Вскоре юнга Зорин прислал письмо на Соловки юнгам второго набора:
"Никогда я не волновался так, как в день получения награды. На поздравление командующего ответил: "Служу Советскому Союзу!" Пожалуй, впервые до глубины души прочувствовал значение этих слов. Мы тогда поклялись все силы, а если потребуется, то и жизнь отдать служению Родине".
Эту клятву Иван Зорин сдержал.
В сорок четвертом году на Северном флоте была сформировала бригада торпедных катеров. Ивана Зорина назначили на ТК-218. Теперь уже не дублером, а боцманом.
Один из обычных дней… Боцман Зорин поднялся из кубрика на палубу. Багровое солнце щедро заливало светом скалистый берег, и вода от этого выглядела то рыжеватой, то свинцово-сизой. Зрелище было удивительное. Зорин прислонился спиной к рубке и стал наблюдать за плеском тихих волн, восхищаясь утренним морем. Задумавшись, даже не слышал, как подошел комендор Зимовец.
— Морем любуешься, боцман? А не пора ли катер к бою и походу готовить?
— Приказа не было.
— Будет.
Зимовец словно наворожил.
— Тревога! Боевая тревога! — прозвучал вскоре сигнал на кораблях отряда.
"Двести восемнадцатый" в считанные секунды был приведен в боевую готовность. В 10.30 торпедный катер старшего лейтенанта Чернявского покинул бухту. Зорин стоял на руле. Ветер колол лицо, забирался под полы штормовки. Но что боцману ветер.
— Увеличить ход! — приказал командир.
Катер задрожал, за кормой вспучился белый фонтан, ветер резче ударил по щекам.
Прямо по курсу показался мыс. А что за ним? Пока гладь морская. Нет, не только гладь — в серой дымке маячил силуэт какого-то судна.
— Вижу транспорт! — доложил Зорин командиру.
— Полный вперед! — приказал старший лейтенант Чернявский.
— Есть, полный вперед!
С этого момента все было подчинено неумолимым законам морского боя. Каждый делал только то, что положено по боевому расписанию, и делал так, чтобы не подвести товарищей.
Приблизившись, катерники открыли по вражескому судну артиллерийско-пулеметный огонь. Противник резко прибавил ход, намереваясь уйти под защиту береговых батарей, находившихся в районе Реней-Зунда. Однако сделать это гитлеровцам не удалось. По приказу командира катера усилили огонь по судну — это был дрифтер-бот. Снаряды прошили корпус. Капитан заметно сбавил ход, а затем и совсем остановил свое судно.
Сноровисто развернувшись у кормы лежащего в дрейфе вражеского судна, "двести восемнадцатый" плотно приткнулся к его борту.
— Боцман, действуй, — приказал командир. — Есть возможность взять "морского языка".
— Есть! — громко ответил Зорин и тут же скомандовал: — Зимовец, Минин — за мной!
Уже через секунду моряки с автоматами в руках прыгнули на палубу дрифтер-бота.
Немцы были ошеломлены дерзкой смелостью советских катерников; понимая, что сопротивление бесполезно, подняли руки и стали вылезать из укрытий: кто из рубки, кто из кубриков, кто из машинного отсека…
Боцман Зорин приказал комендору Зимовцу заложить в трюм дрифтер-бота взрывпатроны. Потом все, в том числе и пленные гитлеровцы, спустились на катер. Зорин доложил:
— Порядок, товарищ командир!
Сняв команду с дрифтер-бота, "двести восемнадцатый" отошел, набирая скорость. Вся эта операция заняла десять — двенадцать минут. Наблюдатели береговой батареи сначала, видимо, не поняли, в чем дело, а когда оценили случившееся и открыли огонь по советскому катеру, то он был уже далеко от берега.
Вдруг Зорин увидел, что на палубе гибнущего дрифтер-бота мечется женщина. Бессильно оперевшись о шлюп-балку, она жестами просила о помощи. Боцман доложил о замеченном командиру.
— Для нас враг остается врагом, пока он держит в руках оружие. А с женщинами, стариками и детьми мы не воюем, — сказал Чернявский.
И, несмотря на риск, командир развернул катер на обратный курс. Маневрируя, уходя от вражеских снарядов, "двести восемнадцатый" приближался к дрифтер-боту. На судне уже горел мостик, пламя охватило надстройки… Вот-вот раздастся взрыв в трюме.
Боцман Зорин и командир Зимовец снова прыгнули на борт судна. Они подхватили женщину на руки и перенесли на катер. Радист (он же по боевому расписанию санитар) оказал немецкой женщине первую медицинскую помощь.
Выполнив боевое задание, захватив с собой "морского языка" — почти весь экипаж дрифтер-бота, — торпедный катер Чернявского благополучно вернулся в базу. Через некоторое время пленные гитлеровцы были доставлены в штаб флота, где сообщили очень важные сведения военного характера.
Командир "двести восемнадцатого" представил боцмана к награде. Иван Зорин был удостоен ордена Отечественной войны I степени.
Впоследствии торпедные катера принимали активное участие в освобождении Петсамо и Киркенеса. "Двести восемнадцатому" пришлось под ураганным огнем противника высаживать десант морской пехоты в порт Лиинахамари. И снова боцман проявил мужество: при высадке десанта он в ледяной воде поддерживал трап, по которому сходили пехотинцы на берег… За участие в этой операции Зорин был награжден орденом Красной Звезды. Так на его фланелевке появилась третья правительственная награда.
