Крайне афористично, говорит Клара, я непременно тебя процитирую. Истина, однако же, заключается в том, что твоя Джесси входила в шайку наркоторговцев и они подсаживали на наркотики других людей, чтобы те на них работали.
Как ты это изящно и безобидно сформулировала, говорю. А какую же, на твой взгляд, работу я мог выполнять для Джесси?
А это, говорит, ты мне еще расскажешь.
Когда я встаю, диктофон шлепается на скамейку. Поосторожнее, наезжает на меня Клара. Она раздражена, потому что мы говорим, а не наговариваем.
Здесь, говорю, мы с ней вечно спорили.
Перед нами амфитеатр Девятого округа, улицы здесь крутые. Подвальный этаж, окна которого оказываются у прохожих на уровне колена, может смотреть во внутренний двор, похожий на парк, трехметровой в высоту застекленной витриной. Между домами переулки идут лесенкой — все ниже и ниже. Беру Клару под локоток: ступеньки разной высоты, легко оступиться.
Вот из-за него, говорю.
Он не изменился, черный человек, грубо и примитивно напыленный на стену во всю ее высоту, руки у него подняты вверх, а лицо обозначено лишь парой лиловых глаз. Его тело книзу удлиняется, ноги, дойдя до земли, преломляются под прямым углом и продолжаются на асфальте, становясь все тоньше и тоньше и наконец сливаясь в одну линию, которая обрывается и исчезает, дойдя до люка посередине улицы.
Ну и, спрашивает она.
Что он, по-твоему, делает, спрашиваю я у нее.
Ну, это же совершенно ясно, говорит. Он убегает.
Вот именно, говорю, и как раз этого не желала признавать Джесси. Она настаивала на том, что он вырастает из люка, как джинн из бутылки.
Но у него такие испуганные глаза, говорит Клара.
Потому и испуганные, говорю. Он же попал в наш мир впервые.
Услышав музыку, сворачиваем на боковую улицу и вваливаемся в кафе «Фрейд». Последние посетители, девица в зеленом парике и старик, танцуют танго под музыку вальса. Когда Клара подходит к бару, кельнер тянется погладить ее по волосам.
Для тебя, говорит он мне, водка у нас уже кончилась.
В просвет между пивными кружками вижу себя в зеркале у стойки: небритый, мятый, черноволосый, вполне могу сойти за албанца. Мой взгляд суживается, превращаясь в ось, на которой я сейчас заверчусь, все быстрее и быстрее, как флюгер, разве что не солнечно-желтого цвета. Кельнер сойдет за ветер; кто-то хватает меня за плечо, и это как раз он. Музыка обрывается, мой взгляд теряет остроту, я слышу за спиной шаги странной парочки, они продолжают танцевать. Рядом со мной Клара, она опрокидывает стопку водки, ей здесь налили. Теперь кельнер тянется к ее шее; хуже того, окажись на ее месте Джесси, он принялся бы лапать и ее. Моя рука выстреливает, пальцы вцепляются ему в волосы, ухватить удается крепко, волосы у него, к счастью, свои. Из осторожности притормаживаю руку в последний момент, по меньшей мере пытаюсь. Кельнер ударяется лбом о край стойки. Ничего страшного, просто лоб раскровянил. В ужасе смотрит на меня, может, прозрел наконец, во всяком случае, глаза у него лиловые. Когда он, пошатнувшись, делает шаг ко мне, Жак Ширак издает угрожающий рык. Такое я слышу от него впервые. Пес еще не научился растягивать десны в грозном оскале, но этого и не требуется. Наклонясь над стойкой, забираю из батареи бутылок ту, что с водкой, и мы покидаем кафе.
Прошу прощения, говорю. Случайный срыв.
Да ладно тебе, говорит Клара.
Она польщенно улыбается. Возможно, она все-таки глупа настолько, чтобы поверить, будто я решил вступиться за НЕЕ.
Доходим до Дунайского канала, сворачиваем направо. Жак Ширак удаляется на пружинящих ногах и исчезает в зарослях на краю променада. Клара, не останавливаясь, отхлебывает из водочной бутылки, я слышу, как стучат о стеклянное горлышко ее зубы. По подбородку у нее бежит тонкая струйка, Клара не утирает ее, когда мы проходим под фонарем, кожа влажно поблескивает.
Все тебе ясно, спрашиваю.
За каналом на черной глади неба стоит полная луна: горшок взбитых сливок, лазая в который пальцами дети и взрослые оставили рытвины и ущелья. Под луной кроны деревьев, плотно притертые друг к дружке, как затылки на концерте. На лугу лежит свежескошенная и еще не сметанная в стог трава.
А что, здесь нет настоящего старого центра, спрашивает она.
Почему же, говорю, он повсюду.
А что такое Первый округ?
Не для нас он нынешней ночью, говорю. Только для продвинутых.
Это что, из-за конторы Руфуса?
Язык у нее заплетается. Я не отвечаю, а она, похоже, забывает, что задала вопрос. Под одним из мостов она останавливается.
Раньше, говорит она, я, стоя под мостом, любила вообразить, будто наверху идет дождь. А значит, нужно дождаться, пока он не кончится. Из-за этого я поздно возвращалась домой.
Свет падает под мост косо, рассекая ее лицо на две половины — светлую и темную. Хватаю ее за руки, выворачиваю их ладонями вверх. Они черны от уличной грязи, ногти тоже, я глажу ее по щеке, улыбаюсь: ты молодчина, отрезать бы тебе волосы, убавить росту, и мы бы почти приехали.
Скажи еще что-нибудь, говорю.
