Спустившиеся позднее, и я в том числе, приблизились к святому с уважением, но не предоставили ему никакого приоритета в получении помощи. Наша задача заключалась в содействии немногим агонизирующим, еще пребывающим в сознании, а также в расчистке пути, для того чтобы укрытие могло послужить еще. Мы оценили ситуацию объективно. На нескольких участках свод станции удержался, но разрушения были значительны, и подступы оказались непроходимы или, по крайней мере, непригодны для быстрого продвижения в случае воздушной тревоги. Подземка уже не могла служить укрытием. Что касается Батко Муррадьяфа, то сдавившие его каменные тиски оставались совершенно неподвижными. У нас не было достаточно мощной техники, для того чтобы их разжать. Мы работали голыми руками. И нам пришлось оставить святого и ждать того момента, когда его вызволит смерть.
Вокруг слабели умирающие. У нас с собой было несколько бутылок меркурохрома, который мы дали им выпить. Довольно быстро они перестали сетовать и стонать. Один лишь Батко Муррадьяф проявлял непоколебимую жизнестойкость. В хаотическом пространстве царил полный мрак. Мы зажгли масляные лампы, которые осветили место, придав ему вид сцены из фильма ужасов. Тяжелая атмосфера усугублялась вонью, исходящей от ран и тел, начавших разлагаться. Вблизи Батко Муррадьяфа воздух был особенно тошнотворный, так как святой совершенно бесконтрольно и гадко ходил под себя.
Так прошло три дня. Три изнурительных дня подземной работы, постлетального медобслуживания, сбора и выноса останков. Все то время, пока мы вытаскивали из руин трупы и трупные ошметки, Батко Муррадьяф поносил врага и его прислужников. Затем, когда место было расчищено, он поносил нас за то, что мы поставили лампы не там, где он хотел. Разъяренно тараща глаза, он обвинял нас в том, что вот уже три дня мы кормим его низкокалорийной пищей, лишаем алкоголя и моральной поддержки. Было бы лучше его прикончить, но, учитывая его почтенный статус, мы решили не торопить события, оставить святого на произвол неумолимой судьбы и дать природе разобраться с ним самой.
Собираясь в последний подъем на поверхность, мы испытали угрызения совести, и некоторые из нас предложили установить возле рта святого акустическую трубку, через которую он мог бы посылать наружу свои анафемы и молитвы. Так мы и сделали. Впоследствии один из членов группы «Светлое будущее», подпольный псевдоотпрыск Партии, регулярно пробирался на станцию, чтобы запихать ему в рот несколько пригоршней муки и залить несколько мер почти чистой воды. Святой постоянно требовал помощи и сочувствия, а для пущей убедительности ссылался на свои контакты с потусторонним миром. Через предоставленный в его распоряжение резиновый шланг он продолжал изливать на мир свои анафемы и рассуждения о негожем функционировании неба, земли, а также бюрократов, занимающихся лагерями, гетто и всей выступающей над водой территорией.
Тем, кто был готов ему услужить, он много чего обещал. Вещал о бесконечности небывалых посмертных наслаждений, а тем, у кого не было времени ждать, сулил в самом близком будущем значительный выигрыш в лотерею для жителей квартала, которую Комитет почти-мертвых организовывал каждые две недели. Это был ловкий ход. Покупая билетик, Таня Кабардян, девушка с улицы Тринадцати Капитанов, умственно отсталая, которую мы всегда считали то своей сестрой, то любовницей, услышала речь Батко Муррадьяфа и, невзирая на ужасные фонетические искажения, вызванные резиновым шлангом, уловила главное и даже вообразила, что именно ей эта речь была адресована. Ей никогда не везло в азартных играх, как, впрочем, и во всем остальном, если задуматься о ее личной жизни. В тот же вечер вытянутый ею билет был продемонстрирован с эстрады, а ее выигрышный номер под барабанный бой объявил один из организаторов лотереи, почти-мертвый, который по этому случаю надел чистую рубашку.
Выигрыш оказался существенным, если подумать об условиях жизни в то время.
Таня Кабардян выиграла платье в цветочек и премию в два доллара, которая, учитывая значительность суммы, должна была выплачиваться с восьмимесячной рассрочкой. Убежденная в том, что определяющим фактором оказалось вмешательство святого, она мужественно отдалась служению Муррадьяфу.
Каждый вечер она спускалась в разрушенное подземелье и подходила к нему. Тот редко ее приветствовал. Он дремал и продолжал дремать, пока она зажигала свечи с целью одолеть мрачную темноту и отогнать пауков, а также развеять заполнявшие пространство смрадные испарения, причиной которых был сам Батко Муррадьяф и его кишечник, ослабленный внутренними повреждениями и бактериями. Часто, дабы ему угодить, она приносила посылки с гуманитарной помощью, которые выпрашивала у человеческих существ; ей приходилось обильно рыдать перед представителями международных благотворительных организаций, большей частью неправительственных и щедрых по мелочам, которые открывали свои конторки возле гетто и распространяли помощь нуждающимся, способным изъясняться на языке власть имущих.
