ез на бруствер. Костя сказал ему, чтобы он слез, ведь стреляют. Но Валька не ответил, Он только всхлипнул судорожно, как всхлипывают долго плачущие дети, и упал. Пуля попала ему точно в правый висок.
Константин Феоктистов: "Вот в этот момент я, наверное, почувствовал то, что очень остро заставляет меня ненавидеть войну: унизительное бессилие…"
Вернулся Костя, как обычно: ночью, вплавь.
Потом наши начали наступление, вышибли фашистов с окраины, из пригородов, отбили ботанический сад. Разведданные очень были нужны, и 11 августа Костя опять ушел в город, и опять с напарником. Имя этого мальчика Феоктистов не помнит, много лет спустя кто-то рассказал, что звали его вроде бы Юра Павлов. А может, и не Юра.
За несколько дней до этого фашисты выгнали из Воронежа жителей и развесили приказ, в котором было сказано очень коротко и ясно: если нет пропуска — расстрел на месте.
Яркий летний день, и совершенно пустынные улицы — такого Воронежа Костя никогда не видел. Они шли очень осторожно, бесшумно, не шли, а крались — Костя впереди, а Юрка этот самый метрах в пятидесяти сзади. Они выведали все, что надо было, и уже возвращались, когда, обогнув угол дома, Костя услышал даже не окрик, а короткое, властное:
— Хальт!
Фашистов было трое. Громко ругаясь, они завели Костю под арку ворот, потом во двор и подвели к глубокой, в рост человека, яме. В это время в проеме ворот мелькнула фигурка Юрки, и двое фашистов с криками бросились за ним, а один остался. Он кричал и размахивал перед лицом Кости пистолетом. Костя увидел на его петлицах серебристые змейки "SS" — вот уж сколько лет прошло, но никогда ему не забыть этих змеек — и понял, что так просто на край ямы не ставят, понял, что остается, пожалуй, только прыгнуть на фашиста, выбить пистолет и бежать. И гитлеровец все это, наверное, тоже понял, прочитал в Костиных глазах и, не целясь, выстрелил ему в лицо.
Если Костя и был без сознания, то какой-нибудь миг, потому что, еще падая в яму, сообразил, что упасть надо лицом вниз, и так и упал.
Фашист постоял, потом ушел. Костя приподнялся. Рубашка была мокрая и липкая от крови. Пуля прошла через челюсть и вышла в шее. Он услышал возбужденные голоса и понял, что гитлеровцы возвращаются. Тогда он вспомнил, как лежал, свою позу вспомнил и снова уткнулся лицом в землю. Юрку они не поймали и злились. Один в сердцах пнул камень, и тот глухо стукнул о землю рядом с Костиной головой…
Одну ночь он полз к реке, день лежал в кустах, помирая от жажды, а на вторую ночь переплыл реку и пришел к своим. Доложил, и отправили его в медсанбат, а потом в госпиталь. Из госпиталя Костя сбежал к своим, во взвод разведки, но тут его быстрехонько завернули опять в медсанбат.
Когда уже ехал из медсанбата, солдаты-попутчики спросили, как ранили. Он рассказал, они не поверили и подняли на смех. Тогда Костя решил никому об этом не рассказывать, потому что глупо, когда тебе не верят, а бумажку всякий раз совать еще глупее. В бумаге этой за подписью командира воинской части значилось:
"Тов. Феоктистов Константин Петрович, 1926 года рождения, член ВЛКСМ с 1941 года, находясь в 1942 году при воинской части, с первых дней обороны и боев за город Воронеж с немецко-фашистскими бандами самоотверженно выполнял задания командования.
Находясь во взводе разведки, рискуя жизнью, под пулеметно-минометным огнем неоднократно ходил в разведку и добывал ценные данные войскового характера.
В августе 1942 года попал в руки к противнику, расстреливался гестаповцами.
После лечения направлен в город Коканд.
Тов. Феоктистов представлен командованием к правительственной награде".
Награда долго искала его, но спустя много лет нашла — орден Отечественной войны и медаль "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.". Он приехал с мамой в Коканд, окончил школу, а День Победы встретил студентом МВТУ имени Баумана.
— Константин Петрович, академик Королев знал эту историю?
— Нет, не думаю. Может быть, он смотрел мое личное дело… Не знаю…
— А Володя Комаров и Борис Егоров?
— Они знали. Когда наш экипаж окончательно сформировался, мы однажды сели вечерком и решили как следует познакомиться. И каждый все рассказал о своей жизни. А уже после полета эта история всплыла… Поймите меня правильно: я ведь не воевал. Все это продолжалось едва ли месяц. А война шла годы. Воевал мой отец, прошел от Сталинграда до Берлина. Вот он был на войне…
Да, мальчишками были наши космонавты, и за них воевали отцы. Поклониться должны мы им, героям — отцам героев. И тем, кто дожил до светлого дня, и тем, кого уже нет. Всем, всем, кто воевал за своих мальчишек и, сам о том не думая, пробивал им в дыму и крови дорогу к звездам.
ВСПОМИНАЮТ ПИСАТЕЛИ
Анатолий ПРИСТАВКИН:
В эти годы мы были очень самостоятельными, мы уже работали, отвечали за себя и за других. Война подрезала, сократила наше детство… У меня так и время делится: до войны, война и все остальное… Война в нас лежит глубоко, как неразорвавшаяся ржавая бомба, в которой, однако, цел детонатор.
