Вот именно, говорю. Я прошел у кожника курс химиотерапии, волосы мне состригли в бундесвере, а после упражнений на плацу я сбросил ровно половину веса. Я бы показал тебе снимки «до» и «после», если бы они у меня были.
Без надобности, говорит. Я одного такого знаю.
И что он сейчас поделывает, спрашиваю.
По-прежнему толст и прыщав, а при этом у него красавица-жена и ребенок, и он очень счастлив.
Что ты хочешь этим сказать?
Обходит этот вопрос с такой же лихостью, как в те же секунды обходит на трассе грузовик.
Слушай, а мысль о справедливости тебя никогда не посещала, спрашивает.
Нет, говорю.
Об истинном и ложном?
Нет.
О добре и зле?
Нет.
И что, все юристы такие, как ты?
Да.
На следующей парковке выпускаем пса, он сразу же скрывается во тьме, и я слышу, как жидкое дерьмо из его кишечника под напором газов хлещет в сухую траву. Хожу туда-сюда, чтобы размять ноги, закуриваю, смотрю на созвездие Кассиопеи, раскинувшееся по небу большой буквой М. М — как «Макс». Клара вышла из машины, встала у открытой пассажирской двери и переодевается за нею: на смену юбке и высоким сапогам приходят джинсы и кроссовки.
Слева от нас, над самой линией горизонта, ночная тьма начинает выцветать, как поношенные джинсы. Клара, тоже заметив это, принимается ерзать на сиденье. Пока она сидит рядом со мной, без наушников и микрофона на шнуре, я замечаю, какая она, собственно говоря, молодая. Даже моложе Джесси — вот именно, Джесси, — та была пятью годами старше. Ее руки на руле кажутся крошечными, и на какое-то мгновение меня посещает пугающая мысль о том, что человек с такими маленькими руками едва ли способен выжить в этом мире.
Поговори со мной, просит она.
Лезу в саквояж, на который поставил ноги. Он полон вещами Клары, я знаю любую, а кое-какие надевал и сам. Одежда в саквояже чиста и тщательно сложена.
В боковом кармане, говорит она.
Я нахожу свой кокаин, граммов сто в общей сложности, пригоршня разноформатных упаковок из-под желательной резинки.
Безупречная логистика, говорю. В порядке вознаграждения я помогу тебе выбрать тему для беседы. Может быть, объяснишь, что ты затеяла?
Не-а, отвечает. Но задавался ли ты когда-нибудь вопросом, что они там, в Бари, делали?
Кто, спрашиваю.
Я о семейном бизнесе твоей Тусси, говорит.
Вечно ты преподносишь мне сюрпризы, отвечаю. Просто не знаю, что и подумать: то ли ты такая смелая, то ли такая тупая.
А почему, спрашивает она. Из-за того, что я копаюсь в делах контрабандистов-любителей?
Какое-то время наслаждаюсь панорамой, открывающейся слева, и лишенным какого бы то ни было настроения шумом мотора.
Нет, говорю, из-за того, что ты расходуешь свой помоечный словарный запас, говоря о вещах, к которым не имеешь права прикасаться даже с благоговейным трепетом.
Я малость полазила по Сети, говорит она, и наткнулась на статью под таким заголовком: «Итальянская береговая охрана приобретает катер-перехватчик за два с половиной миллиона марок в пересчете на немецкие деньги».
Интересно, говорю.
В Южной Италии, объясняет. Он патрулирует побережье от Бриндизи до Бари.
Ну и на черта все это тебе?
Я рассказала профессору о твоем убийстве.
Это было не умышленное убийство, говорю, а покушение на умышленное убийство в сочетании с убийством по неосторожности.
Он очень разволновался, говорит. В особенности когда я дала ему послушать кассету с рассказом о Бари.
Спасибо, говорю я, польщен, это и моя любимая кассета тоже.
Ему понадобилась подноготная. Фройляйн Мюллер, сказал он мне, вы на верном пути.
Тогда все в порядке.
Лишь одно меня тревожит.
И что же это?
Знаешь ли, говорит, эти твои россказни могут оказать на тебя терапевтическое воздействие, и в результате ты войдешь в норму раньше, чем я подготовлю диплом.
Наперегонки со временем, замечаю.
Нет, серьезно говорит она. Я меж тем выяснила, кто ты такой. У тебя в конторе мне рассказали, что ты вот-вот должен был стать одним из виднейших юристов-международников во всей Европе. Что вместе с коллегами из Франции и Польши ты разработал правовую основу расширения на восток.
Ах вот как, улыбаюсь я. Значит, Мария по-прежнему влюблена в меня.
Такой, как ты, говорит Клара, если и выдохнется, то только на время.
Послушай, милая, отвечаю, это все прошло и быльем поросло. Единственный для меня способ подвести тебя заключается в скоропостижной смерти.
Оно бы как раз недурно, говорит, я ведь могла бы написать и об этом. Но, поверь мне, до этого дело не дойдет. Я в таких вещах разбираюсь, это материал первого семестра. Скорее всего, ты в ходе рассказа избудешь комплекс вины перед твоей покойной Тусси и взыграешь по новой.
У меня начинают чесаться руки и ноги, как будто коридоры моего тела стали столбовой дорогой для полчища муравьев, мне отчаянно нужно чем-нибудь заняться. На горизонте уже отчетливая светлая полоса, ночь отдирает жирную черную задницу от земли, медленно, как от липкого стульчака. Выжидаю еще пару мгновений, думаю, не сказать ли мне что-нибудь, но губы у меня онемели и окоченели и отказываются складывать слова и слоги. Поэтому я хватаюсь за баранку и резко дергаю ее на себя.
