Саша плотнее прижался к земле, стараясь унять Дрожь. Но винтовка прыгала у него в руках, и он боялся, что не сможет выстрелить.
Мотоцикл выскочил из-за поворота. Машину подбрасывало на выбоинах, и солдат в темных очках, в шлеме пригибался совсем низко к рулю.
Перед самым мостиком он вдруг сбавил скорость, и тогда Саша выстрелил. Почему-то он не слышал выстрела, но только ощутил короткий удар в плечо и увидел, как мотоцикл рванулся вперед, заваливаясь вправо. Человека в шлеме отбросило в сторону.
Саша вскочил и кинулся на дорогу. Переднее колесо мотоцикла, задранное кверху, еще вращалось. Оно вращалось сначала быстро, потом все медленнее, медленнее и наконец совсем остановилось. Мотоциклист был мертв.
Саша оттащил мотоцикл в сторону и спрятал в кустах. Потом снял автомат с немца. Он действовал быстро и спокойно. Даже странно — он не чувствовал сейчас ни страха, ни волнения, точно вовсе и не его еще пять минут назад била дрожь...
Автомат Саша отнес в небольшой полуразрушенный сарай, где раньше хранили сено. Теперь здесь была его база. Здесь, в сене, он прятал мешок с продуктами, патроны, здесь ночевал.
Отыскать партизан оказалось не так-то просто. Днем Саша бродил по лесным дорогам, поросшим травой, по заброшенным просекам, по едва заметным, прошлогодним тропинкам. Он вслушивался в тишину, все ждал, что вот сейчас его окликнет партизанский часовой. Но лес был тих и безлюден. Только с шорохом опускались па землю листья.
Наступил сентябрь; по ночам теперь все чаще выпадали густые туманы, и к утру одежда набухала, тяжелела, становилась сырой и холодной.
Иногда с рваным мешком за плечами, в старой, растрепанной ушанке, Саша появлялся в соседних деревнях, прислушивался к разговорам, пробовал расспрашивать о партизанах. Но люди были недоверчивы и настороженны. Одни отмалчивались, другие смотрели на него сердито: иди, иди, парень, своей дорогой...
Говорили, что немцы уже у самого Ленинграда. По ночам в небе гудели, надрываясь, немецкие бомбардировщики — они шли на север.
Саша лежал в темноте, смотрел в звездное небо, и порой его охватывало отчаяние: может быть, и нет никаких партизан, может быть, только он один бродит по лесу со своим автоматом.
«Один... Ну и пусть один...» — упрямо думал он.
Днем он снова выходил к дороге, прятался в кустах, терпеливо ждал. Когда появлялась немецкая машина, стрелял по ней длинной очередью. Вот вам! Получайте! Получайте!
Он видел: солдаты торопливо, точно игрушечные, переваливались через борт машины, бросались в придорожную канаву, открывали огонь — наугад, по кустам. Войти в лес они не решались.
«Боятся! — с радостной злостью думал Саша. — Боятся! Значит, есть все-таки партизаны. Есть!»
Но проходили дни, уже сентябрь перевалил на вторую половину, а он все воевал в одиночку.
Однажды ночью по стенам сарая зашуршал дождь.
Было холодно, и Саша долго ворочался, поглубже зарываясь в сено, стараясь согреться.
Уснул он только под утро. Ему снилось, что возле самого поселка идет бой. Снилось, что вернулись наши.
Он проснулся и долго лежал с закрытыми глазами. Ему хотелось, чтобы сон продолжался. Но что это? Выстрелы не прекращались. Они доносились издалека, со стороны хутора.
Саша схватил автомат, выскочил из сарая. Только бы успеть. На улице было светло, мокрая трава хлестала по сапогам.
Пока он пробирался к хутору, перестрелка затихла. Пригибаясь, прячась в кустах, Саша выбрался к дороге.
На дороге, уткнувшись радиатором в кювет, стояла машина. Вокруг были рассыпаны стреляные автоматные гильзы.
Неожиданно в кустах за дорогой что-то шевельнулось. Немец?
Саша лежал не двигаясь в мокрой траве и чувствовал, что тот человек в кустах тоже замер и тоже следит за ним.
Так прошло несколько минут. Он не решался двинуться и не решался стрелять.
Наконец оттуда, из-за дороги, донеслось негромкое:
— Эй, парень... Свой, что ли?
Саша вскочил на ноги, и сразу навстречу ему поднялся высокий человек с немецким автоматом в руках.
— Чуть не пристрелил тебя... — сказал он, усмехаясь.
Они шли по лесу довольно долго, пока не оказались на просторной лесной поляне.
Первое, что увидел здесь Саша, — это были коровы. Четыре коровы мирно паслись на поляне. Слева возле землянки ходил часовой с винтовкой. Дальше, у самых деревьев, раскинулись два шалаша, тут же, прикрытые ветками, лежали какие-то ящики. Человек в порыжевшем старом плаще-дождевике сосредоточенно снаряжал автоматный диск.
Во всем здесь чувствовалась какая-то уверенность, спокойствие какое-то, даже обыденность, словно люди эти живут здесь давно, уже обжились, устроились и спокойно делают свое дело. А главное — все это было такое свое, родное, довоенное, что Саше даже не верилось: неужели окончились блуждания по лесу, одинокие ночевки в сарае?..
