Но, значит, нам нужна одна победа,
одна на всех…
Виталий ГУЗАНОВНИКАНОРЫЧ
Старый моряк заболел. Странное дело: второй день ломит поясницу, в груди щемит; раньше Владимир Никанорович такую хворь принимал за легкое недомогание. К врачу обращаться не стал, а взял трехдневный отпуск. У него были отгулы, которые он никогда не использовал, копить их — тоже не копил и к очередному отпуску не прибавлял, как делали другие. У него не только в будни, но и в выходные дни находилась на судне работа, и он как бы растворялся в ней.
Лето в том году было унылое. Дожди и слякоть. Ветры и холод. Вот и на этот раз не везет. С утра Припять затянуло туманом, а ближе к сумеркам ветер принес мелкий дождь, который к полуночи перерос в ливень. Казалось, что лето не торопилось уносить весну, как порой бойкий ледоход уносит зиму.
В такую погоду всегда зябко на душе у капитана Владимира Никаноро-вича Смирнова, или Никанорыча, как его попросту называют друзья, ветераны речники. В дождь и сырость у него всегда портилось настроение. Шаркая по полу войлочными шлепанцами, он бесцельно слонялся по дому, ежился, кряхтел как старик. Время от времени Никанорыч подходил к окну, сердито пыхтел трубкой, торчащей из-под щетинистых усов, бормоча какие-то ругательства.
Дочь его, Нина, светловолосая, с мягкими чертами лица, застенчивая на людях, посмотрела на отца с беспокойством:
— Может, пчелиным ядом потереть спину, папаня? — спросила она, не отрываясь от школьных тетрадей. — Отменное средство.
Но Владимир Никанорович что-то пробурчал в ответ и ушел в свою комнату.
Нина еще долго проверяла сочинения своих учеников и слышала, как вздыхал за тонкой перегородкой отец.
— Слышь, доченька нынче Припять злая…
— Похоже.
— Непогодь разыгрывается, елки-моталки, как бы не нагнала балтийского ветру.
— Спи ты, знай, папаня.
Но разве может уснуть бывалый моряк Никанорыч? Ночные думы у таких людей всегда беспокойны, они прилипчивы, эти думы. Цепляясь клешнями друг за дружку, они плывут неудержимо, словно тучки по небу.
Спустя час легла и дочь. Завидный характер у нее, как и у Татьяны Константиновны — жены его, матери троих детей. Младшая, Нинка, вся в нее — свежая, с нерастраченной энергией. Уехала Татьяна погостить к старшему сыну в Горький, и, видимо, понравилось ей, осталась до зимы присматривать за внучатами. Павел сразу после службы обосновался на "Красном Сормове", строит суда, а средний, Анатолий, пошел в отца — моряк, штурман атомной подводной лодки. Интересно, где он сейчас? Наверное, в океане. Им, молодым, теперь море по колено, подавай широкий оперативный простор! Сам же Никанорыч в войну бороздил Баренцево и Карское моря. Какая сейчас непогода в том суровом краю? Наверное, штормит. Нордовый ветер дышит с океана. Вот уж где матросикам не сладко…
Всякий раз, когда Никанорыча одолевают такие думы, сердце его болезненно сжимается: ведь на Баренцевом море погибли его закадычные дружки, не оставив после себя даже могил. И сам он едва жив остался. Но об этом немного позже.
Родился и вырос Владимир Смирнов далеко от здешних мест, на Волге, в Лыскове. Отец был выходцем из села Большое Мурашкино, простым крестьянином, а потом рабочим, бетонщиком на строительстве моста через Оку, где она впадает в Волгу. Это место волгари исстари называют Стрелкой. Даже песня о ней сложена: "На Волге широкой, на Стрелке далекой…" Оттуда пятнадцатилетний Вовка уходил в сорок втором в школу юнг Военно-Морского Флота. Туда приезжал он в отпуск, а жить там не остался. Судьба привела его в Белоруссию, на реку Припять. Поехал навестить друга флотской юности Геральда Исакова и крепко встал на якорь, прикипел душой и сердцем к Полесью. С Герой Исаковым, юнгой-мотористом, Никанорыч служил на БО — "большом охотнике" за подводными лодками.