Раньше, говорит она, мне всегда хотелось лошадку. Чтобы родители поняли, что я смогу о ней заботиться, я повесила на балконе полотенце и каждое утро и каждый вечер гладила его, кормила и поила.
И что же, спрашиваю.
Они решили, говорит, что я так играю.
Эти истории, говорю, нравятся мне больше, чем та, с ледяной ванной.
Я была несчастным ребенком, говорит, у меня на балконе до скончания дней моих будет висеть полотенце.
Конечно, говорю, да и жить ты будешь непременно в квартире с балконом.
Она пьяна, вид у нее такой, будто она вот-вот разревется. Это Вена: город, который хватает тебя за плечо и разворачивает на сто восемьдесят градусов, чтобы ты посмотрел назад, в прошлое.
Давай-ка повернем к дому, говорю, дождь кончился.
Украдкой отбираю у нее водку и, поскольку так и не научился выкидывать то, что можно съесть или выпить, осторожно ставлю ее в изголовье бродяге, спящему на скамье в парке.
Поскольку ее ведет из стороны в сторону, держу ее под руку, молча бредем по узким переулкам, и все у нас получается, словно мы гуляем так уже долгие годы. Похоже на танец: отдельная хореография для рук и для ног, для шагов и жестов, и при этом совместное согласованное избегание припаркованных машин, перегораживающих тесные улочки, собачьего дерьма, строительных лесов, выбоин в мостовой, мусора, древесных корней, коварно вьющихся по земле растений. Главное, не разойтись в разные стороны, главное, не сбиться с ритма, главное, сохранить темп, главное, как можно теснее прижаться друг к другу. Мне приходит в голову, что все искусство танца заключается в том, чтобы, оставаясь парой, обходить лежащие на пути кучи дерьма. Наука совместного избегания.
Потом мы оказываемся на Альзерштрассе у перпендикулярно поднимающейся из земли стеклянной платы в узкой металлической раме. Здесь центр Вселенной, здесь зиждется моя персональная земная ось. Теперь я понимаю, для чего мне нынешней ночью нужна Клара.
Ставлю ее по одну сторону от памятника. Она улыбается, она выглядит совершенно счастливой, она смотрит на меня сквозь стеклянную плату так, словно мы собираемся пожениться. У нее за спиной высится угловой дом, в котором родился поэт или, скорее, поскольку это Вена, в котором умер. Мне всегда казалось, что в бельэтаже такого дома должно найтись место для маленького кафе, и я вновь изумлен его отсутствием. Встряхиваюсь и декламирую.
«Есть то, что есть»,[10] считываю я с постамента.
Наши взгляды встречаются в стекле. Она не понимает, что я читаю надпись. Свинцово-серую и поддающуюся прочтению лишь при пристальном рассмотрении, да и то только если чужая фигура затеняет стекло с другой стороны. Затягиваюсь сигаретой и повторяю первую строчку.
«Есть то, что есть», произношу я медленно.
Выпускаю дым на плату, он растекается по стеклу и становится похожим на атомный «гриб». Клара смотрит туда же. Потом поднимает брови и принимается хохотать.
«Тсе отч от тсе», говорит она, читая наоборот.
Я чувствую острый укол в желудке — то ли от радости, то ли от горя, то ли просто потому, что я полтора дня не ел. Затягиваюсь так, что искра прожигает фильтр, беру себя в руки.
«Есть то, что есть, говорит любовь».
Вобюл тировог тсе отч от тсе, говорит Клара.
Так мы читаем все строки до самого конца, то есть до самого низу, так что нам приходится присесть на корточки, я наклоняю голову к коленям и вытираю щеки о штаны, стараясь проделать это незаметно. Когда мы читаем стихи во второй раз, я внезапно умолкаю на полуслове. Какое-то время остаюсь на корточках.
Ладно, говорю я потом, хорошо.
Клара огибает монумент и оказывается рядом со мною.
Ошорох, говорит она, ондал.
Хотя эти слова в надписи отсутствуют.
И тут что-то щелкает у меня в кармане, и я подскакиваю на месте. Это клавиша диктофона, автоматически выщелкнувшаяся, когда закончилась кассета. Я не заметил, как Клара включила диктофон. Может быть, под мостом на Дунайском канале. У меня такое чувство, будто мне выстрелили в спину.
Мы вновь в туннеле под скоростной трамвайной дорогой, я игнорирую Клару уже битый час, но когда она, внезапно обмякнув, валится наземь, все-таки подхватываю. Сажаю на скамью у стены и, поскольку здесь чудовищно пахнет мочой, становлюсь в сторонку, переминаюсь с ноги на ногу, закрываю попеременно то левый, то правый глаз, заставляя тем самым Клару подпрыгивать вместе со скамейкой. Там, откуда мы пришли, небо уже окрасилось в бледно-розовый цвет, как стакан из-под земляники в молоке, и мне это кажется несоразмерным складывающейся ситуации. А вот над Шестнадцатым округом, куда нам надо, сгустились и сгрудились остатки тьмы.
Спасибо, ни с того ни с сего шепчет Клара.
Должно быть, впала в белую горячку. Прежде чем она успевает заснуть, хватаю ее за хвост и заставляю запрокинуть голову. Но она этого вроде бы даже не замечает. У меня нет ни малейшего желания обниматься, но сама идти она не может, и мне приходится буквально на руках дотащить ее до стоянки такси и выудить у нее затем портмоне из бокового кармана джинсов, причем мой большой палец упирается ей в лобок. Останавливаю такси в двух кварталах от нашего убежища и с трудом удерживаюсь от того, чтобы забыть ее на заднем сиденье. Она бесформенна и неподъемна, как мокрый мешок; чтобы побыстрей закончить с этим, просто-напросто беру ее на руки, она обнимает меня обеими руками за шею.