Машину заносит, она мчится наискось через все три полосы. Лицо Клары искажено ужасом, один глаз оказывается почему-то заметно выше другого. Она выворачивает руль в другую сторону, слышится глухой удар — это Жак Ширак грохается изнутри о стекло. Она кричит, и ее крик дисгармонирует со скрежетом тормозов. Я гляжу в окошко. Лес, холмы, крыло машины, дорожная полоса — все в мгновение ока проносится передо мной, пока автомобиль не останавливается на крайней полосе. Разумеется, он развернут в нужную сторону, да и вообще с нами ровным счетом ничего не случилось.
Клара ничком надает на баранку, ее лицо ритмично нажимает на клаксон в такт тому, как дергаются у нее плечи. Этот звук нервирует меня. Беру ее за загривок и заставляю сесть прямо.
Дорогуша, говорю я ей, я представляю собой для тебя бесконечную опасность, потому что мне глубоко насрать на собственную жизнь, а тебе не насрать на твою. Так что, будь добра, выбирай выражения.
Плакать она перестает, лишь когда мы уже проезжаем Пассау.
Пограничный пропускной пункт еще не демонтирован, указателями выделены подъездные дорожки для грузовиков, автобусов и легкового транспорта, лес вокруг вырублен. Однако за огромными оконными стеклами ни огонька, поднятые шлагбаумы белеют в темноте. Клара тем не менее послушно выбирает полосу, предписанную легковому транспорту. На парковке нет машин. Проезжаем на пятидесяти километрах, не встретив по дороге ни одной живой души. Это Шенген, и мне это нравится.
Когда мы останавливаемся на заправке, Клара передает мне свое портмоне. Обнаруживаю толстую пачку купюр по сто шиллингов. О тех деньгах я совершенно запамятовал. Отслаиваю семь сотенных заплатить за бензин и сигареты. Пока заливают бак, подхожу к багажнику и заглядываю в него. Картонка из-под CD, поместилось бы их в ней штук пятьдесят. Но она сейчас доверху наполнена купюрами. Невольно задаюсь вопросом, когда и при каких обстоятельствах она положила картонку в машину Тома. Во всяком случае, не тогда, когда угоняла нас обоих — и меня, и автомобиль.
Хотя мы еще недалеко уехали из Баварии, выговор хозяина заправки вызывает у меня разлитие желчи. Я люблю венский диалект, и поэтому любое напоминание о нем меня нервирует. На постоялом дворе воняет жареным: шесть утра, и сардельки шипят на решетке гриля. Встаю в очередь за дальнобойщиками в нижних сорочках, обтягивающих жировые отложения на спине. Стою практически впритирку, и парень, что впереди, поворачивается ко мне, пытаясь изобразить на лице угрозу; увидев его покрытые щетиной щеки и мешки под глазами, я осознаю, как жалко, должно быть, выгляжу сам, как жалко и беззащитно. Толстая кельнерша в желтовато-белом фартуке вперевалочку подходит к выключателю, вспыхивает неоновый свет. Покупаю на завтрак кофе и пару булочек.
Когда выхожу во двор, уже сияет солнце, и сразу же моя кожа вспыхивает во всех местах, которые не удалось спрятать под одеждой. Дальнобойщики растирают голые плечи руками, не выпуская из них тлеющие сигареты. После ночи в пути все мы измотаны, опустошены и иссушены.
Клара выгуливает пса на газоне за постоялым двором, руки у нее убраны в карманы брюк, а плечи приподняты. Ее футболку не назовешь чистой, Клара все время чешется — то плечи, то лицо. От ногтей на коже остаются красные полосы. Увидев пластиковый стаканчик и бумажный кулек, она вяло улыбается. Присаживаемся рядышком за дощатый стол, забираемся на скамейку с ногами.
Новый катер-перехватчик делает пятьдесят узлов, говорит Клара, знаешь, сколько это?
Нет, не знаю.
Девяносто два километра в час, говорит она. А за контрабандистами ему все равно не угнаться. Они ходят на плоскодонках или надувных лодках, нашпигованных лошадиными силами, как гоночные машины.
Ну и что, говорю.
Дует на кофе, который и так-то не назвать горячим.
Маршрут пролегает через Албанию или Черногорию, говорит она, а транспортируются главным образом наркотики и оружие. Кое-когда, впрочем, и беженцы. Но крупные контрабандисты пользуются судами большего водоизмещения, а они далеко не так быстроходны.
Небо у нас над головой светло-серое и подсвеченное изнутри, как монитор компьютера. Если Бог есть, то он сидит там, в глубине, и программирует второе августа девяносто девятого. И тут я вспоминаю, что у меня день рождения. Денек обещает быть веселым.
Забавно то, говорит Клара, что они, хоть и выходят в море ночью, практически не прячутся. Успех предприятия целиком зависит от скорости. Устраивают гонки с полицией, и оборудованы эти суденышки так, что неизменно одерживают победу.
Кусок булочки у меня во рту только увеличивается по мере того, как я его разжевываю. Я думаю, не выплюнуть ли его в подарок псу, потом заставляю себя проглотить. Острая боль, слезы брызжут у меня из глаз, кусок застревает в горле, делаю большой глоток кофе, чтобы смыть его. Вижу перед собой Шершу и Джесси, оба они в черном, золотые волосы Джесси убраны под темную шапку, стоит ночь. Она едва достает ему до плеча, и за ними по булыжной мостовой тянутся разные по длине тени, а переулок так узок, что, оттопырив локти, они бы уперлись в стены домов по обеим его сторонам. Идут спокойно, как будто просто прогуливаясь, молча и не прикасаясь друг к дружке.