…В полночь команду разбудил колокол громкого боя.
"Большой охотник" только что вернулся в базу из дальнего похода. А через час сигнальщик принял семафор: срочно выйти в море.
Было это зимой сорок четвертого года, уже после того, как вышвырнули фашистов из Петсамо и Киркенеса. Неприветливые серые волны лениво перекатывались от кромки горизонта до острова Кильдина. С низкого угрюмого неба в любую минуту мог налететь снежный заряд. В осеннюю и зимнюю пору ветер, несущий липкий снег, — явление частое. Иногда в течение часа может обрушиться три-четыре хлестких, порывистых заряда. Берег, море и небо закрываются непроницаемым снежным пологом, ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. И сразу становится жутко, холодно, неуютно. Но закон у моряков такой: чем погода хуже, тем зорче глаз, бдительнее вахта.
Корабль нёс дозорную службу недалеко от Кольского залива. После долгого нахождения в море "большой охотник" обнаружил вражескую подлодку и приготовился атаковать ее. Но фашистский пират упредил действия дозорного корабля. Выпущенная с подводной лодки торпеда, видимо самона-водящаяся, попала в носовую часть. На БО создалась критическая ситуация. Все, кто находился в носовом кубрике, погибли. Многих, в том числе и командира, старшего лейтенанта Романова, взрывом выбросило за борт. На мостике и в рубке вспыхнул пожар. Моряки, находившиеся на шкафуте, были ранены или контужены. Аварийная группа, в которую входил Смирнов, осматривала помещения. Вместе с Герой Исаковым Володя вытащил из моторного отсека старшину. Командир отделения мотористов попытался открыть глаза, но не смог. Володя наклонился к нему, чтобы помочь подняться, хотел надеть спасательный жилет.
— Напрасно, юнга… Дай напоследок покурить…
Гера Исаков протянул старшине самокрутку, тот взял и сразу же выронил.
— Хлопцы, напомните командиру, чтобы не забыл передать мое заявление в партию… — с трудом произнес старшина. Это были его последние слова.
А тем временем краснофлотец Миша Буяльский разоружал на корме бомбы. Он, минер, лучше других понимал, какая страшная беда нависнет над товарищами, если глубинные бомбы начнут рваться в воде: могут погибнуть и те, кто остался на борту корабля, и те, кто находился на плотике.
— Поднять флаг! — прозвучал охрипший бас лейтенанта Гущина. Офицер был ранен, но, пока совсем не ослаб, руководил моряками.
Володя Смирнов и Гера Исаков повернулись в сторону мачты. Почерневшее полотнище флага медленно сползало вниз. Володя первым кинулся к мачте. Вскарабкавшись к гафелю, он с лихорадочной быстротой стал привязывать верхнюю шкаторину флага к перегоревшему фалу. И в этот момент почувствовал жгучую боль в локте правой руки. Пальцы обмякли, рука, как плеть, беспомощно повисла. Значит, он был ранен, но вгорячах не почувствовал. "Держись, Вовка! " — приказал он себе и снова потянулся к флагу. Нижняя шкаторина все еще трепетала, будто чайка с подбитым крылом. Последнее усилие — и юнга схватил флаг-фал зубами. Ноги, обнимавшие мачту, вдруг ослабли.
На помощь Смирнову поднялся Гера Исаков. Володя затянул зубами узел и, разжав пальцы, освободил фал. Полотнище флага вырвалось и распрямилось на ветру.
Флаг корабля… Юнге Смирнову не нужна была подсказка, он знал и без приказа — "Флаг не спускать!". Ни при каких обстоятельствах не может в бою спуститься флаг с мачты. Это определено уставом и освящено флотской традицией. И пусть грозит гибель кораблю — он уйдет в морскую пучину с гордо развевающимся флагом. Наверное, вот в такие минуты проверяется, на что способен моряк.
