В его обязанности входило также прислушиваться к морю, потому что немецкие катера часто подкрадывались на самом малом ходу, неслышно, а потом включали прожектора, и шлепались на воду торпеды.
А когда светало и мотоботы входили в Цемесскую бухту, он сигналил флажками уцелевшим товарищам и принимал от них сигналы: какие повреждения на судах, кто погиб и не осталось ли сзади по курсу мин. Под утро при ясной погоде мотоботы обычно атаковала немецкая авиация. Матросы называли сплошную круговую атаку "юнкерсов" каруселью. Самолеты выбирали одну плавучую мишень, строились колесом и по очереди пикировали, расстреливая мотобот из пулеметов. Выходя из пике, они заходили для новой атаки, если первой было недостаточно и из машинного отделения мотобота не валил черный дым. Тот, кто хотя бы один раз пережил атаку самолетов, помнит об этом всю жизнь. "Карусель" — это получасовая атака, когда пули прошивают мотобот насквозь и спрятаться негде. Впервые попав в такую переделку, тринадцатилетний юнга носился по палубе и кричал "Мама!". Он хотел прыгнуть в воду и нырнуть под днище мотобота: ему казалось, что только там можно скрыться от пуль. Главстаршина Доценко, который стоял в рубке и пытался маневрировать не больно-то увертливым мотоботом, выбежал на палубу, схватил юнгу за шиворот, встряхнул и закричал: "Ты что меня на весь тюлькин флот позоришь? Я тебе дам "Мама!".
Когда остатки тюлькиного флота (так называли мотоботы из-за их невоенного происхождения) добрались до Малой земли и матросы по горло в холодной апрельской воде (причалов не было) разгружали ящики с боеприпасами, Доценко сказал:
— Ладно тебе… На войне все боятся. А кто не боится, тех в первый день убивают. Только можно бояться и делать свое дело, а можно всем свою трусость показать… Кто два раза подряд струсил, к тому на флоте больше доверия нет… А мы хоть тюлькин, но все равно флот.
При разгрузке Соловьев ронял ящики с патронами за борт, руки дрожали после "карусели", да и силенок было маловато. Но Доценко его не ругал. Сам нырял в холодную воду, доставал ящики и говорил недовольным десантникам: "Ничего, просохнут к вечеру…"
Их было несколько, двенадцати-тринадцатилетних юнг, уходящих ночами на мотоботах на Малую землю. Иван Соловьев, Виктор Чаленко, Владимир Довбненко, Руслан Пинчук. Иногда они встречались на пыльных улицах Геленджика, когда мотоботы залатывались в береговых мастерских и у юнг не было особых дел. К тому времени Соловьев считал себя настоящим матросом. Он сходил на Малую землю больше десяти раз, обзавелся трофейным парабеллумом в красивой кожаной кобуре и карабином.
— А я браунинг больше уважаю, — сказал ему Витя Чаленко. — Не такой тяжелый он, а бьет прицельней…
— Из твоего браунинга только с двух метров в корову стрелять, — возразил Соловьев.
Они заспорили, разошлись в разные стороны и не виделись несколько дней.
— Как жизнь? — спросил Соловьев у Чаленко при очередной встрече.
— Да так… Постреливаю… — ответил тот. — В десант не берут, говорят, плавай себе, сынок, на мотоботе. Скучища…
Вскоре Виктор Чаленко погиб. Вместе со своим главстаршиной Ворониным он похоронен в братской могиле на мысе Любви. Погиб и Владимир Довбненко.
— Нас любили, — вспоминает Иван Иванович Соловьев. — Давали лучшую еду, сахар. И каждый считал своим долгом поругать за то, что мы убежали на фронт. Потому что у многих остались дома такие же сыновья. А если юнга погибал, его хоронили всей бригадой. Матросы плакали… Нас всех знали по именам.
Я читал характеристику сорок третьего года на юнгу Ивана Соловьева, подписанную главстаршиной Доценко. "Строптив, всегда имеет собственное мнение" — написано в той характеристике. С марта по июнь сорок третьего года юнга Соловьев дважды побывал на гарнизонной гауптвахте. А в ночи, когда МБ-13 уходил в рейсы, он убегал с гауптвахты (сделать это было не просто) и успевал как раз к отплытию. Доценко ворчал: дескать, самый бедовый юнга на всем тюлькином флоте попал к нему на мотобот, но в рейс все-таки брал. И снова Соловьев вглядывался в черную воду, а утром сигналил, что мотобот на ходу, только открылась в трюме течь и сейчас откачивают воду. Поэтому скорость, наверное, снизится, но до Малой земли они обязательно дотянут, и помощи им оказывать пока не надо.
