю долю секунды ему удалось поймать ее в объятия. И, оставаясь у него в объятиях, она вновь указала на меня.
Куупер за рулем, сказала она.
Впервые она назвала меня так в присутствии других людей. Я понимал, что она не имеет в виду ничего плохого, и все же почувствовал себя несколько задетым.
Макс, сказал я Герберту.
Понятно, ответил он.
Он помахал мне своей громадной ручищей, как будто я находился на палубе океанского теплохода, отходящего от причала, чтобы пересечь Атлантику. Вздохнув, он вернулся за письменный стол и сделал какую-то пометку в блокноте.
Тогда вы этим вместе и займетесь, сказал он.
Росс подошел к нему, и они поговорили — но так тихо и так быстро, что я ничего не понял.
Значит, добро пожаловать, в конце концов сказал Герберт. Джесси, у тебя что-нибудь осталось?
Все распродано, гордо ответила она.
Ты молодчина, сказал Герберт.
Он вытащил из ящика письменного стола полиэтиленовый пакет, опечатанный красной лентой явно не в фабричных условиях.
Бляха-муха, сказал Шерша.
Срань господня, вырвалось у меня.
C17H21NO4, сказал Герберт.
Я еще никогда не произносил ругательства «срань господня». И кокаина тоже не употреблял никогда. В полиэтиленовом пакете наверняка было граммов двести. Язык сразу же прилип у меня к гортани, и я отодрал его с сухим шелестом, чуть ли не шорохом. Крошечной ложечкой Герберт высыпал две горки порошка на застекленную поверхность и положил рядом золотистого цвета трубочку. Затем знаком велел нам приблизиться. Я пропустил Шершу вперед. Когда он управился с делом и наступила моя очередь наклоняться, на стекле я увидел собственное отражение с рассекшей лицо надвое белой «дорожкой». Я зажал одну ноздрю и вдохнул другой так глубоко и резко, что все на какой-то миг померкло и у меня начал слезиться левый глаз.
Вновь очутившись на подоконнике, я запустил мизинец в ноздрю, выгреб наружу все, что там застряло, и сунул в рот. Вкус оказался солоноватым и вместе с тем горьким, химически стерильным и неописуемо прекрасным; у меня сразу же онемели язык и губы, а нос начал походить на нутро морозильной камеры.
А как же ОНА? Спросил я.
Я указал на Джесси, которая вновь сидела на полу как ни в чем не бывало. Герберт истолковал мой вопрос неправильно.
Она не нюхает, сказал он.
Ну и хорошо, сказал я.
Мне без надобности, пояснила Джесси, я и так сумасшедшая.
Эти ответы меня удовлетворили, меня сейчас все удовлетворяло, и понимал я тоже все. Я постигал вселенную со всеми ее мертвецами и воспринимал жизнь как необходимость воспарить над мертвыми, пусть и не на долгий срок. Строго говоря, мне хотелось броситься на улицу, чтобы начать проповедовать открывшуюся мне истину; возможно, вместо этого стоило написать картину или как минимум произвести полную уборку в квартире, вычистить, надраить, а главное — геометрически упорядочить все, что в ней находится, чтобы из каждого предмета явственно сквозила его внутренняя сущность. Для этого требовалась система — и такая система у меня теперь была. И все же я был парализован. Необходимо было что-то сделать — что-то такое, что хотелось мне сделать давным-давно, хотелось всегда, — и в конце концов я опустился рядом с Джесси на ковер, посмотрел на нее взглядом, который выжигал мне собственные глазницы и который, как я боялся, был в состоянии поразить ее ударом в две тысячи вольт, поразить и испепелить. Но ничего такого не произошло. Я сидел напротив нее, поджав ноги, и будто парил в воздухе, а за ее маленьким и согбенным силуэтом в бесконечную даль уходила комната, стены пожирали и изрыгали друг дружку, смыкались и размыкались. И вдруг она схватила меня за руку. Вернее — так малы были ее пальцы, — ей удалось схватить меня вовсе не за руку, а только за два пальца — средний и указательный. Впервые в жизни девушка взяла меня за руку. Мы поглядели друг другу в глаза — и я постиг Джесси, постиг и ее порыв, я понял, что и у нее в мозгу вещи теперь упорядочены по-другому, чем прежде, выстроены в систему, ведомую мне одному.
Я обратил внимание на то, что трое других тихо переговариваются.
А как же ОНА? Спросил я.
И вновь Герберт не понял смысла вопроса.
Она встретит вас в Бари, сказал он, с билетами, и вернется вместе с вами в Вену.
Ладно, сказал я.
Нынче вечером сходим поужинаем, сказал Герберт.
А ОНА? Спросил я.
Она тоже, сказал Герберт.
Ладно, сказал я.
И Шерша, ухмыльнувшись, кивнул. Щеки у него пылали.
Звонит телефон, и я понимаю, что это она. Выключаю диктофон. Когда Дональду Даку звонит его дядюшка Дагоберт, сам провод прогибается, обрисовывая дядюшкин силуэт, причем с разинутым клювом, и происходит это при каждом звуковом сигнале. Примерно такой представляю я себе Клару. Беру трубку.
Что все это значит, рычит она.
На этот вопрос у меня нет ответа.
Хочешь меня напарить, козел, спрашивает она.