[5] отвечаю, но не знали, как это пишется.
Очнулся?
Клара сидит на корточках возле меня, вытирает мне чем-то лоб. Я обнаруживаю, что, кроме нас с нею, на кухне никого нет. Она отбирает у меня шампанское и кладет на пол, бутылка откатывается к стене, она пуста. Откидываю голову, и опять включается посудомойка. Клара помогает мне пересесть на стул. Чувствую какую-то тяжесть на левом бедре, потом понимаю, что она села мне на колени. Свет выключен, на кухне все спокойно, хотя из гостиной сюда доносится шум голосов; похоже, там собралась целая толпа.
Клара, говорю я.
Вообще-то, я почти никогда не обращаюсь к ней по имени. Держать ее тяжело, но не хочется проявлять неучтивость.
Не выношу этих людей, говорю.
Голос у меня срывается. Клара, кивнув, оправляет парик. Жак Ширак жрет из наполовину полной салатницы, но не со стола, а со стула.
Послушай-ка, шепчет она, сейчас ты сделаешь в точности то, что я тебе скажу.
Она гладит меня по голове. Руки у нее слегка влажные и прилипают к моим волосам.
Только на этот раз, говорит она, обещаешь?
Ладно, говорю.
Ее лицо раскачивается возле моего, глаза у нее сейчас странные, они вроде бы никуда не смотрят и больше похожи на два осколка матового голубого стекла. Возможно, она сейчас смотрит ушами — и совершенно в другую сторону.
Сейчас ты выйдешь с Жаком Шираком в прихожую, говорит она, и подождешь меня у входной двери. Я сразу же выйду следом, и мы отсюда уйдем, просто-напросто возьмем и уйдем. Договорились?
Ладно, говорю.
Скатывается у меня с колен, я беру пса за ошейник. Мы с Жаком Шираком выходим в прихожую.
Когда Клара открывает дверь и проскальзывает в гостиную, музыка становится громче и в световом пятне вьются клубы дыма. Правой ногой натыкаюсь на саквояж, чуть не падаю. В прихожую выходит Том.
Привет, Максимальный Макс, говорит он, что, ждешь трамвая?
Без понятия, Том-Томище, отвечаю. Ну и сколько у тебя их?
Кого или чего, спрашивает.
Авторучек.
Какое-то время смотрит на меня, изумленно подняв брови. Пирсинг, пронзающий ноздри, чуть не втыкается ему в глаз. Затем медленно выпячивает подбородок.
Ах, этих, говорит с растяжкой. Трехцветных.
И нагло ухмыляется мне.
Этого добра у меня тонны, говорит он, целые тонны. Моя квартира до потолка забита трехцветными авторучками. Из Вены.
Проходит в ванную, на ходу похлопав меня по плечу. В открытую дверь гостиной мне видна Клара: стоя спиной ко мне, она разговаривает с Сюзанной, груди которой в открытом платье ходят ходуном каждый раз, когда девица разражается хохотом. Звукооператор Том выходит из ванной, почесывая мошонку, в результате чего ткань его «бермуд» идет глубокими складками. Подносит обе руки к моему лицу, делает мне распальцовку.
Дорогуша, шепчет он, хорошо тому живется, кто чужого не берет.
Должно быть, он под кайфом. Я пытаюсь увернуться.
Но подумай вот о чем, говорит он. Ничего не надо делать, если не велит Джесси.
На этот раз я не ослышался, он назвал имя Джесси, и впервые за много недель мне всерьез хочется, чтобы туман, стоящий у меня в голове, хотя бы на минуту рассеялся. Я хочу схватить его за руку, но он уже протискивается в гостиную, столкнувшись в дверном проеме с Кларой, которая выходит в прихожую.
Сейчас самое время, шепчет она, когда Том уже оказывается в комнате, у Сюзанны тут все под контролем.
Роется в куче тряпок, в какой-то куртке что-то звякает, хватает саквояж и буквально выталкивает меня из квартиры.
Ты обещал, напоминает, ты уходишь со мной.
Пес бросается вперед. Внезапно мне становится ясно, что эту квартиру я только что видел последний раз в жизни. Что эту лестницу я сейчас вижу в последний раз в жизни.
Псу здесь, строго говоря, жилось отменно.
Она держит меня за рукав. Я рад выйти на воздух. Луна исчезла, раскинула по всему небу черную гладкую простыню, укрылась ею с головой. Лишь там, где положено сиять луне, туча и впрямь чуть светлее.
Добегаем до угла, разворачиваемся, бежим в противоположную сторону, чтобы обогнуть дом с другой стороны.
Ага, вскрикивает Клара. Вот!
Вижу ее, только когда мы в нее утыкаемся — в зеленую машину Тома. Клара заталкивает пса на заднее сиденье, меня — на переднее пассажирское, саквояж — мне на колени. При выезде не обходится без мини-аварии — Клара стукает машину, припаркованную следом за нашей.
На автостраде она включает радио и принимается покачивать головой в такт музыке. Во тьме я вижу, что она улыбается.
Жизнь — штука странная, шепчет она, и состоит она на самом деле только из шагов и жестов. Сделай парочку одних или парочку других — и все переменится.
У меня опять начинает колоть в груди.