На палубе "охотника" почти пусто. Моряки вплавь добрались до плотика. У кого были на головах бескозырки — сняли, простились с кораблем. На корме еще оставался Миша Буяльский. Видя, что "охотник" все больше и больше погружается, с плотика стали кричать Мише, чтобы он бросил все и плыл к ним, но минер наотрез отказался, махнув друзьям рукой.
Плотик, подгоняемый ветром, начал медленно отходить от корабля. Одним веслом не удавалось удерживать плотик в дрейфе. Да и здоровых людей на нем не было, одни раненые. Находясь на волоске от гибели, они не могли быть помощниками Буяльскому и с волнением наблюдали за Мишей, который вступил в единоборство ради спасения товарищей, ради их жизней. Скрюченными от холода пальцами Миша вытаскивал из бомб взрыватели. Пять, четыре, три, две… Осталась одна, последняя… К ней-то и устремился Миша. Бомба была закреплена у самого среза кормы. И самое печальное: взрыватель оказался закрытым металлическим угольником бомбосбрасывателя. Голыми руками ничего не сделаешь. Миша вернулся к кормовому мостику, снял с пожарного щита топор и попытался развернуть бомбу, но она не поддавалась. Набежавшая в этот момент волна подбросила корму "охотника", и обезвреженные бомбы покатились по палубе. Миша Буяльский потерял равновесие и чуть не свалился за борт. Цепко ухватившись за леера, он увидел: бомба, его последняя бомба, качнулась в сторону, затем в другую — и плюхнулась в море. Через несколько секунд над водой вырос огромный пузырь, в одно мгновение он превратился в высокий фонтан и закрыл собой тонущий корабль…
— Прощай, Миша… Прощай, родной корабль…
На глазах у моряков навернулись слезы.
Густая зелень воды переливалась сизыми отсветами. Волны несли на своих гребнях маленький плотик с горсткой изнемогавших от ран моряков, среди которых были и два юнги — Вова Смирнов и Гера Исаков…
Никанорыч встал, просунул ноги в шлепанцы, зажег лампу и набил трубку.
— Отец, а отец, — сонно сказала Нина. — Не курил бы на ночь глядя.
— Спи, дочка, спи, — миролюбиво ответил Никанорыч сиплым от курения голосом.
Матовый свет лампы освещал не весь стол, а только половину, оставляя комнату в тени. На столе — полный порядок, как на судне в штурманской рубке. Чернильница — медный трехлопастный винт, подарок Кости Юданова, друга с эсминца "Гремящий", пепельница из гильзы снаряда "Бофорса", автоматической пушки (память о "большом охотнике"), простенький альбом с любительскими фотографиями флотских друзей, сундучок хохломской росписи с яркими цветами на крышке. В нем-то, в сундучке, и хранилась "летопись жизни" Никанорыча, начиная со свидетельства об окончании школы юнг на Соловках и кончая грамотой Советского комитета ветеранов войны, подписанной самим генералом армии Батовым, одним из героев Сталинградской битвы. Ничего не скажешь, почетная награда за активное участие в работе по военно-патриотическому воспитанию молодежи. Никанорыч честно заслужил эту грамоту. В такие бессонные ночи Никанорыч любил покопаться в своем домашнем архиве: сохранилась краснофлотская книжка, листовки, приказы Верховного главнокомандующего с благодарностями… Все эти документы поистерлись на сгибах, пожелтели от времени. Тут же красная коробочка с наградами. Орден "Знак Почета" за ударный труд, боевые медали — Ушакова и "За оборону Советского Заполярья", и шесть бронзовых знаков отличия. А самая дорогая награда — орден Отечественной войны II степени — за освобождение от немецко-фашистских захватчиков порта Лиинахамари. "Большой охотник", на котором служил Володя Смирнов, высаживал на вражеский берег бойцов морской пехоты, ребята с кораблей — все добровольцы — смело шли на доты и дзоты, не давая фрицам опомниться, нещадно истребляя их в рукопашных схватках.