…Закончилась война, но демобилизовался Иван Зорин только в пятидесятом году. Сняв с кителя погоны (он был к тому времени уже главным старшиной), Иван Павлович не уехал из Мурманска, стал штурманом рыболовецкого флота. А по вечерам учился.
Прошли годы. Ныне Зорин работает на промысловых судах в Беломорской базе государственного лова. Он старший помощник капитана траулера, уважаемый человек на судне. Молодые рыбаки тянутся к нему, идут за советом, зная, что всегда найдут отклик в душе старпома.
Юрий КОЗЛОВЮНГА С МАЛОЙ ЗЕМЛИ
Главстаршина Доценко выдал ему бескозырку (чудом держалась она у Ивана на ушах), бушлат, тельняшку, и кто-то из команды пошутил, что при такой тельняшке штаны ни к чему — все равно их не видно. Так Иван Соловьев стал юнгой и сигнальщиком тринадцатого мотобота (по-военному МБ-13) 83-й бригады морской пехоты 18-й десантной армии.
Шел март сорок третьего года…
— Вот, Ваня, — серьезно говорили матросы, — тебе тринадцать лет, и мотобот у тебя тринадцатый… Долго, значит, жить будешь, юнга!
Капитан-лейтенант запаса Иван Иванович Соловьев живет сейчас в Анадыре, на улице Рультытегина, в двухэтажном доме с узкой скрипучей лестницей. Анадырские улицы — пастбища ветра, а зимой над каждым подъездом горит мощный прожектор — в пургу можно заблудиться и между двух домов. Из окна Соловьев видит холодное Берингово море, сопки и корабли. Ночью корабли напоминают новогодние елки — столько на них огней.
Прошлым летом он ездил в Геленджик. Ходил по улицам, где ранней весной сорок третьего просил у матросов хлеб; спускался в бухту, на берегу которой ночевал тогда под днищем старой лодки; искал причал, откуда ушел на мотоботе МБ-13 в свой первый рейс на Малую землю. Потом он купил билет на белый катер и поплыл на нем в сторону бывшей Малой земли, и небо было над головой чистым, и чайки летали над катером, и было ему слегка не по себе, что сейчас солнечный день, а не ночь, что идет катер по фарватеру, а не прижимается к отвесному спасительному берегу, который, однако, сразу за Кабардинкой перейдет в пологий, и тогда не будет у катера защиты от береговой артиллерии, самолетов и торпед… А когда прогулка на катере закончилась, он спустился с причала и пошел вдоль берега, вспоминая, что тогда, в сорок третьем, волны выносили на берег обломки деревянных перекрытий, спасательные круги, которыми редко кто успевал воспользоваться, и контуженных чаек. Он подбирал чаек и относил их подальше от воды, чтобы они быстрее пришли в себя; а потом шел на пристань и узнавал, что сегодня из двенадцати мотоботов, ушедших ночью на Малую землю, вернулись в Геленджик только два.
Год назад Иван Иванович Соловьев получил письмо из Краснодара от полковника в отставке Алексея Максимовича Абрамова, бывшего командира 83-й бригады морской пехоты: "Вас, помнится, считали погибшим, так как мало кто из членов экипажей мотоботов, ходивших на Малую землю, остался в живых. И вот неожиданно и совершенно случайно я узнаю, что вы живы… Расскажите мне о себе…"
"Да, я жив, — ответил Иван Соловьев своему командиру, — и, если честно, для меня это тоже неожиданность. Во время войны, когда однажды по нашей улице проходила краснофлотская часть, я убежал из дома и забрался в один из грузовиков. Меня хотели отправить обратно, но потом матросы передумали, и вместе с ними я попал весной сорок третьего года в Геленджик. Там сначала слонялся без дела, а затем познакомился с командиром МБ-13 главстаршиной Иваном Ефимовичем Доценко и попросился к нему в экипаж. Я сказал ему, что отец воюет, а у матери на руках кроме меня трое маленьких детей. Главстаршина спросил, умею ли я плавать и грести, и, когда я ответил, что вырос на реке, он согласился взять меня в экипаж…"
Когда я спросил Соловьева о его детстве, он ответил, что родился в тысяча девятьсот тридцатом году на хуторе Залужье Ленинградской области. Помнит деда, у которого было несколько книг Пушкина с дарственными надписями: "Поручику Соловьеву…" (Кто этот поручик? Может, далекий предок, а может, просто однофамилец?) Помнится кинофильм "Чапаев" (смотрел его семь раз), круглое мороженое (его привозили ria хутор по воскресеньям), игра "в гражданскую войну" (никто не хотел быть "белым"), книга "Тимур и его команда"… Потом вереницы черных самолетов с крестами, подводы с беженцами около разбомбленного моста, картошка (ее доставали из воронки — в огород попала бомба), поездки с матерью за дровами в лес за пять километров (пила тяжелая-тяжелая), потом записка, которую оставил в пустом чугунке ("Мам! Пошел бить немцев!"), дорога в Геленджик, бескозырка (в нее пришлось напихать бумаги, чтобы как-то держалась на голове), первый рейс на Малую землю…
Вернулся из первого рейса тринадцатилетний юнга седым…
В его обязанности входило стоять на носу мотобота и смотреть в воду, нет ли мин. Мин было много, но, даже до одури вглядываясь в черную воду, увидеть их было невозможно. Первое время в лунные ночи он принимал за мины тень от собственной бескозырки.