клокочет, словно там находятся две реторты, в которых сжигают остатки мозга, вырабатывая энергию движения. И вот на этом ресурсе мне нужно дотянуть до ближайшей работающей заправки. А потом обратно.
Ах ты, бедный. Ведь красавец-пес, а так отощал.
Старик говорит с акцентом, который я не могу идентифицировать: раскатистое «р», слишком краткие гласные и слишком мягкие согласные. Поворачиваюсь. Пес уже ластится к старику, словно встретил знакомого, кивает головой и виляет хвостом, а старик, подальше отведя руку с кофейной чашкой, другой рукой гладит Жака Ширака так, что тряпичные уши взлетают в воздух. Задаю себе вопрос, у кого из нас галлюцинация — у меня или у пса. Встретив мой взгляд, старик прижимает локти к туловищу. Пес садится наземь.
А что вам, собственно говоря, понадобилось в супермаркете, причем так безотлагательно, спрашивает старик.
Закатывает рукава рубашки; тощие предплечья в розовых пятнах, как будто под тонким линяющим слоем человеческого проступает свиная кожа. Волосы у него слишком длинные, темные, тронутые сединой только на висках. Они достают до плеч.
Прохожу мимо него в кафе и срочно требую кофе. Вообще-то, это не кафе, а магазинчик, такой крошечный, что не повернуться. Тем не менее здесь есть практически все. Кроме табачных изделий. С чашкой в руке прислоняюсь к дверному косяку.
Сигареты, отвечаю.
А мне всегда казалось, говорит он, что в Австрии сигаретами в супермаркетах не торгуют.
Это «БИЛЛА», говорю я медленно и чрезмерно внятно, там, сразу как войдешь, киоск есть.
Позвольте вас выручить, говорит он.
Достает из кармана нераспечатанную пачку сигарет с фильтром, протягивает мне. Я срываю целлофановую обертку.
Может, я у вас несколько штук куплю, спрашиваю.
Да забирайте себе все, говорит.
Выуживаю из кармана брюк банкноту в пятьдесят шиллингов, она скручивается у меня под пальцами в спираль, норовя восстановить форму трубочки. Вижу, что старик это заметил. По его морщинистому лицу растекается привычная улыбка — она знает свою дорогу, в отличие от улыбки на лице у молодого человека, которой каждый раз приходится прокладывать себе путь заново.
Оставьте, говорит, берите так. Сам-то я не курю.
Он второй человек в моей жизни, угощающий сигаретами, хотя сам и не курит. Первой была Клара.
Может быть, вы окажете мне ответную любезность?
Резко отступаю вглубь лавки, выпиваю кофе и возвращаюсь на улицу. Старик держит саквояж на коленях, достает оттуда одну сласть за другой и скармливает Жаку Шираку; судя по всему, он отлично экипирован. Я ухожу, пес не пускается следом; я преисполнен решимости не подзывать его даже свистом.
Послушайте, кричит мне вслед старик, мне всего-то и нужно найти одну улочку.
Я останавливаюсь, проклиная себя за навыки вежливости, приобретенные в детстве.
Как называется улочка, спрашиваю.
И слишком поздно соображаю, что соответствующую справку он мог получить и у продавщицы.
Рёмергассе, говорит он.
Я закрываю лицо руками.
Да что с вами, спрашивает он.
Какой номер дома?
Двадцать один, говорит он.
Это я мог бы угадать заранее. Уже долгие недели все вокруг меня, включая любую мелочь, вертится по одной и той же строго предписанной орбите, а у меня всякий раз не хватает времени к этому приспособиться.
Что ж, пойдемте, тихо говорю я ему.
Когда он наклоняется поставить чашку на тротуар, крышка его саквояжа раскрывается, и я вижу в глубине металлически поблескивающий предмет. Блюдце и ложка тренькают, коснувшись земли, старик распрямляется, лицо его после наклона налилось кровью.
Откуда вы, спрашиваю.
А вам какое дело, любезно отвечает он.
Вы определенно не из Вены, говорю. Но и через границу Евросоюза вас бы с ТАКИМ багажом не пропустили.
Удивительно, что вы так хорошо информированы, говорит он. Информация — это главное. Куда главнее денег, любви и сигарет.
Мы пускаемся в путь; идти ему еще тяжелее, чем мне, через несколько шагов я беру у него саквояж. Полвечности уходит у нас на то, чтобы пройти по переулку под гору, но у меня нет ни малейшего желания поддержать его покрытую свиной кожей руку.
Пока я отпираю, он стоит прислонившись к стене, потом, в абсолютно темном буфере между первыми и вторыми воротами я слышу у себя за спиной его кряхтенье.
Минуточку, говорю я.
Мы бочком пробираемся мимо зеленой «асконы», я извлекаю из зарослей единственный стул — металлическую конструкцию, покрытую тонким налетом ржавчины, — и ставлю под каштан. Старик тяжело опускается на сиденье.
Это ведь машина Лизы Мюллер, спрашивает он про «аскону».
Не сразу я понимаю, что он имеет в виду Клару.
Вы с места в карьер задаете серьезные и коварные вопросы, говорю я.
А вы хотите сказать, отвечает, что вы этого не знаете.
На первый взгляд может показаться, говорю я ему, что машина принадлежит одному из Лизиных знакомых. Но я как раз сейчас начинаю привыкать к тому, что первый взгляд бывает обманчив.