Иван ШАМЯКИН:
Наш грузовик остановил солдат, наш воин, хоть вид у него, прямо скажу, был совсем не воинственный. <…> Дитя голодных военных лет, был он низкорослый, совсем подросток. И гимнастерка на нем еще не притерлась, и автомат висел на шее не лихо и не грозно. И сам он был растерянный; увидев в грузовике офицеров, растерялся и смутился еще пуще, в глазах, которые он поднял на стоящих в кузове, были слезы.
Солдат просил помощи. Он вел пленных. На обочине дороги на земле сидели семь немецких офицеров, старших — полковник, майоры, как мы выяснили после, когда подозвали их, командование какого-то инженерного полка, строившего укрепления на подступах к Берлину. Помню, все они были чем-то похожи друг на друга — пожилые, длинные, с вытянутыми лицами, надменные и испуганные одновременно. Один из них натер ноги и отказался идти, сел — и ни с места. И бедный конвоир не знал, что делать. Выслушав его, парторг нашего дивизиона Дмитрий Колбеко, до войны — секретарь райкома партии на Украине, переживший трагедию 41-го, спрыгнул из кузова и растроганно обнял солдата: "Мальчик мой, да понимаешь ли ты, как оно повернулось?! "
Может, и я тогда не сразу понял всю значительность эпизода. И то, что голубоглазый калининский паренек, которому в начале войны было четырнадцать, один вел по немецкой земле в плен семерых матерых волков, тех, кто ковал Гитлеру военную мощь и вместе с ним мечтал о мировом господстве. И то, что у советского солдата и мысли не возникло решить неожиданную конвоирскую задачу так, как, не задумываясь, решали подобные задачи солдаты фашистской армии. Но теперь, из дали в тридцать лет, осмысливая большие и малые события войны, я часто возвращаюсь памятью к этому эпизоду.
У юнги тоже сердце моряка
"К 1 августа 1942 г. сформировать при Учебном отряде СФ школу юнгов ВМФ со штатной численностью переменного состава 1500 человек, с дислокацией на Соловецкие острова. <…>
Школу укомплектовать юношами комсомольцами и некомсомольцами в возрасте 15–16 лет, имеющими образование в объеме 6–7 классов, исключительно добровольцами через комсомольские организации в районах по согласованию с ЦК ВЛКСМ".
Из приказа народного комиссара Военно-Морского Флота от 25 мая 1942 года
Валерий ШАМШУРИНМАТЬ И СЫН
Сначала приведу выдержки из письма Александры Васильевны Морозовой к другу ее сына — Алексею Юсипову, бывшему юнге флота.
"Здравствуй, дорогой Алеша!
Письмо твое я получила. Спасибо тебе, большое сердечное спасибо за теплые слова, за то, что ты не забываешь Игоря — друга детства и боевой комсомольской юности.
Алеша! Я так рада и так благодарна тебе, что ты один из тех в нашем городе, кто поднял вопрос о юнгах и сыновьях полков. Молодец, Алеша! Ведь вы, юнги, сквозь битвы несли свою честь, понимая, как важно выполнить долг перед Родиной.
Мне очень хочется встретиться с тобой. Игорь до последнего вздоха, до самого последнего удара своего сердца вспоминал о тебе как о лучшем своем друге и товарище.
Мы поставили памятник Игорю и на памятнике написали слова из его стихотворения:
Пройдут незаметные годы.
И сменят друг друга века.
Но путь не забудут народы
К могиле бойца-моряка
Давно уже нет в живых моего сыночка, а мне все не верится, что я никогда, никогда больше не увижу его. Тоска, мучительная, безысходная тоска о нем извела меня вконец. Одна надежда на вас, юнги, юные участники войны, на тебя, Алеша…"
Лето сорок второго года. Ей позвонили из военкомата:
— Александра Васильевна, уймите вашего сына. Замучил нас — требует послать на фронт.
Вечером она говорила с сыном:
— Послушай, Игорек, ведь тебе только четырнадцать…
А он:
— Мама, ты не можешь так говорить. Сколько лет было тебе, когда ты записалась добровольцем в Красную Армию? Семнадцать? А мне по виду все восемнадцать можно дать!
Да, он был рослым, крепким пареньком, предводителем уличных мальчишек. Еще в шестом классе увлекся верховой ездой, готовился в кавалерию, называл себя чапаевцем. Он словно предчувствовал великие испытания и, готовясь к ним, не расставался с книгой Николая Островского "Как закалялась сталь".
Что могла ему ответить мать? Живи, мол, учись, сынок, спокойно? Есть, мол, люди повзрослее?
Нет, глядя в его жгучие, палящие глаза, она не в силах была так сказать. Вся ее жизнь не позволила бы ей этого. Юной девушкой она вступила в комсомол; являлась членом продотряда; боролась с кулачеством; была секретарем Ташинского (ныне Первомайского) райкома Коммунистического Союза Молодежи. И когда сын все же добился своего, когда поступил в школу юнг на Соловецких островах, получил специальность моториста торпедного катера, а затем подал рапорт о зачислении на военный корабль, она, волнуясь, вывела первые строчки своего письма к нему: "Игоречек, сынок мой, благословляю…"