Рядом с взлохмаченной головой Батко Муррадьяфа, на железобетонной плите, которую она протирала, как могла, и которая служила чем-то вроде большого стола, она раскладывала то, что человеческие существа снисходительно ей выдавали: стертые банные рукавички, подержанные туфли, выцветшие и грязные, но еще годные для носки, школьные пеналы с пластмассовыми компасами, точилками для карандашей и шариковыми ручками, которые, выстрелив липкой жижей, оставляли на бумаге один жирный подтек, после чего напрочь отказывались писать. Часто школьные пеналы были украшены картинками, для того чтобы нравиться детям врага, главным образом изображениями гротескных медвежат и утят, принцесс. Иногда были еще сладости, вызывающие жажду.
Таня Кабардян сознавала всю неуместность подарков от фондов международной помощи, но приносила эту дребедень, дабы показать, что на поверхности она делает все возможное, а также надеясь, что эти предметы помогут поддержать их беседу. Святой открывал глаз, рассматривал подношения и тотчас разражался яростными воплями, язвительно оскорбляя всех, кто занимал какую-нибудь ответственную должность снаружи. Он поносил спасателей, которые не удосужились спустить под землю бригаду саперов и технику для его освобождения; он честил ответственных сотрудников благотворительных организаций, вне зависимости от уровня их ответственности, которые ждали благодарности за свою идиотскую помощь, за свои ломаные компасы и пеналы с дурацкими украшениями, за косвенную пропаганду, которую устраивали эти любезные слуги власть имущих и деликатные соучастники президентов и лагерных охранников. Здесь можно обойтись и без цитирования фраз, которые изрыгал Батко Муррадьяф, даже если, по сути, они были справедливы. Таня Кабардян, поступив к нему в служение, охотно внимала этому яростному потоку. Она не пугалась, слушала с гордостью, осознавая себя чуть ли не единственным его адресатом, и даже научилась поддерживать выступления, усиливая их резкость.
Иногда, по крайней мере, в первые две недели их связи, Батко Муррадьяф требовал, чтобы Таня Кабардян раздевалась и приближалась к нему, принимая непристойные позы, затем он высказывал эти требования все реже, а вскоре вообще перестал их формулировать. Он угасал.
Последние дни он ворчал с закрытыми глазами. Казалось, уже не придавал значения своей посетительнице и ее подаркам; виляла она задом в мерцающем свете или нет, он на нее не смотрел и все сетовал на одиночество.
21. Чтобы рассмешить Гурбала Кума
В глубине психиатрической больницы находилось хозяйственное помещение, предназначенное для хранения мокрых половых тряпок, моющих и чистящих средств и швабр: наш товарищ Маруся Василиани давала там уроки метафизики. Все мы в них очень нуждались. Вопросы, которые мы себе задавали, до последнего времени приводили лишь к гастрическим осложнениям и редко сопровождались ответами. Когда мы думали о себе и об уготованной нам судьбе, нас мутило и передергивало. Мысль об ужасающей краткосрочности нашего пребывания на Земле вызывала у многих невнятные крики и кислые отрыжки. Я уже не говорю о мучительных приступах тошноты, которые сотрясали нас, когда мы осознавали свое безмерное одиночество, сталкиваясь с нормами и пропагандой власть имущих.
Маруся Василиани упорядочивала наши представления о мире. Она объясняла, как устроен мир, какие системы им управляют, как происходит борьба классов и провал мировой революции, а также помогала нам принять поражение и тотальное отсутствие индивидуальной и коллективной надежды. Она шла нам навстречу с умом, адаптируясь к нашим интеллектуальным возможностям и нашему словарному запасу. Постепенно ее уроки накладывали на нас отпечаток. Рвота по-прежнему заливала дно глоток и выплескивалась наружу, зато спазмы скручивали животы уже не так резко. Иногда нам даже удавалось ничего не исторгнуть во время икоты или вместо потока пустить всего лишь тоненькую слюнку. Благодаря Марусе Василиани нелепость нашего путешествия по существованию и особенно тайна нашей природы стали чуть менее ужасающими. Мы по-прежнему не понимали, почему с нами разыграли очень скверный фарс, наделив нас сознанием. Зато мы наконец сумели смутно ощутить то, чем мы были, и то, чем мы не были, и отныне могли переживать суть этого возмутительного сна совершенно непринужденно. На значительную часть вопросов, которые мы себе задавали, был дан ответ. Возможно, ему не хватало научной строгости, но это был ответ.
Маруся Василиани имела дело с публикой, умственная ограниченность которой была очевидна, но которая испытывала сильную тягу к знаниям. Помимо нас, считавших себя чуть ли не ее учениками, там были еще разные отбросы со стороны, имевшие, как и мы, склонность к вертикальному положению в пространстве и обладавшие рудиментами языка. Наш класс состоял из десятка индивидуумов, большей частью гидроцефалов. Чтобы не обескураживать аудиторию, Маруся Василиани упрощала подачу материала. На своих уроках она избегала учености. Держалась нашего уровня понимания и дальше не метила.