ВЕНА
15МАТЕРИАЛ ПЕРВОГО СЕМЕСТРА
Я. не спросил у нее, куда мы едем, а она не спрашивает, хочется ли мне туда. Моим ответом было бы слово «нет», но точно так же ответил бы я и на вопрос, хочется ли мне вернуться в Лейпциг или в любое другое место на планете Земля. В такой ситуации выбирать не приходится: слежу за тем, как зеленая машина равномерно пожирает километры размеченной белыми полосами автострады.
Пес объелся салатом. Скулит и просовывает большую голову в проем между передним пассажирским сиденьем и окошком, норовя ткнуться носом мне в ухо. Каждые двадцать минут его нытье становится настолько настойчивым, что мы притормаживаем у парковки. Не выходя из машины и не выключая двигатель, мы выпускаем его и ждем, пока он не справит нужду. На таких остановках я оцепенело смотрю в ветровое стекло и воображаю, будто мы продолжаем мчаться.
Постоянные вынужденные остановки мешают впасть во вполне определенное сумеречное состояние, накатывающее только на автострадах и исключительно по ночам, когда высокая скорость как бы устраняет саму идею перемещения в пространстве и становится безразлично, где ты был и куда попадешь. Можно чувствовать себя кем угодно и где угодно, мечтать о чем угодно.
Разумеется, при этом я все-таки понимаю, куда мы едем. В город, порой позволявший мне чувствовать себя относительно живым человеком, и происходило это в те бесстыдно ленивые послеполуденные часы, когда все тамошние дома кажутся склепами, а их обитатели — привидениями. Когда ноги сами чуют под неровностями мостовой многовековой погост, только по которому мы на самом деле и ходим. Может быть, и мое возвращение в Вену, осуществляемое именно сейчас, подчинено железной кладбищенской логике.
Тьма за окном приобретает все более южно-немецкий оттенок. Все реже и разрозненней мелькают за деревьями огни, и уж совсем не часто привлекает к себе внимание целая деревня с фонарями, выстроившимися вдоль улицы. Значительные участки пути не освещены вовсе, людей и машины как ветром сдуло.
Вдали различные оттенки одного и того же черного цвета разворачиваются своего рода панорамой: черным-черна гряда холмов, иссиня-черно ночное небо. Именно здесь мы и ехали с Джесси, только по другой полосе и в противоположном направлении. Гряда холмов располагалась тогда справа от нас, а не, как сейчас, слева. Сейчас, если взгляну на холмы, я вижу на их фоне словно бы вырезанный ножницами профиль Клары, а тогда я сам сидел за рулем и видел Джесси в профиль лишь краем глаза. Трудно поверить, что это те же холмы, то же ночное небо и ничто не изменилось, только женский профиль уже не принадлежит Джесси. Тогда я чувствовал себя в начале чего-то, сейчас — в конце или даже оставив уже и его несколько позади, я сижу в машине, как театрал, решивший по окончании спектакля еще малость понежиться в кресле и с изумлением обнаруживший, что действие продолжается и при опущенном занавесе, обнаруживший, что на самом деле не прекращается вообще ничто. Но какая разница, если ты все равно бессилен разогнать холмы, как стадо коров, сдвинуть с места лес, стоящий, как стоял, на краю дороги, одетый в один и тот же наряд на свадьбу и на похороны, — ты все равно бессилен.
Радио у нас теперь выключено, мы стараемся дышать тихо. Лица наши полуосвещены мерцанием на приборном щитке. Снаружи нас обнимает и окружает тьма. Мы с Кларой находимся в капсуле, проносясь по враждебному — хотя бы потому, что ему и не вздумается меняться, — миру.
Меня всегда интересовало, говорит Клара в Нюрнберге, почему это люди выбирают своим ремеслом юриспруденцию.
От скуки я уже некоторое время прикидываю, о чем она думает сейчас, когда сидит за баранкой, оцепенело уставившись на пустынную автостраду, прикидываю, чем наполнена ее голова — словами? звуками? красками? — или в ее мозгу глухо и равномерно шумит, как в морской раковине.
Спрашиваю у тебя об этом, говорит она, просто потому, что ты единственный юрист, с которым я знакома.
Мой случай нетипичный, отвечаю. Я выбрал факультет методом от противного. Потому что юристом мог представить себя лишь в самую последнюю очередь.
А чего ради, спрашивает она.
Решил, что так смогу использовать свой единственный шанс.
И оказался прав?
Видишь ли, отвечаю. Поскольку я два раза остался на второй год в школе, а потом сдал выпускные экзамены буквально чудом, мысль о юридическом факультете была просто-напросто смехотворной. Вот я и решил попробовать — шутки ради.
Держит обе руки на баранке, смотрит строго вперед. Парик лежит на приступке ветрового стекла, как дохлая черная кошка.
И вот однажды, говорю я, земельный министр юстиции вручает мне диплом лучшего выпускника факультета в том году. Шутки кончились, пришла пора смеяться. Вот я и рассмеялся ему в лицо, а он посмеялся в ответ, похлопал меня по плечу и вторично пожал мне руку.
Так ты был классным парнем, говорит она.
Да нет, ты не понимаешь. По окончании школы я все еще был толстяком, носил длинные волосы, и прыщи у меня на спине были размером с черепашье яйцо.
Черепахи бывают разные, маленькие и гигантские, замечает она.