А потом, когда уже не стало главстаршины (он погиб при освобождении Аккермана, ныне Белгорода-Днестровского), Соловьев понял, что оба раза отправлял его Доценко на гауптвахту, когда МБ-13 шел в колонне первым, а идущие впереди мотоботы, как правило, в базу не возвращались…
Ивану Ивановичу Соловьеву сорок девять лет. Он ветеран Малой земли, Краснознаменной Дунайской речной флотилии, югославской партизанской бригады имени Тони Томчичева. Он получает много писем с просьбой припомнить тот или иной эпизод фронтовой биографии. Пишут члены советов ветеранов, пишут работники музеев, писатели и журналисты, собирающие материалы о Великой Отечественной войне. И ни одно письмо бывший юнга не оставляет без ответа. Вот отрывок из письма-воспоминания Ивана Соловьева:
"17 апреля 1943 года мы только под утро миновали Кабардинку и двигались к Малой земле. Погода была отвратительная — шел дождь со снегом, видимость плохая, но для нас это было хорошо. Сзади шли два мотобота, а впереди маячил какой-то катер. Вдруг раздался взрыв, и мы увидели, как катер резко накренился. Когда мы подошли к нему вплотную, то обнаружили, что это бывший рыбачий сейнер (по-моему, у него не было названия, а был только номер, хотя, может быть, я и ошибаюсь: разглядывать времени не было). Мы вытащили из воды двух человек. Одного из поднятых нами людей я узнал — это был старшина 1-й статьи оружейный мастер Мисак Овакимян, но его все звали Миша, а про второго Доценко сказал, что это начальник политотдела нашей 18-й десантной армии полковник Леонид Ильич Брежнев. Если мне не изменяет память, он был в тужурке или в сером бушлате, а погоны у него были только на гимнастерке. Мы подходили к берегу. Я помню, что пристань нам заменяла баржа. Было темновато, и немцы все время пускали в воздух осветительные ракеты, стреляли из пулеметов и орудий, но особенно здорово били минометы. Правда, там, где мы пристали, был крутой берег, и все рвалось наверху, до нас долетали только осколки. Подошли ребята из 83-й бригады, и мы стали разгружать наш мотобот. Стрельба над нами все усиливалась. Приносили раненых. Леонид Ильич уже переоделся в сухое, но было видно, что он чувствует себя плохо. Он подходил к раненым, что-то говорил. Матросы его знали, он и раньше приезжал на Малую землю. В тот же день, к вечеру, когда немного утихло, я опять увидел Л. И. Брежнева. По-моему, он еще встретил какого-то офицера из Днепропетровска, потому что они разговаривали об этом городе, и было понятно, что оба они его хорошо знают. Увидев меня, начальник политотдела спросил: "Как дела, моряк, воюешь?" Я с обидой ответил: "Не воюю, а вожу!" А кто-то из матросов добавил: "Не возишь, а ныряешь, тюлькин флот! " На это Л. И. Брежнев ответил, что мы тоже делаем нужное дело и что нам на море даже труднее, чем на суше".
"Здравствуй, мой дорогой и маленький юнга, здравствуй, мой старый фронтовой друг! Прости, что я называю тебя "маленький", я таким тебя помню, — пишет Мисак Овакимян через тридцать лет после окончания войны из Еревана в далекий и холодный Анадырь. — Как я рад, что ты жив и что мы наконец нашли друг друга".
Они не виделись с июня сорок третьего года. В июне Соловьев был первый раз контужен — бомба накрыла их мотобот во время разгрузки на Малой земле. Он долго лежал в госпитале сначала в Сочи, потом в Сухуми. Несколько месяцев к нему не возвращалась речь, и соседям по палате казалось, что он навсегда останется немым. После выздоровления Соловьев приехал в Геленджик. Сопровождал военный экипаж из Новороссийска в только что освобожденный Киев. В городе сбивали немецкие вывески — всюду валялись таблички с названиями улиц. На какой-то площади он увидел, как приготовилась фотографироваться группа военных в незнакомой форме. Моряков среди них не было. Знаками они подозвали к себе юнгу. Фотография пролежала у Ивана Соловьева почти тридцать лет. Совсем недавно узнал, что незнакомый военный, положивший ему руку на плечо, — Людвик Свобода.
С августа сорок четвертого Соловьев — юнга Дунайской речной флотилии. В день, когда флотилия вошла в Болгарию, 8 сентября, ему исполнилось четырнадцать лет. По Дунаю он плыл на катере, который после МБ-13 казался ему совершенно непотопляемым. Да и стреляли в Болгарии мало. За все время он только два раза доставал свой любимый карабин.
У Соловьева хранится письмо от Екатерины Илларионовны Михайловой (Деминой) — Катюши, о которой в свое время был снят фильм по сценарию С. С. Смирнова. Вот что в нем говорится:
"Ванечка! Как же так? Ты жив, а я ничего-ничего не знаю! Теперь я обязательно, обязательно приеду в Анадырь! "
— Мы запланировали специальную передачу, — рассказал мне сотрудник Анадырского телевидения Валерий Гажа, — встречу двух фронтовиков. Ну понятно, не виделись люди давно… Приготовились мы к слезам, ахам, охам. Времени нам дали сорок минут. Я все думал: не много ли? Начали… Обычно, когда время подходит к концу, начинаешь делать знаки — дескать, давайте закругляйтесь, товарищи… Все-таки прямая трансляция на всю Чукотку. А тут словно что-то с нами случилось. Смотрю на диктора — плачет… Смотрю на оператора — побледнел парень… Смотрю на часы — господи, полтора часа прошло! Понимаете, никто из сотрудников студии про время не вспомнил! Мне эта передача на всю жизнь врезалась в память…
Вместе с Иваном Соловьевым Катя Михайлова воевала в сорок четвертом году в триста шестьдесят девятом батальоне морской пехоты Дунайской речной флотилии. Было ей тогда шестнадцать лет, и судьба ее была во многом похожа на судьбу Соловьева. Расстались они в ноябре, уже после освобождения Белграда, когда десант советских воинов и югославских партизан оказался прижатым к осеннему, разлившемуся от дождей Дунаю. Соловьев вместе с югославами отбивал танковые атаки неподалеку от города Вуковар, а Катя Михайлова привязывала тяжело раненных солдат ремнями к веткам яблонь — вода стремительно поднималась, немцы наступали, надо было перевязывать и отстреливаться, перевязывать и отстреливаться…