Очень важный этап, отвечает он. И когда вы его завершите, то приблизитесь к пониманию того, что истина, о которой мы все только и печемся, существует тоже только на первый взгляд, тогда как корень вещей и вовсе отсутствует. Однако всему свое время.
Я не философ, говорю я, и не верю в философию.
Ничего страшного, отвечает, философия в вас тоже не верит.
На этом мы и сойдемся, говорю я, протягивая ему руку. Меня зовут Макс.
Шницлер, отвечает он. Не Артур,[23] но родственная ему натура.
Это ведь не настоящее ваше имя, говорю я наугад.
Вы информированы еще лучше, чем я предполагал, отвечает. А что насчет вас? У вас есть фамилия?
Пожалуй, говорю, только какое вам до нее дело.
Как вам будет угодно. Вообще-то, я обращаюсь по имени только к студентам. Но если вы хотите подчеркнуть свое подчиненное положение, то извольте.
Исчезаю в «домике» подкрепить силы понюшкой кокса, оставляя его на какое-то время наедине с его наблюдениями. Он мне нравится. Возможно, дело в его подчеркнутой важности, возможно, в том, что я уже целую вечность не беседовал с подлинным интеллектуалом. Я исхожу из того, что он прислан Гербертом, и я рад, что это оказался он, а не кто-нибудь другой.
Порошок действует на меня хорошо, прежде чем вернуться во двор, я выкуриваю одну из его сигарет и гляжусь на себя в обкокаиненное зеркало. Не исключено, мне сейчас самое время окинуть мысленным взглядом всю свою жизнь, но это не удается. Зато я обнаруживаю, что мое лицо постепенно приобретает кубистские черты, складываясь из ряда по-разному затененных плоскостей, этого-то мне всегда и хотелось. В школьные годы, когда мне приходилось вдавливать палец в мясо, чтобы нащупать кость, я часто фантазировал перед сном, как мне под кожу щек вводят зонд и отсасывают жир, стекающий в подставленное ведро. Жир я представлял себе густым и мутным, вроде гусиного, на сковороде; ведро становилось все полнее, а на лице у меня неторопливо проступали черты, — так постепенно представал бы взору затонувший корабль, если бы гигантской помпой выкачали море.
Эта фантазия заставляла мое сердце биться быстрее, а мои толстые щеки — морщиться в улыбке, так я довольно часто и засыпал. Конечно, при этом не обходилось и без выкуренной перед сном «травки».
И сейчас я улыбаюсь. Вот он я. Ощупываю свои жесткие скулы, затем брови, растущие, как кажется на ощупь, прямо из кости. Я стал на кого-то похож. Пожалуй, на Шершу.
С очередным дымящимся окурком в пальцах выхожу из «домика», готовый, если что, юркнуть обратно. Шницлер сидит на стуле в той же позе, выглядит так, словно его тихо и тайно разбил паралич. Жак Ширак валяется на земле у него в ногах.
Хорошо тут у вас, едва завидев меня, кричит Шницлер.
Хотите стакан воды, спрашиваю.
Если это не составит вам труда.
Медленно и мучительно садится прямее, я подхожу к крану в другом конце двора и наполняю жестяную кружку. Он осушает ее залпом.
Уф, говорит он, чудесно. Нет ничего лучше утоления по-настоящему мучительной надобности.
Совершенно верно, говорю, и чем больше у нас мучительных надобностей, тем лучше.
Если вы и впрямь так думаете, говорит он, то вы тот еще типчик.
Такой пошлости я от него не ждал. Меня забавляет тот факт, что я на него злюсь. Каким-то образом у меня сложилось приблизительное представление о том, что мой конец станет делом рук человека, обладающего чувством стиля.
Поскольку вы предприняли столь длительное и, безусловно, утомительное для вас путешествие, говорю я ему, то я, конечно, тот еще типчик, во всяком случае, для вас.
А вам известно, кто я, спрашивает он.
Мне показалось, что так, отвечаю. Однако, приглядевшись попристальнее, начинаю сомневаться.
Ему ничего не стоит дотянуться до саквояжа, однако он не предпринимает попытку перейти от слов к делу. Честно говоря, просто невероятно, что Герберт мог поручить это дело такой развалине. У него на сей случай наверняка имеются другие исполнители.
Заношу ногу на низенькую ограду и давлю окурок о крышу «асконы».
Откуда у вас этот адрес, спрашиваю.
Он улыбается.
Все-то вам надо знать, говорит он.
Ясное дело, надо, отвечаю. Человеку свойственна любознательность, и, строго говоря, разумнее было бы ее как-то сдерживать. Я как раз над этим работаю.
Он смеется.
Бог дал человеку чувство голода, чтобы он ел, говорит он, и чувство полового голода, чтобы он размножался. Отсюда можно сделать вывод, сильно ли Он с самого начала полагался на разумность нашего поведения. Да и на разум как таковой.
Возможно, вместо этого стоило бы с самого начала объяснить нам, чем же так хороша эта хреновая жизнь, говорю я ему. Поняв, мы бы и сами что-нибудь делали для ее сохранения.
Судя по всему, наш разговор его страшно потешает.
«Упаси нас Господи от понимания, — театрально взывает он. — Оно отнимает силу у нашего гнева, достоинство у нашей ненависти, страсть у нашей мести и у наших воспоминаний — блаженность».