Сейчас он даже как-то не думал, что его могут не взять, могут попросту не оставить в отряде.
Понял он это позднее, когда его провели к командиру и два человека, одетые совсем обычно — по-граждански, начали расспрашивать его. Одного из них Саша знал — это был секретарь райкома; он приезжал к ним в поселок. Теперь он смотрел на Сашу пристально, даже с любопытством.
— Ну и сколько же тебе лет?
— Шестнадцатый, — сказал Саша, отводя глаза в сторону. Он был уверен, что выглядит взрослее: он был рослый, большерукий, широколицый. В деревне все говорили, что он выглядит старше своих лет.
Но секретарь покачал головой:
— Маловат... Да-аа... Маловат, пожалуй...
Саша молчал. Такая уж у него была привычка: даже в школе, если нужно было оправдываться, если нужно было что-то объяснить, сказать в свою защиту, он сразу терялся, краснел и только нелепо улыбался и переминался с ноги на ногу.
Выручил его сам секретарь:
— Вот пришел ты к нам в отряд, а знаешь, как люди наши живут?
— Ага, знаю, — негромко сказал Саша.
— Что придется голодать, может, по нескольку дней ничего не есть, — знаешь?
— Знаю.
— Что придется рисковать жизнью, придется ночевать прямо в лесу, под открытым небом, в любую погоду, — знаешь?
— Знаю.
— Ну, а если... — секретарь сделал паузу, подбирая слова, — ну, а если попадешь к немцам... Будут пытать... Ты думал об этом?
Саша молча кивнул.
Он знал, что сможет вынести все, лишь бы остаться здесь, среди своих. Он просто не мог подумать, что будет иначе.
— Ну а автомат у тебя откуда? — неожиданно спросил второй — тот, что до сих пор все молчал и задумчиво покусывал травинку.
— Автомат? С немца снял, со связного...
И Саша коротко и сбивчиво рассказал о своем первом выстреле и о мотоцикле, спрятанном в кустах.
— Если не верите, можете сами посмотреть, — добавил он сердито.
Командир засмеялся.
— Да у тебя, оказывается, и боевое крещение уже есть. Ну тогда придется оставить. Делать нечего.
— Спасибо, — сказал Саша.
Ему хотелось вот сейчас, сию же минуту сделать для этих людей что-то особенное, что-то очень важное. Он только не знал еще — что.
Третьи сутки отряд уходил от карателей. Третьи сутки тридцать усталых, измученных бессонницей людей вели беспрерывные бои с четырьмя сотнями отборных немецких солдат.
Ночью каратели дважды окружали партизан и дважды отряд вырывался из окружения. В темноте отряд петлял по лесу, стараясь запутать следы и оторваться от противника.
Но на рассвете, когда всем казалось, что наконец это удалось, вдали снова захлопали выстрелы.
Отряд остановился возле узкой просеки. Лес здесь был чистый, прозрачный, — до войны местный лесник гордился им. А теперь тридцать измотанных человек мечтали только об одном — как бы выбраться из этого проклятого леса.
Партизаны столпились возле командира. Выстрелы все приближались. У командира было худощавое лицо и красные от бессонницы глаза. И у него не было даже времени, чтобы выбирать решение.
— Остается один выход, — негромко сказал он, — принять бой. Пять человек останутся прикрывать отход отряда. Добровольцы есть?
— Есть, — сказал Бородулин.
— Есть, — услышал он сзади.
— Есть, — раздалось справа. Пять человек отошли в сторону.
Несколько секунд командир колебался. Он смотрел на Сашу.
Саша давно уже был полноправным бойцом отряда. Вместе со всеми он узнал горечь тяжелых поражений, когда в октябре немцы разгромили партизанскую базу; вместе со всеми, раненый, в рваных сапогах, переходил зимой линию фронта, вместе со всеми отправлялся на самые опасные задания... Он имел право быть добровольцем. И он хорошо знал, что в отряде существует неписаный закон: добровольцам не отказывают.
И все-таки командир колебался.
— Да вы не бойтесь, — сказал Саша, — я сумею уйти... Мне же проще...
Это было правдой. Он не раз выходил из самых тяжелых положений. Не зря с прошлой зимы поблескивал на его гимнастерке орден боевого Красного Знамени.
— Ладно, — сказал командир, — оставайся. — Он больше ничего не сказал. Он тоже не любил лишних слов.
Пятеро остались одни. Они проверили автоматы и растянулись в цепь.
В лесу горьковато пахло мокрой корой и прелыми листьями. Косые солнечные лучи рассекали воздух.
И совсем недалеко среди деревьев уже мелькали одинаковые зеленые фигуры.
...Вначале они вели бой все впятером, потом их осталось четверо, потом — трое. Они медленно отступали, перебегая от дерева к дереву. И Саша тоже перебегал от дерева к дереву и все стрелял и стрелял короткими очередями. Автомат трясся в его руках, в ушах звенело. Он ругался яростными, злыми словами и не слышал сам себя. Стреляные гильзы бесшумно падали в траву.
Потом Саше показалось, что он остался один. Справа и слева еще гремели автоматные очереди, но те двое либо уже погибли, либо он просто потерял их из виду.
Сколько прошло времени? Саша не знал. Может быть, два часа, а может быть, десять минут. В бою никогда не знаешь, сколько прошло времени. «Еще немного, еще...» — говорил он себе.